Перешел по мосту на другой берег, увидел там освещенную фонарями автостоянку, а за ней крошечный рынок, сейчас конечно закрытый, просто прилавки под навесами, дальше – совершенно пустая дорога, за дорогой – холм, на холме стоит какая-то крепость, за нею светится храм, похожий на торт, над храмом – небо, так плотно затянуто тучами, что не видно ни единой звезды, и ветер, боже, какой же здесь ветер, такой холодный, что сгущается кровь, трудно дышать и хочется плакать; впрочем, ясно, что плакать хочется не от ветра, а потому, что вдруг ощутил себя глупым ребенком, заблудившимся ночью в лесу, куда убежал, чтобы встретиться с другом, который позвал, обещая чудесные игры и приключения, а на самом деле просто приснился. Никогда не существовал. И ты это только что окончательно понял, стоя посреди темного леса; то есть на самом деле гораздо хуже, чем леса – на Другой Стороне, совершено один.
В этот момент Тони Куртейн и увидел голубую звезду, сиявшую то ли в небе, то ли просто на вершине холма, в стороне от крепости – маленькую, но такую яркую, что он невольно подумал: это что, наш Маяк? Вот так он, получается, выглядит, когда меня нет дома? Сам понимал, что полная ерунда, ни при каких обстоятельствах Маяк не может так выглядеть, но все равно пошел к этому свету – мимо рынка, мимо стоянки, через пустую дорогу; думал, придется карабкаться на холм по скользкому склону, но тут обнаружил белеющую в темноте лестницу, которая вела не просто наверх, а прямо в то место, где горела звезда.
Еще по дороге, пока поднимался, увидел, что голубая звезда это просто очень яркий фонарь, прикрепленный к стене невысокого дома, успел разочарованно выругаться: «Ну твою мать!..» – а больше ничего не успел, потому что из темноты навстречу вышел кто-то, сперва показалось, огромный, но все-таки просто высокий; матерь божья, да я сам и вышел, – подумал Тони Куртейн, разглядев в темноте улыбающееся лицо. О двойнике в тот момент почему-то даже не вспомнил, и совершенно напрасно, сэкономил бы кучу нервов и потом бы не чувствовал себя таким дураком.
– Ну елки, – сказал Тони. – Ну надо же. Сам говорил: «невозможно», и сам же первым в гости пришел!
Тони Куртейн наконец обрел дар речи и спросил:
– Неужели Маяк теперь так здесь выглядит? Я глазам не поверил. Не может такого быть.
Тони озадаченно огляделся – где Маяк? Почему Маяк? – наконец понял и рассмеялся:
– Это просто фонарь. Одна знакомая девчонка на дверь прилепила; по уму, надо было его сразу снять, чтобы не привлекал внимания случайных прохожих, да жалко стало. Подумал: смешная штука, пусть повисит, пока батарейки не сядут. И сам видишь, что получилось. Выходит, бывают специальные персональные Маяки для заблудившихся смотрителей Маяка.
– Не понимаю, как ты это делаешь, – говорит Тони Куртейн.
– Что именно? – переспрашивает его двойник.
– Да все это, – он обводит рукой стол, на котором стоит его тарелка с уже третьей порцией супа, рюмки с настойкой на каких-то, если он правильно понял, несбывшихся фруктах, и валяются крошки, больше ничего не осталось от пирога.
– Да ладно тебе, – польщенно ухмыляется Тони. – Это же простая еда.
– В том-то и дело. Простая, но при этом фантастически вкусная. Настолько, что с непривычки даже немного неловко такое острое удовольствие в присутствии свидетеля получать. Вот я и спрашиваю – как?!
– Ну, вроде здесь свойства материи какие-то необычные, – неуверенно говорит Тони. – Может, поэтому? Хотя, по отзывам уносивших с собой бутерброды и пироги, в других местах они хуже не делаются… Но может свойства материи – это только в момент приготовления важно? Хрен разберет. Короче, я понятия не имею, почему так вкусно готовлю. Но точно знаю, что «люблю это дело» – не объяснение. Встречал в своей жизни людей, которых палкой от плиты не прогонишь, а результат – увы… Но ладно, какая разница. Главное, что оно получается. И у тебя теперь есть нефиговая мотивация почаще заходить.
– «Почаще»? – хмурится Тони Куртейн. – Я пока даже не понял, как выбираться отсюда буду. Разве что Кару попробовать отыскать? Она меня точно выведет.
– Да чего ее искать. У меня телефон записан; всего-то проблем – выйти на улицу и позвонить. Но, может быть, тебе будет проще… – на этом месте двойник задумчиво умолкает, и Тони Куртейн нетерпеливо спрашивает:
– Что мне будет проще? Что?
– Вернуться на свет своего Маяка. Красивая рекурсия. Я бы на твоем месте сам так хотел…
– На свет Маяка?! Думаешь, он сейчас светит? Это, по идее, технически невозможно. Мы же с тобой сидим вдвоем на Другой Стороне! А Маяк – что-то вроде моста между нами. Ну, так мне объясняли когда-то. Хотя конечно на самом деле, люди пока очень мало знают о Маяках.
– В том-то и дело, – горячо кивает Тони. – «Мало» еще мягко сказано. На самом деле вообще ни черта. Теоретически, ты и прийти-то сюда не мог, но пришел же. Ладно, нет смысла гадать, когда можно просто посмотреть. Из окон ни черта не увидим, одно выходит во двор, а два остальных – вообще не в эту реальность; будешь смеяться, до сих пор сам не понял, куда. Но если залезть на соседскую крышу… Давай, доедай суп и пошли!
