Никогда об этом не вспоминал, а сейчас вспомнил – сразу после того, как увидел, что мост Короля Миндаугаса в огне, а значит пробираться на тот берег придется по смешным круглым льдинам, тонким, как блины. В центре каждой льдины-блина был рот, накрашенный ярко-красной помадой; чтобы кусаться, или просто для красоты, этого Квитни не знал, но выбора не было, поэтому он прыгнул на ближайшую льдину, стараясь приземлиться поближе к краю, то есть подальше от красных губ, и запел.
– Мой дом за рекой, – пел Квитни. – А-а-а-а, мой дом за рекой! Я иду домой, мне никто не страшен, я иду домой.
Получалось так ужасно, что ошеломляло даже его самого. И хорошо, что ошеломляло – когда тебе так неловко за собственное фальшивое пение, это здорово помогает отвлечься от хищных ртов и того факта, что тонкие льдины гнутся под твоей тяжестью, то и дело уходят под воду, в любой момент могут совсем затонуть. И не то даже плохо, что вода холодна, а течение стремительно, а то, что под водой все эти хищные пасти налетят, как пираньи, вмиг обглодают до самых костей, но об этом лучше не думать. Не надо об этом думать на самой середине реки, поэтому Квитни пел все громче, перепрыгивая со льдины на льдину, с зубастого блина на соседний зубастый блин.
– Как вам не стыдно! – строго сказал мужской голос.
– Мне очень стыдно, мой дом за рекой! – завопил Квитни, вдохновленный новой строкой. И с энтузиазмом продолжил: – Я иду домой, мне стыдно! А-а-а-а, мне очень стыдно, мой дом за рекой!
Продолжая петь, он перепрыгнул на ближайшую к берегу зубастую блинную льдину и ухватился за протянутые из темноты человеческие руки, сильные и надежные, почему-то сразу три. Заткнулся только когда почувствовал под ногами твердую землю. Сел на нее и подумал: я вот-вот заплачу. И принялся рыть яму, чтобы в нее спрятаться – сейчас, как это часто бывает во сне, он был уверен, как если бы с младенчества точно знал, что таковы законы природы: человек способен плакать только спрятавшись в яме, поэтому ее надо вырыть как можно быстрее, пока еще есть силы терпеть.
– Ерундой вы сейчас занимаетесь, – укоризненно произнес мужской голос; кажется, тот самый, который его стыдил. – Не надо вам яму рыть, она не нужна. Только ради всего святого, умоляю, не начинайте петь: «А-а-а-а, я занимаюсь ерундой». Еще одно ваше выступление я точно не переживу. У меня самый конец непростого дежурства. И абсолютный музыкальный слух.
– Я пел, чтобы они не кусались, – объяснил Квитни.
Наконец поднял глаза на своего собеседника и увидел, что перед ним полицейский в форме. Даже два полицейских, один побольше, другой поменьше. И тот, который поменьше, смотрел на Квитни крайне неодобрительно. Словно намеревался оштрафовать.
– Предъявите документы, – сказал полицейский поменьше и оказался женщиной. Ну или просто голос у него такой женский, специально, чтобы сбивать преступников с толку. Этих полицейских хрен поймешь.
– Ваши документы, пожалуйста, – поддержал коллегу первый полицейский. И добавил, как показалось Квитни, извиняющимся тоном: – Здесь пограничная зона. Нельзя ходить без специальных пропусков.
– Вы с ума сошли, – не спросил, а утвердительно сказал Квитни. – Какие, в задницу, документы? Какая пограничная зона? Я просто иду домой, к деду. Вон в тот дом, где свет горит в окнах. Видите? Дед меня ждет.
– Без пропуска, к сожалению, не имеем права вас пропустить, – покачал головой полицейский.
А второй, который поменьше, сказал женским голосом:
– Ну хоть какие-то документы у вас должны быть, – и ловко выдернул из уха Квитни свернутые в трубочку водительские права.
– Нет, вы точно с ума сошли, – растерянно пробормотал Квитни, схватившись за ухо. – Так же нельзя!
– Так нельзя, – повторил Квитни, проснувшись в гостиничном номере.
Вздрогнул от звука собственного голоса, открыл глаза. Огляделся. Вокруг темно, только постель расплывается неопрятной белой кляксой. Вот именно из-за этого визуального эффекта никогда не любил белое белье, предпочитал темные простыни и пододеяльники, чтобы сливались с ночной темнотой. Зачем его вдруг постелили? Откуда оно вообще у меня взялось?.. А, стоп. Я же не дома. В гостинице, в Вильнюсе. Приехал сюда работать. Точно. Все сходится. Все в порядке. Можно еще поспать.
Посмотрел на телефон: шесть тридцать пять. То есть не просто можно, а даже нужно поспать, а то весь день потом насмарку.
Положил телефон на место, перевернулся на другой бок. Перед тем, как снова провалиться в сон, подумал: мне же что-то очень хорошее снилось, пока я не начал ругаться с полицией. И страшное тоже, но хорошего было больше. В какое-то прекрасное место я чуть не пришел. Жалко, что уже ни черта не помню. И что нельзя посмотреть продолжение, как в поставленном на паузу кино.
Альгирдас, Таня
– Всякий раз чувствую себя полной дурой с этими документами, – сказала Таня. – Будто ничего умнее придумать нельзя. Но это почему-то работает. Стоит упомянуть документы, как они просыпаются. Не все, но многие. Интересно, вот как?!
