Русскую революцию Маркс и Энгельс связывали с борьбой и с победой международного пролетариата, полагая в то же время, что в Россия имеются свои 'собственные силы для социального возрождения. Иного решения вопроса и быть никак не могло.
Народники далее считали, что смена самодержавия буржуазно-демократическим строем без немедленного социального переворота приведет только к худшему закабалению народных масс. В этом они тоже остались верными бакунизму. Маркс и Энгельс так, конечно, не думали. Они знали, что буржуазно-демократический строй, содействуя развитию капитализма, в его наиболее прогрессивных формах, в то же время дает классу наемных рабочих возможность объединиться и вести более открыто и организованно борьбу, что гражданские права и свобода, не устраняя социального неравенства, содействуют вое же этой борьбе.
Словом, у народовольцев были предрассудки и утопии, чуждые Марксу и Энгельсу. И недаром Энгельс в помянутом письме о захвате Исполнительным комитетом власти писал:
— Пусть только сделают брешь, которая разрушит плотину, — поток сам скоро образумит их иллюзии… Люди, воображавшие, что они сделали революцию, всегда убеждались на следующий день, что они не знали, что делали, — что сделанная революция совсем не похожа на ту, которую они хотели сделать. Это то, что Гегель называл иронией истории…
Утверждение, будто буржуазно — демократический переворот, взятый сам по себе, повел только к закабалению народных масс, разделялось не всеми. С этим взглядом едва ли соглашался "конституционалист" Желябов. Выше уже приводились высказывания Желябова в том смысле, что всякая политическая уступка со стороны правительства есть факт положительный. Вообще, по вопросу о захвате политической власти среди народовольцев единогласия не было. Тихомиров, Ошанина, сторонники якобинских, ткачевских взглядов, надеялись захватить власть с помощью заговора; крестьянство, рабочий класс, инертны и трусливы, народ только материал, толпа, которую по своему усмотрению направляют ко всеобщему благу отважные заговорщики, насилием снимающие насильников. Захват власти, по их мнению, должен явиться исходным пунктом для перехода к социализму. Морозов в свою очередь надеялся, что террор позволит добиться конституции. Была еще группа народовольцев, связанная с легальной журналистикой, не верившая ни в восстание, ни в захват власти и полагавшая, что надо вести борьбу совместно с либералами и добиться, по крайней мере, таких конституционных порядков, при которых мелкому производителю удастся сохранить "устои". Эту группу возглавлял Н. К. Михайловский. В своих политических письмах он писал:
— Люди революции рассчитывают на народное восстание. Это дело веры. Я не имею ее.
— Конституционный режим есть вопрос завтрашнего дня в России. Этот завтрашний день не принесет разрешения социального вопроса в России. Но разве же вы хотите сложить руки?..
— Мир и в человецех благоволение принадлежит далекому будущему. Мы с вами не доживем до него. — Я думаю, что многие либералы гораздо к вам ближе, чем вам кажется…
Желябов в отличие от якобинцев и бланкистов "тихомировского согласия", от буржуазного радикализма Морозова и от легального буржуазного народничества Михайловского верил в возможность восстания с помощью народа, полагая, что свержение самодержавия, даст возможность при наличии более свободных политических форм успешнее бороться против капитализма за социализм. Хотя Желябов и пережил ряд тяжких разочарований во время хождения в народ, но все же он продолжал верить, что без активного участия народа никакое восстание не будет крепким, прочным и победоносным. Он не терял в него веры и, как мы далее увидим, даже в самый разгар террористической борьбы, мечтал возглавить предполагаемое восстание крестьян в Поволжье. В. Н. Фигнер вспоминает любопытную подробность, связанную с выработкой программы, опубликованной в № 3 "Народной Воли":
— В самом начале, — рассказывает она — нас остановило определение: "Мы — народники-социалисты". Можем и должны ли мы называть себя "народниками", как звали себя члены "Земли и Воли", переставшей существовать? Не вызовет ли это смешения понятий? Не будет ли слишком отдавать стариной, затемняя смысл нового направления, которое мы хотим закрепить своим отдельным существованием?
— В таком случае употребим название социал-демократы, — предложил Желябов. — При передаче на русский язык этот термин нельзя перевести иначе, как социалисты-народники, — продолжал он. Но большинство высказалось решительно против этого. Мы находили, что название "социал-демократы", присущее германской социалистической партии рабочих, в нашей русской программе, столь отличной от немецкой, совершенно недопустимо. Кроме того, среди нас были решительные защитники старого направления. Оно подчеркивало наше революционное прошлое, то, что мы — партия не исключительно политическая, что политическая свобода для нас не цель, а средство[40].
