Бум, бам, бах, трах, тах… Ой, страшно было сидеть. Наши друг другу говорят: русские все друг друга перебьют нам торговать не с кем будет. Ой, как нехорошо нам стало бы. Но слышим, пушки устали. И ружья стрелять перестали. Ну, мы тихонько и вылезли. Слышим, народ шумит, ну, значит торговля наша не погибла. Обрадовались. Но тут, глядим, солдаты по улице едут. Все на конях, и все засыпаны снегом, а у них на шапках, на одежде красные тряпки, как вывески у китайских торговых заведений; едут они смеются и руками всем машут. Хорошо это, думаем. И мы скорей за свои лотки. Потому — солдаты у нас всегда первые покупатели. Набрал я папирос в коробочках вашей фабрики «Выдумка» и сижу на углу. Подходит ко мне какой-то солдат с красной ленточкой и говорит: «сколько хочешь?» Я ему — двадцать рублей. Он вынимает какие-то деньги с серпами и молотками и сует мне. Я ему: — такие мы не берем. А он смеется и вытаскивает из кармана полную пачку тех самых денег, которые генерал делал, бросает на землю и топчет, а сам смеется и говорит:
— Нет, ходя, им цены теперь: — правительство другое, наше — рабочих и крестьян и всех бедняков.
Ой, капитана, что со мной тут сделалось! Ведь цельный год мы все, бедные люди, на эти деньги торговали. Я один целый миллион накопил, думал: приеду домой, большую торговлю открою. А тут… Бросил я свою «Выдумку», там ее было пять коробок, и бегу к своим. Те тоже узнали. Тоже заволновались. Товару в городе нет. Достать неоткуда и мы совсем не знаем, что нам делать. Пошли работу искать. Да разве найдешь. В Иркутске китайцев было несколько сотен, — кто им чего даст. Ну, кто-то догадался: пойдем служить в солдаты к русским. Пошли. Там полк кавалерийский стоял, в военном суде помещался, и наши узнали, что он скоро уходит на фронт, а фронт ихний был недалеко от Китая. Нам это на руку. Мы сразу и сообразили, что чуть что мы и перебежим. Ну, вот и записались. Командир у нас хороший был. Русский. Всех по-своему записал. И имена свои дал: Ты, говорит, — Ванька-китаец. Ты — Петька-китаец. Ты — Колька-китаец — так всем вот…
— Ну а, тебя как? — улыбнулся я.
— Моя… Моя он лучше всех назвал. Говорит, ты будешь Мишенька-китаец. Ну, у нас служба легкая была. Коней мы чистили, да караулы у ворот и на конюшне несли. А кормили нас три раза в день. А одевали в такие шубы, что на базаре за них большие деньги мы получали. Так вот я служил три месяца. Как только пошел наш полк на фронт и дошли мы до самой Читы, я бросил винтовку, одежду солдатскую из Красной армии, и туда бежать. Лошадь тоже бросил. В одежде бежать нельзя было. У нас вот командир, как к нему попадает белый, он ему сразу — «На голову его сделать короче». Ну, говорит, и вам так будут белые делать. Но хорошо я перебежал этот фронт, никто меня за красного не принял, и там нашел я земляков. В Чите они торговали. И торговля у них хорошая была. Я сразу к ним в компанию вступил, и заработали. Один офицер нам чуть не даром три вагона спичек продал. Потом мы у него купили два вагона чаю. Потом сахару. Он на станции комендантом был. Хороший человек, как ты. Как пришло время, он нам и говорит: Вы, ходи, пока не поздно, бегите в Китай. Мы скоро Читу бросаем и туда же уходим.
Так и случилось. Уехали мы в Маньчжурию, а за нами в Читу красные пришли. В Маньчжурии я тоже торговать стал. Да как туда все офицеры и ихние солдаты собрались, так нам очень плохо стало. Пройти в своем городе по улице нельзя. Везде грабежи. Так и меня ограбили. Плохо, капитана, так торговать, когда тебя в году два раза грабят. Хорошо, что у меня там брат был, тоже торговлей жил… Вдруг среди китайцев слух прошел, что наши болеть стали. Мы сначала не поверили. Однако в нашей квартире, а я недалеко от вокзала жил, что ни день, то один умрет, то другой, а то и третий. Хоронить потом не успевали, а как умрет, так прямо за ноги и на улицу. А там повозки ездили, всех валявшихся собирали и после за городом в печках сжигали. Так вот однажды мой брат шел, шел, да и упал. Из гостей он ходил и выпил чего-то. К нему сразу под'ехала эта повозка, положили его в железный ящик, как у вас, и за город к печке. Мой брат кричал, ругался, ничего ни помогло. Наши все это видели и мне после рассказывали. Доктора говорят, вместе с полицейскими на него кричат: «Если ты чумным раньше не был, то после того, как в чумном ящике полежал, чумной стал. Тебя все равно сжигать надо». Так и бросили его в печку.
— Это живого-то?..
