– Ну вот, считай, позвал. Хотя наяву все-таки было бы лучше. Формат уж больно удачный: случайная встреча на улице, необязательный разговор на бегу…
– Ты прав, случайная встреча на улице – идеальный формат, – кивает его сновидение. – Тогда действительно подожди до завтра. Тебе ж не горит?
Еще как горит, – думает Стефан, проснувшись в баре, а с точки зрения случайных свидетелей, просто сменивший сердито-задумчивый вид на безмятежно-задумчивый. – Но ладно, как скажешь. Приятное – и совершенно неожиданное! – открытие, что совесть у тебя все-таки есть.
Четверть часа спустя Стефан заходит в свой кабинет. Вернее, не заходит, а застывает на пороге, восхищенно присвистнув:
– Отлично выглядишь. Можешь ведь, когда хочешь!
Его можно понять. Еще никогда его кабинет не был так просторен и светел. И окна – в тех редких случаях, когда вообще были – уж точно не от пола до потолка. И картины Пауля Клее на стенах до сих пор тут еще никогда не висели. Натурально музей. И новенький письменный стол такой огромный, что на нем, пожалуй, можно уложить семерых человек.
Но пока там лежит только один. То есть уже не лежит, а почти сидит. Открывает глаза, озирается, по-детски прыскает в кулак и тараторит так быстро, что невозможно вставить ни слова:
– Ни фига себе я промахнулся! Просыпаться в домах у друзей – хорошее, доброе дело, если не слишком злоупотреблять. Но просыпаться у друзей на работе – все-таки перебор. Извини, больше не повторится. Ну то есть я всем сердцем надеюсь, что не повторится, но твердо обещать, сам понимаешь, ничего не могу. Предлагаю сделку: выдай мне кофе. Сварю, выпью и сразу уйду.
– Да ладно тебе, не спеши, – говорит Стефан, доставая из недр невесть каким чудом зародившегося в его кабинете удобного, вместительного стеллажа почти полную пачку кофе и джезву. – Я не то чтобы очень занят. Даже погулять выходил. Тебя, между прочим, надеялся встретить. Ну, можно сказать, почти получилось. Откуда ты взялся? И почему именно здесь?
– Мне приснилось, что ты хочешь со мной повидаться, – объясняет его персональная божья кара, колдуя над джезвой. – И я так проникся, что проснулся в единственном месте, где от встречи гарантированно не отвертишься, хоть под стол залезь. Какой-то я в последнее время стал подозрительно сговорчивый. Сам удивляюсь. Надеюсь, скоро пройдет.
– На какие только жертвы не пойдешь, чтобы меня удивить, – ухмыляется Стефан.
– И то верно. Тебя еще поди удиви. А у меня получилось… Получилось же?
– Да не то слово. Особенно Клее на стенах. Какой музей ты обнес?
– Бернский[18], конечно. Там самая большая коллекция, глядишь, вообще не заметят пропажи. Не пересчитывают же они их днями напролет… Да ладно тебе, не вращай так грозно глазами. Куда мне музеи грабить. Я бы и рад, но до Берна мои полномочия не простираются; они, сам знаешь, даже до Пилайте[19] и Новой Вильни[20] сильно через раз простираются. Не каждый день. Так что картины – такая же иллюзия, как и все остальное тут у тебя, за исключением кофе. Зато их можно оставить надолго, если, конечно, сумеешь договориться со своим кабинетом. Мне показалось, у него довольно вздорный характер. Честное слово, хуже, чем у тебя.
– Даже знаешь, немного обидно, что картины просто иллюзия, – смеется Стефан. – Уже успел прикинуть, что полицейский комиссариат – такое удачное место для хранения краденых шедевров, что грех волочь их домой.
– Справедливости ради, осенний день давно прошедшего года тоже отлично подходит для хранения краденого. Но в полицейском комиссариате, конечно, гораздо смешней. Полицейский комиссариат – такое специальное место, где что ни сделай, все будет смешно.
– То-то и оно, – кивает Стефан. – А ты еще удивлялся, почему мы с ребятами как сироты тут ютимся, когда в городе столько прекрасных заброшенных зданий, не говоря о подземельях под Барбаканом, где до сих пор глупые городские страшилки для непослушных детей вместо призраков цепями гремят…
– Так то когда было. Ты еще вспомни, как я от зеркал шарахался, когда из них на меня какой-нибудь вздорный мальчишка, или, наоборот, пьяный всклокоченный дед смотрел. Я с тех пор нефиговое чувство комического отрастил. Первое правило выживания человека в мире духов: учись смеяться над всем, что покажут, начиная с себя. Я же при жизни… в смысле в человеческой жизни довольно серьезный был. И такой мрачный, что вспоминать тошно. Потом уже развеселился.
– И даже несколько чересчур, – ухмыляется Стефан.
– В самый раз, и ты это знаешь, – говорит его божья кара, одновременно превращаясь в божью милость. То есть, вручая ему чашку кофе, такого фантастически вкусного, что Стефан, уж насколько совсем не гурман, всякий раз удивляется: как ему удается превратить в без пяти минут священную сому обычный повседневный напиток? Нет, правда, как?!
Свою порцию без пяти минут сомы тот выпивает залпом, как микстуру. Одобрительно говорит:
– Вот теперь, похоже, и правда проснулся. По счастливому совпадению, не где-то, а в твоем кабинете. Так уж тебе повезло. Ты же хотел случайно встретить меня на улице, чтобы небрежно, как бы между делом спросить, не передумал ли я насчет имени? Ну вот, можешь спрашивать. Вернее, можешь даже не спрашивать, сам скажу: естественно не передумал. И не передумаю. Так что пожалуйста, вспоминай. И не бойся за мою шкуру. Это вообще не твоя специализация – чего-то бояться. Бояться здесь буду я!
