Так нечестно, – думаю я. – Так нельзя, это не могло со мной случиться. Только не со мной! Я же был таким хорошим мальчишкой. Ладно, допустим, заносчивым романтическим дураком с кучей завиральных идей, но уж точно не злым и не подлым. И когда мечтал хоть о чем-нибудь невозможном, просил у всех подряд – судьбы, вселенной, неизвестных богов – все равно каких, лишь бы чудес, мне в голову не приходило, даже в самом страшном кошмаре не снилось, что чудеса бывают и такие тоже. Что чудом может считаться вот такое дерьмо. Но оно и не может! Я точно знаю, не может. Так быть не должно.
– Нет уж, – говорю я вслух, – так мы не договаривались. Это никакое, на хрен, не чудо. Чудо – это не так. Чудо – это что-нибудь невозможное. А в том, чтобы все окончательно испортилось, ничего невозможного нет. Портиться мы, люди, и сами умеем, без посторонней помощи. Мы – несчастные идиоты, нелепые двуногие звери, жалкие смертники, слабые органические существа. Так вот, чудо – это когда мы перестаем быть такими. Когда делаем шаг за пределы своей врожденной способности портиться и поганить все вокруг. Хотя бы один шаг.
– Настоящее чудо, – говорю я внезапно окрепшим голосом, – это когда под взглядом никчемного человека, вроде меня, поганые бараки превращаются в нормальные человеческие дома, кучи мусора – в доцветающие сады, а говенный ручей становится полноводной рекой, сметает на хрен все эти кучи дерьма, которыми его завалили, и несется весело и свободно, как положено настоящей реке. Чудо – это когда слабый человек, который поневоле трясется над своей жалкой шкуркой, потому что не понаслышке знает, какую она способна испытывать боль, и может, хоть и до усрачки боится, представить, сколько боли успеет ощутить, умирая, все равно готов немедленно, не откладывая, сдохнуть на месте, лишь бы исправить то, что еще можно исправить. И что нельзя, тоже исправить. В первую очередь – то, что нельзя!
– Слышите? – говорю я. – Эй вы там, боги, черти, непознаваемые сущности, совокупность случайных флуктуаций, именуемая «судьбой»! Ни хрена вы в чудесах не шарите, это я про вас уже понял. Но я, по-моему, внятно объяснил, в чем заключается разница. А теперь предлагаю практическое занятие: давайте исправим все, что я по вашей милости испоганил. Одна никчемная жизнь за такую работу – мало, это я и сам понимаю. Но честное слово, не пожалеете. Я буду очень прикольно умирать. И если можно, пожалуйста, сделайте одолжение, начните с реки, – говорю и успеваю увидеть, как заваленный мусором мелкий грязный ручей прибывает, течет все быстрее, становится полноводной рекой – моя взяла!
Я, кажется, плачу – то ли от счастья, то ли от боли, пронзившей все тело раскаленной иглой – честно выполняю свое обещание; зареветь напоследок, и правда, очень смешно, – думаю я, погружаясь во тьму, где нет ничего, кроме звенящей огненной боли и последних остатков меня, орущих: «Поднимается Черный Ветер! Поднимается Черный Ветер!» – не потому, что он действительно поднимается, никакого «черного ветра» в природе нет, и никогда не было, просто с воплями про мой придуманный Черный Ветер так легко умирать, что начинает казаться, я уже не очень-то умираю, а если и умираю, то как-то правильно, хорошо это делаю. Тьма постепенно рассеивается, в ней все меньше становится боли, и все больше – меня.
Я и правда не умираю, а стою на мосту над темной быстрой рекой, крепко держусь за кованые перила и смотрю, как из синих сумерек, то ли из немыслимого далека, то ли просто с соседнего берега, ко мне приближается туманное существо, такое огромное, что не может целиком уместиться в сознании, да и во всем нашем маленьком человеческом мире оно тоже вряд ли поместится. Но существо все равно уже здесь, ослепительное, как гибель самой последней звезды, многоглавое, острое, как заточенный меч, вечно голодное хищным веселым голодом, исполненное ликования, бьющего через край, и я понимаю: шутки кончены, вот теперь мне точно кранты, такое проглотит и не заметит, просто потому, что на дороге стою. Но все равно, какое же счастье, что я его сейчас вижу. Что оно вообще есть.
– Ну ты красавец, – укоризненно говорит Нёхиси. – Вообще ни на шаг нельзя отпускать. Устроить из проходной рабочей ситуации такую шикарную драму – это конечно уникальный талант.
Смысл его слов доходит до меня так медленно, что где-нибудь к Рождеству я как раз задним числом разберусь, в каком месте надо было смеяться. Но от самого звука его голоса я более-менее прихожу в себя – настолько, что даже успеваю подумать: «Надо же, совершенно нормально чувак оделся, не шуба с шортами, не передник на голое тело, даже не самурайский костюм. И рук у него сейчас сколько надо, и всего одна голова. Все-таки он умеет выглядеть по-человечески, если захочет. Еще и получше, чем я».
Наконец отвечаю:
– Представляешь, я тебя не узнал. Думал, это чудище меня сейчас проглотит и пойдет себе дальше. Но все равно очень тебе обрадовался. Типа если в мире бывает такое, то мир – о-го-го. Не обидно в таком месте ни родиться, ни умереть. Вообще ни хрена не обидно при условии, что ты есть.
