– Насчет экономии в точку, – улыбнулся его собеседник. – Сам когда-то так про себя, слово в слово, шутил.
– Но пирог в кармане в это условно приемлемое объяснение никаким боком не вписывается, – завершил Эдо. – Отличный, кстати, был пирог. И настолько не сон и не бред, что у меня одежда и одеяло с утра были в крошках. Я даже банковский счет проверил. С момента приезда никаких расходов, кроме тех, о которых я помню: одежда, пицца и кофе, это все.
– Просто меня замучила совесть, – объяснил незнакомец. – Вы сразу сказали, что только приехали в город, и в доме шаром покати. А я потащил вас гулять, не позаботившись пройти мимо какого-нибудь супермаркета, чтобы купить вам припасов. Очень негостеприимно с моей стороны! Правда, супермаркеты мне обычно не снятся, но нет ничего невозможного, воля творит чудеса… В общем, что касается пирога, будьте спокойны: он настоящий. И вполне объяснимый – ну, насколько в этом деле хоть что-нибудь можно объяснить. Я вам его незаметно подсунул, пока вы в растерянности топтались на мосту. Я ловкий; то есть мне часто снится, как будто я ловкий. А так-то руки вполне из задницы, как у всех нормальных людей.
И рассмеялся так заразительно, что Эдо тоже невольно улыбнулся. И сказал:
– Все-таки познакомиться наяву – это была отличная идея. Наяву с вами тоже чокнуться можно, но при этом больше не хочется дать в глаз.
– Это как раз плохо, – вздохнул тот. – Должно хотеться! Нормальная реакция здорового организма на меня. Но я сам виноват: проснулся человеком. И поперся в таком виде гулять.
– Зато не в пижаме, – заметил Эдо.
– Далась вам эта пижама! Вот интересно, почему она так волнует умы? Всех, не только вас.
– Ну так семиотика моды же! Я имею в виду, что одежда, в первую очередь, знаковая система, которая передает окружающим информацию о своем владельце. И в момент появления пижамных штанов с медвежатами наступает коммуникационный сбой, невыносимый для разума. Кратко выражаемый формулой: «Это что за хрень?!»
– Принято, – кивнул незнакомец. – Спасибо за объяснение. Всегда чувствовал, что штаны это важно, точно знал, что все правильно делаю, но внятно объяснить, на кой мне это понадобилось, даже себе почему-то не мог. А теперь могу: ради коммуникационного сбоя. Очень люблю, когда окружающий меня собеседник зависает и тихонько гудит. Но не потому что я шут гороховый – хотя и поэтому тоже! Просто людям очень полезно, когда с ними происходит что-то не особенно страшное, но при этом совершенно необъяснимое. И непонятно даже, в какую часть головы эту, как вы говорите, хрень уложить.
– Я, кстати, пожалуй, тоже люблю коммуникационные сбои, – признался Эдо. – Но при условии, что завис не я сам, а кто-то другой, по моей милости… То есть погодите, получается, мне хочется самому ходить в ужасных пижамных штанах? И обидно, что вы успели первым?
– Инсайт как он есть, – ухмыльнулся тот.
Поднялся, выкинул в урну пустой картонный стакан, подошел, наклонился, сказал негромко, почти прошептал:
– В сказке о вас я – типичный волшебный помощник. Встретите меня в третий раз, не пожалеете. Точно вам говорю.
Эдо собирался сказать, что коммуникационные сбои дело хорошее, но надо знать меру, однако не успел: незнакомец развернулся и пошел прочь, да так стремительно, словно за ним гнались все демоны ада с целью отобрать кубок чемпиона по спортивной ходьбе.
Луч цвета лютика /#fbe337/
Совершенно точно я
Я иду слишком медленно; то есть гораздо медленней, чем привык, но ничего не попишешь, возможности человеческого тела самым невыгодным образом отличаются от обычных моих. И тут надо не сожалеть об утраченных – временно, блин, не рычи! – возможностях, а радоваться, что они у меня вообще хоть когда-нибудь были. И однажды вернутся. Очень скоро вернутся, до сих пор всегда возвращались, не бзди, – говорю я себе со всей возможной суровостью.
Суровости, впрочем, во мне сейчас маловато. В последнее время – собственно, с лета, когда сжег все свои имена и не в меру расслабился от приятной размеренной нечеловеческой жизни и избытка неуязвимости – я стал гораздо добрее к себе, а это никуда не годится. Доброту, – строго думаю я, – побереги для девчонок, чудовищ и ангелов, а с собой суровость не повредит, – и смеюсь, потому что все-таки круто звучит: «Для девчонок, чудовищ и ангелов». Особенно, если помнить, что это не художественный образ, а просто житейская правда. Отличная у меня все-таки получилась жизнь.
Я иду слишком медленно; то есть гораздо медленней, чем хотелось бы, поэтому то и дело опережаю себя. Сознание, привыкшее к совсем другим скоростям, убегает вперед, нетерпеливо подпрыгивает, оглядываясь: ну где же там мое все остальное? Как еще за углом?! И, вздохнув, возвращается: не следует бросать остальное себя без присмотра. Но минуту спустя, заскучав, снова забегает вперед. Так и прыгаю всю дорогу туда-сюда, как мячик йо-йо на резинке, умудрившись превратить в балаган даже традиционный конфликт духа и плоти; впрочем он и сам по себе, без моей дополнительной помощи – тот еще балаган.
