Сол Цукерман, пожилой ювелир и бессменный казначей отряда, отличался малым ростом и слабостью телосложения; его зоркие, юркие, как насекомые в норках, неизменно хитрые глаза выдавали человека столь же богатого умом, сколь бедного физической силой; семь лет назад он прибыл на туманный Альбион с берегов Балтийского моря — в надежде продать изделия из дешевого сибирского золота, но был ограблен прямо в Ливерпуле, где его и завербовали в команду Кидда как большого знатока по части драгоценностей. Его тайным планом было сбежать с корабля одним прекрасным утром, где-нибудь у берегов Северной Америки, чтобы возродить свое золотое дело, теперь, понятно, уже на новой основе… Свои сбережения Сол хранил в сейфе Центрального банка Нового Амстердама (в последние годы прозванного Нью-Йорком) и был совершенно уверен, что его сегодня не убьют, несмотря на то, что он назубок знал все ценности, уложенные в сундук. Ни одна сделка Кидда не проходила без участия казначея и более того — произойти не могла, потому что никто из увальней команды не разбирался в золоте и драгоценностях так, как он, Сол Цукерман. Вот почему он был столь спокоен и весел, сидя у второго левого весла и пристально наблюдая за указательными пальцами ног капитана, которые и руководили его работой.
Не менее спокойным был и борец, вернее, бывший цирковой борец под сценическим псевдонимом Бумба, а ныне бесстрашный пират (тоже — по корабельной кличке — Бумба), руководимый средним пальцем (согласно древневавилонской астрологии — пальцем солнца) и размеренно, с уверенностью гребущий первым левым веслом. Он, конечно, понимал, что Кидд задумал вернуться из леса налегке, но также был уверен, что существует большая разница между тем, что задумал Кидд и тем, что ему удастся исполнить. Вчера ночью Бумба, много лет выжидавший подходящего момента, понял, наконец, что пришел его черед. Из экспедиции должен вернуться, конечно, один человек, владеющий тайной сокровищ, но было вовсе не обязательно, что этим человеком станет именно капитан Кидд, а не другой капитан, одетый в роскошное платье Кидда, скажем, капитан Бумба… Кидд был, конечно, здоровяком, но больной ногами и справиться с ним не составляло большого труда, надо было только следить, выжидать и не подставить спину под дуло одного из его пистолетов. Вот почему Бумба спокойно греб, мерно жевал смолу и поглядывал на пальцы капитана, краем глаза оценивая его костюм, состоящий из разноцветных лоскутков, словно карта Европы, с множеством блестящих застежек, как у гарной дивчины с берегов родного Днепра.
Третий член команды, Хома Ягель, по корабельному прозвищу Хмырь (безымянный палец, второе правое весло) был медовар, подобранный Киддом два года назад в Голландии, куда он прибыл в составе великого русского посольства, и бежал, битый урядником, за то, что мало добавил к меду конопляного листа. Этот урядник, детина чуть ли не семи футов росту, был своенравен и лют. Он бил Хому пудовыми кулаками сверху вниз и снизу вверх, приседая, затем повернул его, истекающего кровью, поднял на воздуси и приимел. Затем урядник распорядился бросить Хому в темницу, пригрозив, что назавтра снова придет — бить и иметь — за то, что он не доложил в мед конопляного листа… В той же темнице томился отрок, также весь окровавленный, которого уже неделю бил и имел урядник, и не за что-нибудь, а просто так… Ночью медовар позвал сторожей: они очень хотели курить, но табак был запрещен государевым указом, и Хома сказал им, что за пазухой у него припасен табак, и когда те, накурившись дурмана, уснули, перегрыз сыромятные запоры и, прихватив из жалости битого отрока, бежал из посольства. Три дня и три ночи, голодные, ходили они по Амстердаму, пока в порту не нанялись на отходящее судно. Так оба и попали в отряд Кидда.
Отрок, а это был не кто иной, как он, греб теперь первым правым веслом и управлялся мизинцем. Звали его Иван, но в пиратах он получил прозвище на голландский манер — Ван. За эти годы он возмужал, превратился в статного юношу, овладел лютней, добытой в одной из операций на берегу, научился слагать стихи… Оба они, и старый медовар, и юноша, были настолько близкими друзьями, что даже делили койку и рундук. Вечерами они вместе мечтали о том, как заработают много денег и вернутся в Россию… Купят дом и заживут под одной крышей… Может быть, разыщут этого урядника, которого звали Михайлов Петр, и вернут ему неоплаченный долг… Оба и вовсе не помышляли о том, что сегодня их могут убить.
А кто же символизировал большие пальцы капитана, спросит внимательный читатель, и почему эти, казалось бы, самые заметные пальцы на ноге всякого человека, не выражали никакой персонификации?
Занятный вопрос… Дело в том, что у капитана Кидда не было больших пальцев на обеих ногах, и вместо них красовались изъеденные морской солью обрубки. Кидд потерял их, еще будучи на службе у короля, отморозил в Баренцевом море, куда король послал его фрегат на разведку северного пути вокруг Азии… Вот когда, едва не сдохнув от гангрены в вонючем жилище из оленьих шкур, он впервые познакомился с русскими, и вот когда он возненавидел и русских, и всю их Русь, а заодно — и короля Британии, короля Руси, да и всех королей вообще. Все четверо сидевших в лодке, те, кто был выбран Киддом сопровождать его в этот траурный путь, помочь ему захоронить его золото, были именно русскими, они порядком надоели капитану, они должны были умереть сегодня, до Рождества…
— Хмырь, старина! Ты у нас самый старый, а значит, самый умный… Э-э-э… — Кидд вывалил белесый, растрескавшийся язык, огромный, будто говяжий, и с длинным звуком «э-э-э» искупал большой палец в слюне.
