Заключив девушку в нежные объятья, полковник по-братски поцеловал ее. Затем решительно подошел к оседланной лошади, ожидавшей его, и ускакал на построение войск на площади Альбукерке.
Через десять минут скачки он увидел солдат. Те не были построены в шеренги или каким-либо иным образом, чтобы приветствовать командира. Напротив, приближаясь к казарме, Миранда подмечал подозрительные приметы, и доносившиеся до него звуки тоже настораживали. Все находилось в смятении: солдаты мельтешили там и сям, издавая возмутительные крики, среди которых можно было разобрать: «Viva Santa Anna! Viva el General Armijo! Viva el Coronel Uraga!»[14]
Вне всякого сомнения, это был пронунсиаменто. Прежний режим, вручивший полномочия полковнику Миранде, пал, начиналось время новой власти.
Выхватив саблю и пришпорив коня, офицер врезался в толпу недовольных подчиненных. Немногие верные стянулись к нему, сплотившись вокруг командира. Последовала схватка с яростными криками, стрельбой, ударами саблей и пикой. Люди валились наземь – кто убитым, кто только без чувств. Среди последних был и полковник Миранда, получивший опасную рану.
Все закончилось в десять минут, и комендант Альбукерке, уже отстраненный от командования, был помещен в гарнизонный карцер, а капитан Хиль Урага, ставший теперь полковником, сменил его на посту военного главы округа.
Повсюду роились слухи, что дон Антонио Лопес де Санта-Анна снова стал повелителем Мексики, а его приспешник Мануэль Армихо вернулся на пост губернатора Санта-Фе.
Глава 5. «Почему он не едет?»
«Почему Валериан опаздывает? Что задерживает его?» – эти вопросы заботили Аделу Миранду вечером того самого дня, когда она стояла на пороге дома, вглядываясь в поворот дороги, ведущей к Альбукерке. Валериан – так звали ее брата, и именно его отсутствие тревожило сеньориту.
Для беспокойства имелась причина, и даже не одна. Совсем молодая девушка, она вполне разбиралась, тем не менее, в политической ситуации в Мексиканской республике – всегда переменчивая, в последнее время та сделалась еще неустойчивей, чем обычно. Благодаря доверию брата, Адела была посвящена во все перипетии дел в столице, а также в округе, вверенном в его военное командование. Знала, и что опасность, не дававшая покоя полковнику, с каждым днем становится все более близкой.
Вскоре после отъезда брата со стороны города донеслись выстрелы и далекий гул голосов. Поднявшись на асотею, она могла слышать их более явственно, и ей показалось, что это крики радости и торжества. Тем не менее, это еще ни о чем не говорило: солдаты могли отмечать какое-то радостное событие во время обычного построения. А припомнив, что день приходится на фиесту, девушка и вовсе успокоилась.
Однако по мере того как близилась ночь, а брат все не возвращался, Аделу начало одолевать дурное предчувствие. Он обещал поспеть к обеду, час которого давно прошел. Угощение готовила она сама, и по причине праздника оно было более роскошным, нежели обычно. Именно эти обстоятельства и заставляли юную мексиканку мучиться упомянутыми выше вопросами.
Пытаясь найти ответ, она то расхаживала взад-вперед, то стояла у дверей, глядя на дорогу, то возвращалась в столовую, «сала де комида», и бросала взгляд на накрытый стол: скатерть, вина в графинах, фрукты и цветы в вазе – все готово, за исключением блюд, ожидающих прибытия Валериана.
Чтобы отвлечься, Адела бросила взгляд на один предмет – портрет, висящий на стене под ее собственным. Портрет был маленьким – всего лишь фотографическая визитная карточка, но изображал человека, занимавшего большое место в сердце ее брата, если не в ее собственном. Да и как мог он проникнуть в ее сердце? На нем был изображен мужчина, которого она никогда не видела – Фрэнк Хэмерсли. Американец оставил карточку полковнику Миранде на память о коротком, но дружеском знакомстве.
Рассматривала ли сестра полковника это в таком же свете? Иначе не могло и быть. И все же, при взгляде на портрет, в уме у нее иногда зарождалась мысль, несколько не вяжущаяся с простой дружеской симпатией. Брат поведал ей все: об обстоятельствах своего знакомства с Хэмерсли, о дуэли и рыцарственной манере, с какой держался кентуккиец. Добавил и собственные комментарии, весьма лестные. Одного этого хватало, чтобы пробудить любопытство в юной девушке, только что выпорхнувшей из монастырской школы. Но не стоит сбрасывать со счетов и внешность незнакомца – внешность привлекательную и озаренную внутренним светом, – и потому Аделой Мирандой руководило нечто большее, чем любопытство. Стоя у фотокарточки с изображением Фрэнка Хэмерсли, девушка испытывала чувство, подобное тому, которое испытывал он, глядя на картину с ней – любовь, проистекающую из знакомства только с портретом и репутацией.
В этом нет ничего нового или удивительного. Немало из читателей этой повести могут заявить, что переживали нечто подобное сами.
Из сладостного забытья, с каким она взирала на визитную карточку, девушку вывел звук шагов снаружи. Кто-то шел через сагуан.
