Луч цвета золотого тумана /#d7d190/
Мы и Тони, Тони и снова мы
Тони не выходит навстречу, не машет нам рукой из-за плиты, не орет из подвала: «Сейчас поднимусь». Он сидит посреди пустой кухни с очень спокойным и не сказать что живым лицом, руки сложены на коленях, в них не то что ножа или поварешки, даже самокрутки нет. И у меня сразу сердце уходит – ладно бы в пятки, оно просто уходит на хрен, не желая принимать во всем этом участия; под ребром оставляет записку: «Наладится – звони, вернусь».
Зато Нёхиси жизнерадостно говорит:
– Кафе без крошки еды и без капли хоть какого-нибудь напитка – такого чуда мне в этой реальности еще никогда не показывали. А думал, уже все повидал. Ладно, раз так, сегодня я буду дежурным по кухне. И всех спасу.
– Что?! – переспрашиваю я; впрочем, это как раз совершенно неважно, важно, что Тони от изумления сразу становится похож на вполне живого и тоже спрашивает:
– Что?
Это называется «шоковая терапия». Нёхиси – великий мастер ее.
– Да ладно вам, – ухмыляется он, поспешно обретая условно антропоморфный облик, условно же совместимый с кухонной работой. – Всемогущий я или нет? И что, по-вашему, я, всемогущий, с обычной готовкой не справлюсь? Отставить кризис веры! – хохочет Нёхиси.
Пока он смеется, прямо поверх сверкающей чешуи и непонятно откуда взявшихся огромных перепончатых крыльев, с которыми на кухне не очень-то развернешься, непременно что-нибудь да сшибешь, возникает такой шикарный поварской передник, что серьезность намерений Нёхиси становится окончательно очевидна.
– Ты это… – наконец говорю я, – в зеркало на себя посмотри. Не то чтобы мне не нравилось, как ты выглядишь. Я бы сейчас с тобой даже за деньги сфотографировался. Но елки, что ты в таком виде нам наготовишь? Угли, фаршированные изумрудами? Бланманже из вулканической лавы? Адский серный эклер?
Нёхиси слушает меня с возрастающим интересом. Похоже он готов рассмотреть мои предложения по составлению меню. Но одолев искушение, решительно мотает головой:
– Извини, но я, пожалуй, не по десертам. Картошку с грибами точно могу пожарить. И какой-нибудь суп сварить. Видел, как это делает Тони, и примерно запомнил порядок действий. Звучит не так шикарно, как «бланманже», это я и сам понимаю. Но согласись, лучше, чем ничего.
И решительно поворачивается к плите, напевая под нос ангельским несносным фальцетом: «Шоу маст гоу он».
– Да я бы и сам… – наконец начинает Тони.
– Ты тоже посмотри на себя в зеркало, – встреваю я. – Не знаю, что у тебя случилось, но какое уж тут «сам».
– У меня-то как раз ничего не случилось, – говорит Тони. – Но у Тони Куртейна, похоже, стряслась по-настоящему большая беда. Не знаю пока, в чем там дело. Не могу разобраться. Просто проснулся сегодня в какую-то адскую рань, чуть не в половине – седьмого? Восьмого? Девятого? Ай, неважно. В половине какого-то темного предрассветного не пойми чего. И сижу с тех пор, как контуженный, делать ничего не могу, даже спать не могу, потому что больше нет смысла. Ну, якобы нет. Я ничего подобного, сам понимаешь, не думаю. Но чувствую именно так.
– А меня почему не позвал?
– А зачем? – пожимает плечами Тони. – Смысла-то нет… Повторяю, не то чтобы я так действительно думал. Но от ощущения полной бессмысленности хрен отделаешься. Оно оказалось сильнее всего остального меня.
– То есть я правильно понимаю, что ты до сих пор не завтракал? – спрашивает Нёхиси, на миг оторвавшись от мешка картошки, с которым у него сейчас происходит что-то вроде последней роковой битвы, бескомпромиссное «кто кого».
– Завтракал? – ужасается Тони. – Да я даже думать об этом не мог!
– Это плохо. Насколько я успел изучить человеческое устройство, смысла в вашей жизни до завтрака вообще не бывает. А если вдруг и зародится случайно, видал я в гробу такой смысл!.. Ну чего ты стоишь столбом? – укоризненно говорит мне Нёхиси. – А то сам в таком настроении ни разу не просыпался. Сперва свари человеку кофе, сострадать будешь потом. Я тебя даже к плите пропущу. Ненадолго. Хотя, между прочим, давным-давно бы мог научиться без огня кофе варить.
Чем особенно прекрасны всемогущие существа, так это своим здравым смыслом, который внезапно у них появляется в самые непростые моменты, после того, как всем остальным уже решительно отказал.
– В этой вари, – командует Нёхиси, вручая мне самую большую джезву. – Я тоже буду.
– А что, это адское чу… прекрасное волшебное существо, которым ты в данный момент являешься, умеет пить кофе? – ухмыляюсь я. – В смысле можно зверушке такое давать?
– Не знаю, пока не пробовал, – разводит руками и крыльями Нёхиси; с стола предсказуемо с грохотом валится на пол мраморная разделочная доска. – Но в любом случае, готовить человеческую еду лучше, будучи человеком. Так что сейчас дочищу картошку, чтобы ей неповадно было, и окончательно допревращусь.
– Вот этому мне бы у тебя научиться, – оживляется Тони. – Картошку точно надо чистить в таком каком-нибудь виде. Чтобы в страхе ее держать!