Все неотрывно смотрели на палец, часто дыша. Кидд утрамбовал табак в большой трубке с янтарным мундштуком, достал и приспособил трут… Последнюю неделю на судне иссяк запас табака. Курили только Кидд, офицер и боцман. Все остальные жевали битум.
— И, значить, Хмырь… У-у-у… — Кидд затянулся с глубоким звуком «у-у-у», и стало видно, как струя дыма течет сквозь янтарь.
— Ты скажи… Ы-ы-ы… Сегодня у нас Сочельник. Завтра ты гуляешь Рождество. Через недельку гуляешь Новый год и даже новый век… А правда ли это? Лично ты, Хмырь, уверен, что на днях, дай Бог тебе здоровья, будешь гулять новый век? И вы все… — Кидд обвел строгим взглядом подчиненных, тесно сбившихся вокруг костра. — Вы все точно уверены, что на днях, дай вам Бог всем здоровья, будете гулять новый век? Хмырь, я тебя первого спросил!
— Я… — протянул медовар. — Почему я… — он вдруг понял, отчего все эти годы ненавидел и боялся Кидда: отчего боялся-то ясно, а вот отчего ненавидел… Этот Кидд, англичанин, росту более шести английских футов, здоровый, всегда говорящий с высоты, был дьявольски похож на того русского урядника, Михайлова Петра, который одним ударом вдребезги разбил всю жизнь Хомы, теперь уж Хмыря, разбил и оземь бросил на старости лет.
— Почему это я — отвечать? — сглотнул Хмырь.
— Потому что ты самый старый, — терпеливо повторил Кидд. — Вот и отвечай. Я в каком смысле? Сейчас у нас век от рождества Христова семнадцатый. Следующий будет какой? Правильно: восемнадцатый. А с какого года его считать? С наступающего, тысяча семисотого, или со следующего, тысяча семьсот первого. Вот в чем вопрос.
— С наступающего, а как же! — подал голос Бумба.
— Ты уверен? А почему?
— Так ведь круглая дата.
— А почему она круглая?
— Потому что тысяча семисотый. Две дырки, как в черепе. А череп, он тоже круглый.
— Вот как? А если я тебе в черепе еще одну дырку сделаю? Получается, что круглое оно потому, что ноль круглый. А если его каким другим знаком записать, например, крестом? Почему же тогда сотня круглая, а девяносто шесть какие-нибудь — нет? Ты хоть знаешь, отчего такой счет пошел, на десятки и сотни?
— Так договорились, я думаю.
— А почему именно так?
— Потому что… Не знаю.
— Я знаю! — воскликнул Ван и выбросил, сияя, растопыренную ладонь, словно играя в транк. — Потому что у человека на руке пять пальцев. А на обеих — десять.
Кидд мрачно обернулся на него:
— На руке, говоришь? А на ноге?
Ван содрогнулся. Бледнея, он понял, что брякнул неосторожную глупость, наступил Кидду, так сказать, на больную мозоль.
— У меня по четыре пальца на каждой ноге. Русские откусили, в России. Так что ж мне, теперь, по восемь считать? Вот и получается, что девяносто шесть — это как раз восемь дюжин. Только я не о том вообще. Отчего этот счет пошел на года? Почему тысяча семисотый, откуда?
— От рождества Христова, — сказал Сол.
— Правильно. Значит, Христу сколько лет исполняется?
— Тысяча семьсот.
— Неправильно. Он в каком году родился? В первом. Во втором году ему сколько было? Год. В третьем два, в десятом — девять. Значит, в тысяча семисотом ему исполнится тысяча шестьсот девяносто девять. То-то и оно. Для того чтобы сосчитать, много ума не надо. Хватит ножа, чтобы делать зарубки, и длинной палки.
— Как же это получается? — сказал Бумба. — Выходит, мы еще целый год будем в семнадцатом веке? И выпивку придется отложить?
— Если есть желание выпить, то повод всегда найдется, — буркнул Сол. — Только я так скажу. Когда Христос родился, вообще никакого счета не было. Не было никакого года. Когда ему год исполнился, тогда и первый год времени пошел. Так же как год начинается с первого месяца, месяц начинается с первого числа, столетие начинается с первого года. Завтра Христу исполняется ровно тысяча семьсот лет.
— Сол, ты еще не проспался, я думаю, — сказал Хмырь. — А жизнь ребенка начинается когда ему один год, или когда он только появился из чрева? Объясни тогда, почему пальцы ты считаешь, начиная с первого, а года — с никакого? Или никакой палец у тебя тоже есть?
— Этому Хмырю кто-то на хмыря накапал, — пошутил Ван, покосившись на капитана.
Все расхохотались, потом вдруг замолчали… Лишь тихо попукивал уголь в костре.
— Никакой палец, — тихо сказал Кидд, — у меня, конечно, есть. Как ни крути, а первый век начался первого января первого года и закончился тридцать первого декабря сотого. Значит, и семнадцатый закончится ровно через год.