– Просто документы сами по себе довольно абсурдная штука, – объяснил Альгирдас. – С точки зрения здравого смысла это вообще бред собачий – одни люди выдают другим людям разноцветные бумажки, подтверждающие, что человек – это действительно человек, и ему можно быть человеком. А без разноцветной бумажки человеку быть человеком нельзя.
– Лихо загнул, – улыбнулась Таня.
– К сожалению, авторство не мое. Однажды случайно подслушал разговор наших духов-хранителей. Нёхиси, кстати, так и не понял, в чем суть. Думал, это такая шутка и веселился от души. Видимо спящие тоже немножко высшие духи. И для них документы – примерно такой же абсурд. Но ладно. Главное, он проснулся. Давно я не видел, чтобы спящий так бодро ломился на желтый свет Маяка. Собственно, с лета и не видел – с тех пор, как сны про желтый свет стали страшными.
– Из-за Тони Куртейна?
– Точно не знаю. Но скорее всего. По крайней мере, он сам уверен, что именно из-за него. Ну, в смысле потому, что очень не хочет никого на этот желтый пускать, а отменить его не может: Маяк есть Маяк, если уж горит наяву, будет гореть и в пространстве сновидений, одно без другого не получается… В общем, Тони Куртейн говорит, что всегда мечтал что-нибудь с этим сделать. И когда научился хотеть достаточно сильно, сны про желтый свет стали страшными. Как бы сами собой. Этому красавцу, кстати, не особенно страшный кошмар достался. Таким мало кого можно остановить. Хорошо, что начальство решило пока не отменять дежурства на границе между областью общих городских сновидений и снами о Маяке. Это чуваку крупно повезло.
– Ничего себе – «не особенно страшный»! – почти возмутилась Таня. – Да я бы обосралась, увидев эти хищные рты на льдинах. Удивительно, кстати, что он их совсем не боялся. Такой храбрый зайчик! Прыг-скок!
– Еще как боялся. Слышала, как он пел?
– Если это можно назвать пением.
– Нельзя. Но ему, сама видела, помогает. Счастливчик! Не у каждого есть такой безотказный прием… Ты как вообще? Не устала? Не тянет проснуться?
– Да нет, нормально пока. Хотя я сны про дежурства у Маяка не особо люблю, ты знаешь.
– Потому и спрашиваю, что знаю. Скучно тебе?
– Ну да, – улыбнулась Таня. – Я люблю движуху: чтобы за кем-то гоняться, командовать, ссориться, разбираться, отчитывать, штрафовать и спасать. И почаще во что-нибудь этакое превращаться. На то и сон! А здесь хуже, чем наяву в приемной на телефоне дежурить: там хотя бы можно потупить в интернете… Но сегодня – другое дело. Все-таки не зря здесь торчали. Такого отличного храброго чувака поймали! И так легко развернули назад. Божечки, как же он пел! Я иду домой, мне очень стыдно, а-а-а-а, мой дом за рекой!
– И ты туда же. Вот как ты это делаешь? Как живой человек может издавать такие ужасные звуки обычным человеческим ртом?
– Ну так на то и магическое рабочее сновидение, – рассудительно заметила Таня. – Наяву мне точно слабо.
Тони и мы
Нёхиси уже здесь. Положа руку на сердце, вот прямо сейчас я даже не знаю, рад этому или нет. То есть знаю, конечно: не просто рад, а счастлив, но… – и после «но» такое специальное жирное ядовитое многоточие, которое многое портит. Однако, к счастью, не все.
– Сыграем? – спрашивает он прямо с порога; то есть это я пока на пороге, а Нёхиси уже оккупировал самый неудобный из Тониных табуретов, шаткий, скрипучий, с неровным сидением, одна доска заметно толще других.
В отличие от остальной обстановки кафе, происхождение колченогого табурета не окутано тайной: все знают, что Нёхиси сам его сюда притащил. Подобрал на помойке, полюбил всем сердцем и назначил главным украшением интерьера, так что фиг теперь избавишься от этой красоты. Но мы стоики и аскеты, мы умеем терпеть.
– Сыграем, – повторяет Нёхиси, теперь с утвердительной интонацией; он прав, он прекрасно знает, что я ни в чем – ладно бы, не могу, но и не хочу ему отказать.
– На что играть будем? – спрашиваю. – Если опять на погоду, то это нечестно: сегодня первый относительно теплый вечер за черт знает сколько дней. Ты сам обещал мне столько оттепелей, сколько душа пожелает. Уже передумал? Имеешь право, но учти, мое сердце будет разбито. А оно у меня по какому-то нелепому недосмотру всего одно.
– Да ладно тебе, – нетерпеливо говорит Нёхиси. – Когда это я данное слово назад забирал? Хочешь развести слякоть, промочить ноги, а потом три дня превращаться хрен знает во что, лишь бы оно не страдало от насморка – да на здоровье. Кто я такой, чтобы лишать тебя простых земных наслаждений? А сыграть предлагаю на твое настроение.
– На мое настроение? Интересно, как ты себе это представляешь? Я имею в виду, как будет выглядеть приз?
– Да очень просто: если я выиграю, дам тебе подзатыльник, – объясняет Нёхиси. – Не бойся, не больно, только чтобы вышибить из тебя эту черную меланхолию; не знаю, в каком секонд-хенде ты ее по случаю приобрел и на какой эффект рассчитывал, но тебе совершенно не идет.