– Ну ты раскомандовался, – хмурится Стефан.
– Мне можно. Даже положено. Я сейчас – великий герой. Потенциальный, но это, по-моему, тоже считается. Не каждый день такое со мной происходит, так что будь другом, дай насладиться всеми преимуществами героического положения. В смысле соглашайся со всей херней, которую я несу. С героями положено соглашаться. Это справедливая плата за наш жертвенный героизм.
– Дам сейчас по лбу, будет тебе справедливая плата, – как бы сердито говорит Стефан. Но и сам, конечно, понимает, что именно «как бы». На самом деле, ему уже снова почти смешно.
– Имеешь полное право, – соглашается его безымянный друг. – На то ты и великий шаман, чтобы безнаказанно измываться над всеми, кого поймаешь. Традиция есть традиция, что тут возразишь.
Он и правда сегодня какой-то подозрительно покладистый. Может, просто не выспался? Или съел что-то не то?
– Серьезно тебе говорю, не бойся, – повторяет он. – Я знаю, что делаю. Главное, конечно, в первый момент не забыть с перепугу, что сам же все и затеял. И вообще ничего не забыть. Но в крайнем случае, ты же мне и напомнишь. Тебе я поверю. Ты умеешь очень убедительно излагать.
Умел бы я излагать убедительно, ты бы сейчас дурью не маялся, – с досадой думает Стефан. Но вслух говорит:
– Ладно, как скажешь. Мне эта затея не нравится, но не буду заново спор начинать. Это скучно. Не хочу себе надоесть. Но учти, я твердо намерен вспомнить самое дурацкое из твоих имен. Такое, что сам не обрадуешься. А я еще дополнительно задразню.
– Договорились, – безмятежно кивает все еще безымянный, живой и здоровый, совершенно довольный собой и жизнью, почти не похожий на человека, почти чистый дух. – Самое дурацкое из имен – это честно, – добавляет он. – Должен же ты получить дополнительное удовольствие от этой затеи. Главное – не забывать вовремя делать вид, будто всерьез обижаюсь, когда станешь дразниться. Ладно, учту. А чтобы веселей вспоминалось, открою тебе секрет: у меня есть отличный план. Я уже придумал, что делать с твоим Серым Адом. Ну, то есть с нашим общим; неважно. Важно, что ему скоро наступит полный трындец. Зуб даю, бивень мамонта, белый клык – на выбор. Верь мне, короче. Кому и верить, если не мне.
– Ну и что ты придумал? – спрашивает Стефан, заранее приготовившись ликовать – он это дело любит, ему только дай повод – и одновременно ругаться, потому что, святые угодники, могу вообразить этот так называемый «отличный план»!
Его божья кара, она же сущее благословение, ослепительно улыбается, подходит, наклоняется к самому уху, доверчиво шепчет:
– Не скажу!
И ловко отскакивает в сторону, чтобы не попасть под горячую руку. И так заразительно хохочет, что невозможно тоже не рассмеяться, почему-то с неописуемым облегчением, одновременно для порядка и просто чтобы особо не зазнавался, грозя ему кулаком.
Жанна
По идее, после разговора с Люси ей должно было полегчать, но вот парадокс: все стало еще сложнее. Гораздо проще, оказывается, было ни черта не понимать, досадовать на провалы в памяти, подозревать себя в приступе лунатизма, ну или как это называется, когда ходишь во сне, а потом ничего не помнишь; ай, неважно. Важно, что это все-таки был не сон, а жизнь – вот такая она теперь есть, была и, наверное, будет – вот ужас… Или больше не будет? О боже, ужас какой!
Жанна сама не знала, чего она хочет. Не знала даже, чего на самом деле хочет захотеть, а это уже ни в какие ворота. Уж настолько-то себя надо понимать.
Даже работа ее не спасала. Ювелирные инструменты натурально валились из рук, а бухгалтерской текучки вот прямо сейчас было совсем немного, можно по-быстрому сделать буквально за час и снова с чистой совестью маяться дурью. Ну то есть не то чтобы действительно дурью. Но маяться все равно. «Поначалу скорее похоже на наказание, чем на удачу», – так говорила Люси. И была совершенно права.
Даже прогулки по городу не утешали ее, как прежде. Поди утешься, когда все время ждешь подвоха, помнишь, что в любой момент можно забрести в специальное гадское место, где как бы естественным образом, как будто так и надо, теряешь себя, становишься бессмысленной, несчастной и жалкой; да ладно бы только я, сам город начинает казаться унылой помойной дырой. Как вспомню, так вздрогну, – морщилась Жанна. – На всю жизнь хватит с меня той прогулки, больше не хочу.
Однако каждый день выходила гулять, а куда деваться. Всяко лучше, чем бездельничать дома. Ну и просто нельзя сдаваться, позволять дурному смурному мороку так тебя запугать, что на улицу носа не высунешь. Такой власти над своим поведением Жанна не давала даже холодным осенним дождям, а ведь их-то никогда не считала врагами. Просто бывают друзья с тяжелым характером, которых с трудом выносишь, но все равно любишь. Вот и ноябрьские дожди – такие друзья. С ними спорить особо не о чем, нечего им доказывать, однако сидеть по их милости дома – нет уж. Еще чего.