Я иду слишком медленно; то есть гораздо медленней, чем нужно, чтобы получить настоящее удовольствие от прогулки, но, пожалуй, все-таки чересчур быстро для человека, который собирался спокойно обдумать на ходу разные непростые вопросы, – наконец понимаю я и замедляюсь так, что почти останавливаюсь. Можно сказать, стою посреди улицы со скоростью пять километров в час, глазею по сторонам, словно безмятежный турист и думаю: ну вот как это у нас получается? Вроде самый конец, последний день ноября, адово время года, когда даже в полдень не отступает тьма, под ногами хрустят замерзшие бурые листья, золото солнца превращается в сизый свинец вечных сумерек, а все равно офигеть же, какая вокруг красота. Все-таки город у нас – зашибись прекрасный. И всегда таким был.
В юности, – вдруг вспоминаю я, – чтобы не свихнуться от полного одиночества в окружении так называемых «близких», а на самом деле далеких, как галактика с романтичным названием «Зет-восемь-джиэнди-что-то там»[32], замечательных на свой лад, но явно созданных по какому-то другому образу и подобию; так вот, я в юности думал, что мы с городом очень похожи, хотя город, конечно, гораздо больше и круче любого отдельного человека, даже – здесь можно смеяться – меня. Но все равно мы похожи, как близнецы, одинаково смешливые и азартные, мрачные, жадные до впечатлений, большие любители игр по собственным, никому не известным правилам, поэтому город – единственный, кто меня понимает. И сколько стоит на земле, с самого первого дня хочет того же, чего и я – невозможного. То есть того, что вот прямо сейчас считается невозможным. А потом какого-нибудь нового невозможного – того, что покажется невозможным тогда. И еще, да побольше. Всегда еще невозможного и побольше. Всегда.
Правильно, собственно, я тогда думал. До такой степени правильно, что теперь уже и не знаю, где заканчивается город и начинаюсь я. Вот хотя бы поэтому… – говорю я себе и сам заранее содрогаюсь от предстоящей пафосной проповеди, внутренне зажимаю уши, прошу себя: хватит, заткнись, не надо, не хочу раньше времени сам себе надоесть. Я и так в курсе, я помню – не только слабым умишком, но всем своим существом, каждой клеточкой тела, каждой искрой сознания – помню, почему мне под хвост попала вожжа, с какой стати так люто приспичило, чтобы в этом городе не стало Серого Ада, мрачного свинства, низводящего все сущее до самой низшей октавы – даже в качестве исчезающе малой вероятности, даже умозрительной возможности его. Себя же спасаю. Все, что есть в этом городе, все, что когда-то здесь было, все, что будет, что только могло бы случиться, но не сбылось, происходит и со мной тоже. Может быть, даже в первую очередь – со мной. А есть вещи, которых со мной случиться не может ни при каких обстоятельствах. Вот просто не смеет так быть, и все.
Я стою в проходном дворе между улицей Доминикону и оградой Президентуры, где весной появляются первые в Старом Городе крокусы, а сейчас алеют последние виноградные листья, еще не унесенные осенними злыми ветрами, каким-то чудом удержавшиеся на спящей сухой лозе. Смотрю на листья и думаю – мне бы сейчас их упрямую силу вместо внезапно охватившей меня почти пугающей с непривычки человеческой слабости. Впрочем, последнее дело – сетовать на нее. Раньше я отлично умел превращать эту слабость в силу, значит смогу и сейчас. Все на свете можно превратить в силу – просто изъяв из состава страх. Вне зависимости от того, кем я проснулся, что о себе вспомнил, во что поверил, чего натворил или, наоборот, воздержался, бояться мне больше нечего – не потому, что действительно нечего, а потому что сам однажды решил, что больше ни хрена не боюсь.
Я стою в подворотне на улице Вильняус, где спрятался от очередного порыва ледяного ветра, настолько немилосердного, что пробирает до самых костей; я дискретно железный, то есть с техническими перерывами на полуобморок. И вот прямо сейчас у меня перерыв. Мысленно вешаю себе на грудь табличку: «Закрыто на минуту слабости», и ужасно жалею, что не с кем посмеяться над этой шуткой. От такой разновидности одиночества я совершенно отвык. А ведь большую часть моей жизни всегда так было – все мало-мальски стоящее разделить не с кем, потому что поди введи кого-то в свой непростой контекст. И ничего, как-то выжил. Ну, правда, изрядно свихнулся, но в таком замечательном направлении, что ради этого имело смысл потерпеть, – думаю я. И сразу же вспоминаю, что ни хрена я тогда не «терпел». Один во всем мире – ну и нормально, пошли все к черту, не путайтесь под ногами, у меня тут своя игра.
Отлично я тогда развлекался, чего уж, – весело думаю я. – Регулярно заставлял окружающий мир если не содрогнуться, то, как минимум, охренеть. Чего только стоит история с «черным ветром», когда подпоил приятеля, работавшего ночным диджеем на одной из радиостанций, отобрал у него микрофон и минут пять, пока тот не опомнился, вещал в прямом эфире всякую абсурдную хрень: «Поднимается Черный Ветер, просьба сохранять спокойствие, выворачиваясь наизнанку, службы инфернального контроля работают в обычном режиме, неизъяснимым сущностям приготовиться к плановой трансформации, полет нормальный, оставайтесь с нами до третьего петуха». Теперь уже и не вспомнить, что еще успел поведать изумленной аудитории, но в случайно придуманный Черный Ветер, выворачивающий все вокруг наизнанку, поверили не только некоторые впечатлительные радиослушатели, но и я сам. И потом много лет ждал, когда Черный Ветер придет по мою душу, чтобы вывернуть наизнанку – для начала ее, а после – весь остальной мир.