Желябов являлся приверженцем утопического, крестьянского, мелкобуржуазного социализма. Отнюдь не был он близок к европейским социал-демократам-марксистам, но он был к ним ближе, чем Тихомиров, чем Михайловский, Морозов и подавляющее большинство народовольцев. Не случайно именно он не прочь был называться социал-демократом. Он больше других верил в народ, в массовую борьбу, яснее многих своих сподвижников понимал опасность, которую таило в себе увлечение террором; он настойчивее, упорнее многих своих товарищей пытался соединить на деле заговор с массовой работой среди рабочих, среди студентов и военных и не его вина, если ему это не удалось; а главное, он считал, что нужно прежде всего добиться политических свобод для дальнейшей борьбы с угнетателями. Не забудем, что именно им и Коковским выработана была программа рабочих членов партии "Народной Воли"; в ней хотя и нет указаний на необходимость рабочим организоваться в отдельную, самостоятельную классовую партию, но в то же время провозглашается, что рабочему классу необходим политический переворот для успешной борьбы за свои интересы, и содержатся намеки на программу-максимум и на программу-минимум. И того не забудем, что усилиями террориста Желябова в самый разгар подготовки им цареубийства была основана "Рабочая газета", где Андрей Иванович, не склонный к литературному труду, поместил передовую статью. Итак, Желябов отнюдь не боялся конституции и политических свобод буржуазного правопорядка, полагая, что трудящиеся сумеют извлечь из них для себя посильную пользу. Надо поэтому думать, что, внося предложение переименовать народников в социал-демократов, Желябов, далекий, повторяем, от марксизма, все-таки имел в виду не только перевод с одного языка на другой язык.
Среди народовольцев Желябов вообще отличался наибольшим политическим и критическим чутьем, но ему пришлось отдаться практической, боевой работе. Теорию и тактику "Народной Воли" по преимуществу разрабатывали Лев Тихомиров, Михайловский и другие. Эта программа и эта тактика представляли собой смесь бакунизма и бланкизма, а Михайловский вносил в них и известную долю самого обыденного либерализма. Влияние Желябова на партию являлось всегда плодотворным, оно шло по линии реального и революционного учета действительности. К сожалению, этому помешали обстоятельства. Возможно: останься Желябов в живых, он развился бы в сторону революционной социал-демократии. Во всяком случае, для этого у него было данных больше, чем у других членов: Исполнительного комитета.
Этого не произошло: террор — самый ненасытный Молох…
… Необходимо сказать несколько слов о личном подборе членов Исполнительного комитета. Он был исключительный по преданности, по стойкости и по другим моральным качествам. Обаяние этих людей было необычайным. Прибылева-Корба рассказывает:
— Летом 1880 г., живя в Петербурге, я повредила себе ногу… пришлось недели на две лечь в клинику… Кроме меня в палате находилась еще молодая девушка, по профессии швея… Однажды я была обрадована посещением моих товарищей. Пришли навестить меня Желябов, Перовская, Баранников и Исаев. Все они были в хорошем настроении духа, все шутили; слышался беззаботный смех. Когда мои гости ушли, больная сказала мне в экстазе:
— Первый раз в жизни я видела таких людей. Откуда вы их взяли? Где вы их нашли и так хорошо с ними познакомились?
Я улыбнулась ей в ответ и сказала, что это моя давнишние знакомые. Больная не унималась; ей трудно было освоиться с совершенно новыми для нее впечатлениями.
— Не скажешь, ведь кто из них лучше, — восклицала она, — все хороши, один лучше другого; все умны, все веселы и, видно, все добры, добры, добры! — Несколько раз говорила она мне: — Вы счастливы, что у вас такие хорошие знакомые; а я таких людей даже никогда не видала…
Больная швея была права в своих впечатлениях: такие люди тогда появились в России впервые.
Александр Михайлов говорил.
— Кто не боится смерти, тот почти всемогущ…
Они не боялись смерти; они сумели воспитать в себе презрение к смерти…
В известном смысле они были всемогущи:
Их подвиги необычайны; на позорных колесницах к эшафоту они следовали, как победители…
… Каждый из них обладал сверх того резко выраженной индивидуальностью, своеобразным и неповторяемым душевным складом. Стоит только назвать Желябова, Перовскую, Александра Михайлова, Кибальчича, Bеpy Фигнер, Ошанину, Исаева, Квятковского, Морозова, Фроленко — и встает ряд ярко очерченных характеров и революционных типов. То была поистине исключительная плеяда самобытнейших людей. И дела их тоже были самобытны и необычайны…
ЦАРЬ
О детстве он был чувствителен, слезоточив. Наставником его недаром был Жуковский.
Он также "обожал" парады. Это перешло к нему от отца, рыжеусого солдафона.
Отец обращался с сыном круто, под сердитую руку бивал его, в словах и выражениях не стеснялся.
На уроках Александр любил находить ошибки у товарища, проказить, но больше исподтишка. Когда его ловили с поличным, он плакал, просил прощения.