– Наконец-то, Валериан!
Шаги стучали торопливо, как если бы человек торопился. Но так и подобает брату, сильно задержавшемуся с возвращением.
Адела поспешила навстречу с вопросом, готовым сорваться с уст.
– Валериан? – уже промолвила она, но осеклась. – Madre de Dios![15] Это не мой брат!
Да, это не был ее брат. То был бледный и запыхавшийся мужчина, пеон с плантаций.
– Сеньорита! – выдохнул он, завидев ее. – Я принес печальные вести. В казарме мятеж, пронунсиаменто. Бунтовщики добились успеха, и мне жаль говорить, но господин полковник, ваш брат…
– Что с ним? Говори! Он…
– Не убит, нинья[16]. Только ранен и взят в плен.
Адела Миранда не упала и не лишилась чувств, будучи не из робких натур. Она росла среди опасностей, большую часть жизни испытывала тревоги индейских набегов и революционных переворотов, поэтому сохранила спокойствие.
Одного за другим отправляла девушка в город тайных лазутчиков, сама же ждала ответа и, склонившись у образа Пресвятой Девы, молилась.
До самой полуночи ее курьеры уходили и возвращались. Затем появился некто, кто был гораздо больше, чем посланец – брат собственной персоной!
Как ей и сообщили, брат был ранен и прибыл в компании гарнизонного хирурга, своего приятеля. Они примчались в большой спешке, словно за ними гнались по пятам. Как вскоре выяснилось, за ними действительно была погоня.
Полковник Миранда поспешно отобрал самые дорогие из своих сокровищ. Беглецы погрузили их на вереницу мулов, оседлали коней и отбыли. И едва успели удалиться с места действия, как клевреты нового коменданта, возглавляемые им самим, ворвались в дом и завладели им.
К этому времени негодяй, по счастливой случайности, был не в себе – упился до такой степени, что едва соображал, что творится вокруг. Словно во сне, выслушал он весть, что полковник Миранда улизнул. Еще ужаснее было то, что предполагаемая его жертва тоже вырвалась из западни.
На рассвете, несколько протрезвев, он принял рапорты от тех, кого отрядил в погоню – все повторяли одну и ту же повесть о неудаче. Урага впал в ярость, граничащую с безумием, так как бегство бывшего коменданта Альбукерке лишило его двух вещей, самых заветных в жизни: мести мужчине, которого он всем сердцем ненавидел, и обладания женщиной, которую страстно любил.
Глава 6. В окружении
Равнина из чистого песка, отливающего красновато-желтым блеском в лучах восходящего солнца. К востоку и западу она простирается без конца и без края, но на севере ограничена цепью гор с плоскими, как стол, вершинами, с юга же обрамлена чередой утесов, вздымающихся, подобно отвесной стене, на высоту в несколько сот футов и уходящую вдаль, насколько хватает глаз.
На полпути между этой протяженной оградой и горами располагаются шесть больших фургонов «конестога»[17], сцепленных между собой и образующих фигуру, напоминающую ромб или эллипс – корраль. Внутри корраля находятся пятнадцать человек и пять лошадей.
Только десять человек живы, остальные пять – мертвы, и тела их распростерты между колес фургонов. Трех лошадей постигла та же участь.
С наружной стороны множество убитых мулов – некоторые запряжены в торчащие оглобли, сломавшиеся под тяжестью туш. Обрывки кожаных ремешков и упряжи свидетельствуют о том, что иным животным удалось освободиться и умчаться прочь с опасного места.
Внутри и повсюду вокруг заметны следы схватки – почва истоптана и изрыта копытами и сапогами, тут и там видны ручейки или лужи крови. Поскольку жидкость быстро впитывается в песок, это означает то, что кровь пролита недавно – кое-где она еще дымится.
Все признаки говорят о только что кипевшем бое. Да и как может быть иначе, ведь схватка все еще продолжается, вернее, стихла на время, чтобы перейти в новую фазу, обещающую стать еще более ужасной и кровопролитной, чем закончившаяся только что.
Трагедию объяснить несложно. Нет нужды задавать вопрос, почему фургоны остановились или почему люди, мулы и лошади погибли. На расстоянии ярдов в триста дальше по песчаной равнине располагается другая группа конных, числом около двух сотен. Полуобнаженные тела всадников имеют кожу бронзового цвета, причудливо разрисованную красками: белыми, как мел, угольно-черными и красной охрой. Это, а также кожаные набедренные повязки, леггины[18] и плюмажи из перьев, подобные зарослям на головах – все эти признаки говорят о принадлежности этих людей к индейцам.
То хищная шайка красных пиратов, напавшая на путешествующий караван белых – зрелище, отнюдь не диковинное в прериях.
Индейцы предприняли первый натиск, призванный рассеять караван и с ходу захватить его. Случилось это перед рассветом. Потерпев неудачу, краснокожие теперь осаждают караван, обложив его со всех сторон на расстоянии, недостижимом для винтовок осажденных. Кольцо осажденных образовывает круг, в центре которого располагается горстка фургонов. Осада ведется не по науке, но постоянно меняется, постоянно движется, подобно удаву, обвившему кольцом жертву и сжимающему объятия с целью задушить жертву.