– Ты и в самый первый раз так подумал, – напоминает Нёхиси. – И тоже почему-то обрадовался, да так сильно, что сбил меня с толку. Я тогда всерьез огорчился, что не ем людей, поэтому не смогу сделать тебя счастливым. Но потом выяснилось, что есть и другие способы тебя порадовать. Прямо камень с души упал!
– А ты как здесь вообще оказался? – спрашиваю я. – Для тебя же нет Серого Ада. Вы с ним просто не можете в одной точке совпасть.
Нёхиси совершенно по-человечески пожимает плечами:
– Но ты-то для меня есть. И уж тебя я всегда отыщу, куда бы ты ни забрался. В этом, собственно, и заключалась идея; между прочим, не чья-нибудь, а твоя: если я найду тебя в нужный момент, Серый Ад сам исчезнет, не выдержав моего присутствия. Ну, строго говоря, не сам, а Вселенная его сразу отменит, чтобы избежать опасного парадокса. В этом смысле на Вселенную можно положиться; все бы так строго соблюдали собственные законы, как она… Погоди, а ты что, вообще ни хрена не помнишь? Даже в общих чертах? Ну и дела.
Я отрицательно мотаю головой, одновременно пытаясь справиться с обступающей меня бездной: оказывается, у меня был гениальный план, о котором я почему-то забыл. И, наверное, все испортил. Надо было не побеждать Серый Ад своими скромными силами, а сдержанно в нем страдать, ожидая подмоги. А так наверное Нёхиси уже нечего было отменять? И если мои усилия уничтожили не все целиком, а только отдельный фрагмент, придется начинать все сначала?.. Вот счастье-то. Пристрелите меня.
– Да не парься ты, – ухмыляется Нёхиси. – Нормально мы все провернули. В смысле я успел вовремя. А как ты думаешь, почему река снова стала такой, как есть?
– Потому, что я ее выторговал. Нет?
– Твоя торговля – это было зашибись как круто, – серьезно говорит Нёхиси. – Где угодно, включая Лютую Пропасть Шаи и Последнюю Ложную Тропу Йезна, она бы сработала, как магия высшего уровня, но только не в этом дурацком Сером Аду. По логике Серого Ада, ты перед смертью обязательно должен был убедиться, что все сделал напрасно, твоя жертва только ухудшила ситуацию, а изменить уже ничего нельзя.
– Хренассе, – выдыхаю, невольно содрогнувшись от ужаса. – Думал, что так уже влип – хуже вообще не бывает. А получается, самого страшного все-таки избежал.
– Ну а чего ты хотел? Низшая октава всякого действия – тщетность, а в Сером Аду все приходит к своей низшей октаве. В этом, собственно, и заключается его смысл.
– То есть ни хрена я его не победил? – мрачно спрашиваю я.
Сам понимаю, что важно сейчас не это, главное – Нёхиси успел вовремя, и Серого Ада для нас больше нет. Но все равно ужасно обидно внезапно выяснить, что в ходе победоносной в целом войны продул важнейшее из сражений. То, на которое все поставил. А что дело потом закончилось в твою пользу – ну, просто повезло.
– Да победил ты, – улыбается Нёхиси. – Причем заранее, в тот самый момент, когда уговорил меня влезть в это дело. Теперь я, кстати, тоже этому рад. Сам знаешь, я бережно отношусь к любым наваждениям, включая крайне неприятные с человеческой точки зрения. Примерно так же, как и к растениям: не делю их на «полезные» и «сорняки». И этот ваш Серый Ад отменять согласился только потому, что тебе так приспичило. Тот самый случай, когда проще сделать, чем в сотый раз объяснять, почему нет. Но досадовал на свою сговорчивость, пока своими глазами эту дрянь не увидел. И понял, что ты был совершенно прав. Все можно, все сущее допустимо, всему, что есть, следует продолжать быть, но такое мрачное свинство на нашей с тобой земле устраивать – совершенно точно нельзя!
Жанна
Ехала в такси из торгового центра – набрала столько кошачьей и человечьей еды, что своими ногами уже никак, а позвонить в такси проще, чем хлопотать с прокатной машиной; в общем, Жанна сидела рядом с пожилым усатым таксистом и как раз прикидывала, удобно ли будет попросить его выключить радио или хотя бы выбрать другую станцию, потому что многое может вытерпеть человек, но «может» не означает «обязан». В частности, адову попсу на понятном ему языке ни один живой человек совершенно точно терпеть не должен, – думала Жанна, досадуя на избыток неизвестно откуда взявшейся деликатности. Не решишься человека обидеть, будешь как дура до дома терпеть.
И тут радио заткнулось само, прямо посреди очередного монотонного припева: «Ты не такой, не такой», – захлебнулось, захрипело и замолчало, так что Жанна сперва решила, будто радио поломалось исключительно усилием ее воли, даже успела устыдиться: я-то что, через пару минут выйду, а мужику наверное грустно будет рулить в тишине. Но тут приемник строго сказал: «Поднимается черный ветер». И еще раз, погромче: «Поднимается черный ветер!» И повторил еще несколько раз, видимо для глуховатых, по крайней мере, под конец уже натурально орал.
Жанна, что называется, офонарела, иначе не скажешь. Сидела, открыв рот, ждала разъяснений – это что, какой-то флешмоб? Или реклама спектакля? Или, например, такая общегородская тревога? Настоящая или что-то вроде учений по гражданской обороне? И что в связи с этим