– Все-таки удивительно, как у вас здесь красиво, – сказал Тони Куртейн, оглядываясь по сторонам. – Я, знаешь, как-то привык думать, что Другая Сторона – страшное злое место, поэтому красивой быть не может. И не должна. Не имеет права! Но это, конечно, глупости. Была бы она действительно злым страшным местом, вы бы с приятелями здесь так отлично не развлекались…
– Ну, положа руку на сердце, у нас тут и правда довольно страшное место, – ответил его двойник и улыбнулся так беззаботно, словно речь шла о легко поправимых пустяках, вроде истрепавшегося коврика у порога: да, действительно ужас, но ничего, дождемся утра, когда откроются магазины, и купим новый.
– Просто «страшное место» – это только небольшая часть правды, – добавил он. – А мы с приятелями – другая ее часть. И есть еще целая куча разнообразных частей этой правды; одних я знаю, о других только догадываюсь, а какие-то даже в качестве безумного гипотетического предположения в голову никогда не придут. Так что это, скорее, сложное место. Ну так и ваша Эта Сторона, готов спорить, тоже непростое. И все остальные реальности, о которых мне рассказывали очевидцы. Ничего простого и однозначного во Вселенной, наверное, вовсе нет.
– Тоже верно, – согласился Тони Куртейн и поежился на ледяном ветру, от которого не спасали ни слишком тонкая куртка, ни наброшенный сверху, как пончо, Тонин толстый клетчатый плед.
– Вот жалко, что настойку на июльском полуденном солнце мы с тобой в прошлый раз выдули, сейчас бы она пригодилась, – вздохнул его двойник, но тут же достал из кармана бутылку и торжествующе объявил: – Однако август у нас в этом году тоже был жаркий, а я не хлопал ушами. Так что живем.
Август, судя по всему, был натурально пеклом, по крайней мере, Тони Куртейн согрелся буквально со второго глотка. Сказал, возвращая бутылку:
– Спасибо. Теперь совсем охренительно. Для полного счастья не хватает только света нашего Маяка.
– А по-моему, всего хватает, – улыбнулся Тони. – Посмотри вон туда!
Тони Куртейн повернулся и открыл было рот, чтобы возразить: «Свет Маяка наяву всегда синий, во сне, будь он проклят, желтый, а это – черт знает что», – но сам уже понимал, что не о чем спорить. Маяк есть Маяк, какого бы цвета он ни был. Его ни с чем перепутать нельзя.
– Вот это номер, – наконец сказал он. – Глазам не могу поверить. Но сердцу верить приходится. И всем остальным потрохам.
– А я чего-то такого и ждал, – признался Тони. – С самого начала надеялся, что так и будет, когда мы с тобой наконец соберемся выпить по-человечески – не в каком-нибудь мистическом трансе, а просто за столом.
– Ты ждал чего-то такого?!
– Ну да. Практически был уверен.
– Но почему?
– Я же художник, сам знаешь. И до сих пор помню, с чего это для меня началось. Я был совсем маленьким, мама учила меня рисовать, вернее, просто сидела рядом, пока я раскрашивал картинки, точила сломанные карандаши и хвалила в нужных местах. Я по ошибке начал красить траву синим цветом и приготовился зареветь, поскольку в ту пору был яростным сторонником реализма; слава богу, это быстро прошло. В общем, я огорчился, а мама меня утешила: «Сейчас все исправим», – взяла желтый карандаш и начала заштриховывать синий. И трава у меня на глазах постепенно превратилась в зеленую. Мне это показалось настоящим чудом. По большому счету, я был прав: чудо и есть.
– Ты хочешь сказать?..
– Хочу, конечно, – улыбается Тони. – Только пока не знаю, что именно следует говорить сейчас, когда два наших света, гибельный и спасительный, наконец-то слились в один. Но совершенно уверен, на этот зеленый свет ты вернешься домой как миленький. Пошли, я тебя провожу.
Кажется я
Проснувшись, чувствую себя так, словно меня придавила бетонная стена. Натурально невозможно пошевелиться; впрочем, лежать неподвижно тоже достаточно тяжело. И дышать не то чтобы получается. То есть я не мучаюсь от удушья, но если этот вялотекущий убогий процесс и есть дыхание, значит, я – мох и лишайник. Или вообще корнеплод.
Так, стоп, – думаю я, – это я, что ли, умер? Нет, правда? Даже не смешно. Нет на это моего согласия. Мы только разыгрались. Не пойдет.
Открываю глаза, оглядываюсь. Ну, вроде лежу не в гробу и даже не в морге. Из полумрака, не то предрассветного, не то вечернего, не то просто следствия расстройства зрения, проступает какая-то странная комната, заставленная предметами непонятного пока назначения – моя? Не моя? Не знаю. Что вообще означает – «моя»? Построенная своими руками? Придуманная? Купленная? Полученная в наследство? Собственноручно заколдованная до полной неузнаваемости? Выделенная властями для моего заключения? Примерещившаяся в бреду? Как вообще присваиваются помещения? Или как помещения присваивают нас? Я сейчас не очень-то понимаю, как здесь все устроено. И где это собственно – «здесь»? И когда – «сейчас»?