– Тогда уж лучше заставить ее очищаться самостоятельно, – подсказываю я.
Эти двое смотрят на меня, как средневековые монахи, которым пытаются втюхать нелепую идею, будто Земля вращается вокруг Солнца. Наконец Нёхиси говорит назидательным тоном:
– Всякий овощ по своей природе ленив. То есть просто недостаточно одухотворен, чтобы одолеть инертность материи. Если хочешь заставить его очиститься самостоятельно, придется радикально изменить этот баланс в пользу духа. Ты уверен, что станешь есть одухотворенный картофель?
Содрогаюсь:
– Ужас какой!
– Я однажды попробовал, – признается Тони. – Просто в качестве эксперимента. Три кило картошки испортил. Оказалось, от избытка одухотворенности резко портится вкус.
Картошка побеждена, кофе благополучно выпит, окончательно очеловечившийся Нёхиси в поварском переднике поверх старомодного мехового манто развлекается со сковородками, то есть теоретически как бы выбирает наиболее подходящую, а на практике просто ими жонглирует, подбрасывая до потолка. Тони уже настолько в порядке, чтобы адресовать хулигану укоризненный взгляд. Но все-таки недостаточно, чтобы стукнуть кулаком по столу и прекратить безобразие. И вот это его благодушие мне совершенно не нравится. Как-то не похоже, что кофе и остатки вчерашнего пирога вернули ему хотя бы намек на продолбанный двойником смысл.
Самое лучшее, что можно сделать для Тони в такой ситуации, – хорошенько его припахать. Я имею в виду, отвлечь какими-нибудь такими захватывающими делами, чтобы стало не до чужих тревог и печалей. И даже не до собственных. Вообще не до чьих. В идеале, подсунуть ему чистый холст, потому что Тони по-настоящему хороший художник, из тех, кто взявшись за кисти, забывает вообще обо всем. И сейчас…
Но пока я прикидываю, как бы это устроить, Тони поворачивается ко мне, улыбается, как ни в чем не бывало и говорит:
– Я, пожалуй, пойду прогуляюсь. Присмотри за мной. Сколько раз без тебя пробовал – не то чтобы вовсе не получается. Но все равно совершенно не то.
Ого. Совсем другой разговор. Все-таки Нёхиси был прав насчет смысла и завтрака. На будущее учту.
«Присмотри за мной» на самом деле всего-то и означает: «будь рядом и твердо знай, что у меня все получится». Это я запросто, не вопрос. Сколько лет знаком с Тони, с первой встречи ни минуты не сомневался, что у этого типа, если захочет, получится абсолютно все. Сам сперва удивлялся такой уверенности. В ту пору я еще даже о себе ничего подобного не знал.
Ладно, неважно. Важно сейчас другое: Тони сидит на стуле, внимательно глядя перед собой, и одновременно уже идет по бесконечно длинному пирсу туда, где яростным, торжествующим, немыслимым синим светом сияет старый маяк. И тяжелое, темное, обманчиво спокойное зимнее море окружает его с трех сторон. И такой лютый ветер там дует, что если стоять рядом с Тони, даже здесь, в натопленной кухне, можно озябнуть и, чего доброго, подхватить самый настоящий бронхит.
Но я все равно стою рядом с ним, потому что лучше этого ледяного соленого ветра могут быть разве только ледяные соленые брызги – не воображаемые, самые настоящие, вот сейчас, у меня на лице.
– Шапку надень, – строго говорит мне Нёхиси, почему-то маминым голосом. Иногда он – реально тролль.
Главное теперь – не повернуться случайно к зеркалу. Потому что я, конечно, чего только за последние годы ни навидался. И нервы у меня от таких тренировок стали даже не железные, а титановые, или какой там нынче самый прочный в мире металл. Но я все равно пока не готов увидеть, что именно появилось на моей голове в качестве так называемой шапки. Греет, и ладно. Хватит с меня волнений. Может позже взгляну, не сейчас. Сейчас я лучше буду смотреть на Тони, который, во-первых, без шапки, наскоро созданной Нёхиси, и это само по себе огромное облегчение. А во-вторых, он улыбается. Практически до ушей. Зрелище не хуже июньских закатов. Глаз не оторвать.
– Мне надо выпить, – вдруг говорит Тони. – Сам бы взял, но кухню сейчас вообще не вижу, а возвращаться мне пока рано. Так что выручай.
– Достань из буфета бутылку, любую. Открытые у него в верхнем ящике стоят, – прошу я Нёхиси. – И давай ее сюда.
– У меня руки заняты, – растерянно отвечает Нёхиси, который одной рукой перемешивает на сковородке лук, а второй отмеряет томатную пасту для супа. – Похоже, я перестарался, принимая традиционный человеческий облик. Не сообразил отрастить про запас еще пару верхних конечностей; уже в который раз убеждаюсь, что нельзя быть настолько педантом. Зато какое необычное ощущение – ты просишь сделать какой-то пустяк, а я не могу! Кажется, именно это люди и называют «беспомощностью». Один раз испытать такое даже забавно, но если каждый день, я бы чокнулся… А, понял, вот же как можно! – он сует в зубы перемазанную томатом ложку и освободившейся рукой наконец открывает буфет.
Тони берет у меня бутылку, но ко рту не подносит. Просто держит в руках. А что прозрачная янтарно-желтая жидкость постепенно из нее убывает, так это обычное дело. Вот к чему, к чему, а к подобным чудесам мне точно не привыкать.