— Нет, не совсем. Его напоили сначала чем-то, потом уже сожгли. Так с тех пор в Маньчжурии без разбору, кто только повалился, того сразу в ящик, а там говори, что ты не чумной, а поскользнулся. Никто не поверит, все равно сожгут. Ну, я больно сильно испугался и побежал к другому брату, который на копях жил, на Чжай-ла-нор. Мы с ним в Иркутске вместе жили, тоже вместе и он со мной служил у красных. Там, он говорил, после того, как снюхался с красными солдатами, торговать совсем не буду. Буду рабочим человеком. Хороший он человек. Его Ha-Фу у нас звали. Ума у него сколько!.. Не знаю, как голова у него терпела. Больно умный. Красивый. Ну, бросил Маньчжурию и туда. Двенадцать верст бежал. Прибежал и прямо к нему. Он в бараке жил и говорил мне:
— Чума, брат у нас. Если ты еще не заразился, то беги, а у меня вот, голова уже горячая…
Тут неожиданно прогремел телефон, и Николай Иванович вызвал меня сжигать трупы.
Ночь была морозная, тихая. Мы попрежнему нагромоздили целую гору дров и поверх их уложили двадцать два трупа: четырнадцать своих и восемь китайских. Китайцы, не имея у себя дров и живя без аргалу, нашли хороший выход: чумных перевозили через границу и кидали на наших дорогах. Волей-неволей приходилось их забирать и сжигать вместе со своими. Мы боялись, как бы волки не растаскали их а потом их могли с'есть и собаки. Однако, как будто, легочная чума на животных не действует.
Костер поджег Николай Иванович. А я и Степан Александрович в белых халатах и в масках изображали чертей в аду. Мы жарили человеческое мясо. Мы подкладывали дрова. Мы переворачивали трупы. И переносили их на наиболее жаркие места. Если бы сейчас кто-нибудь мне предложил заняться подобным делом, я не согласился бы ни за что на свете. Пожалуй, я лучше бы сам лег рядом с трупами на огонь, но не поднял бы на шесте человеческую руку и не стал бы ее бросать в огонь, или ногу или голову. Странно они иногда отгорали от тела. Но тогда, в тот самый момент мы об этом не думали. Это была наша каждодневная работа. Иногда Николай Иванович даже покрикивал:
— Ну, ну, комбриг, жаркое-то студится. Вот у того правый бок не зажарился. Это что за работа?
Я сквозь маску улыбался и в ответ кричал:
— Николай Иванович, а сам-то что делаешь? Что за безобразие: оторвал две китайские ноги и положил их на загнету. Ну-ка на угольки!..
Позднее мы посетили Федорова, он все еще сидел один. При нашем приходе он вскочил, потом опустился на пол и чуть не на коленях стал просить какого-нибудь лекарства. У Степана Александровича оказались доверовские порошки. Их он ему и отдал, кажется штук пять и Федоров все моментально проглотил, потом он заявил нам, что чувствует себя прекрасно, и чума у него прошла. И тут же стал об'яснять нам, что любит Нюрку. Что он ни разу ее не целовал. И что она его любит и тоже не целовала. Он опять просил меня перевести его к ней, хотя бы на секунду, только чтобы взглянуть на нее. У него по лицу текли слезы. Его было жалко. Однако свести их в одном изоляторе не было никакой возможности. Когда мы уходили, он разрыдался:
— Командир, какой ты командир, когда Нюрку не даешь мне. Дай мне ее поцеловать. Дай на один раз… дай ее… и она хочет!..
Под горой у Аргуни все еще тлел костер. Догорали головни, человеческих тел уже не было. Они давно обуглились и распались На горе перед костром стоял новый дом. Это был изолятор. Там сидела Нюрка, заведующий хозяйством штаба Воронов, который все беспокоился о том, что он может умереть, не сдав отчета, и еще один красноармеец. Мы проходили мимо этого изолятора. Красный отблеск потухающего костра играл на его окнах. Окон было пять. У трех из них виднелись прижатые к стеклам лица, с широкими блестящими глазами. Они, не мигая, смотрели на костер. Степан Александрович их заметил первым и шепнул мне:
— Смотри-ка, поди тоже ждут. Надо бы закрыть чем-нибудь у них стекла или перенести костер на другое место…
Я согласился с ним и утвердительно мотнул головой. На другой стороне горы стоял другой изолятор, а за ним были остальные. Когда мы приближались к изоляторам, часовые испуганно косились на нас, подходили ближе к изоляционным дверям и стояли так, как было указано в моей инструкции. Но как только мы отходили от изоляторов, часовые сразу же отбегали на другую сторону улицы.
В изоляторе около моего дома сидело шесть красноармейцев. У них в избе было светло, а из-за стен глухо доносилось:
Мою милку сватали.
Меня под лавку спрятали.
Я под лавочкой лежал,
Милку за ногу держал.
Я это услышал, от удивления остановился и осмотрел окна. И почему-то сразу вспомнил Федорова. Потом его письмо и затем в своем теле почувствовал жар и озноб. Я бегом бросился к себе в комнату. Сбросил шинель и унты. Халат я снял еще после изолятора. Его увез в сулемовой банке Николай Иванович.
На столе у меня стоял банчок со спиртом. Я налил полный стакан и сразу выпил. Однако тут же почувствовал, что на моей руке между большим и указательным пальцем как-то особенно колет. Мне почему-то показалось, что на это место мне попала капля соку с чумного трупа. Я даже вспомнил, когда я переворачивал мертвого китайца, то из него брызнула целая струя. Я нервно разыскал сулему и до красноты натер ею подозрительное место, хотя знал, что в подобных случаях сулема не помогает. Кроме того, я прекрасно сознавал, что струя никак не могла попасть на мою руку. Я был в рукавицах и брезентовых сулемовых перчатках. Но боль не проходила, и я себе все тер и тер.