руг Линн помутит твой разум, и оно объявится, то не будет такого случая! Ты не можешь сбросить служение с плеч долой. Отказаться, как вздорная девица от нового платья. — Его спокойствие страшило. — Ты завяз обеими лапками, птенчик. — Илча против воли вздрогнул, услыхав ненавистное с детства слово. — Судьбу свою уже выбрал, суетиться поздно. Теперь все от усердия зависит — уж никак не от доброй воли. Исправно все исполняй — выбьешься туда, где большие птицы летают. А в сторону поползешь — как букашку прихлопнут, следа не останется. Вот тебе первое наставление.
Илча потер глаза, будто хотел проснуться. Однако не такой он дурак, чтобы на сон надеяться. Никогда трусом не был. И если уж завяз непонятно с чего — помрачение нашло или что другое, — то тут всего два выхода. Или по правде исполнять, если ничего такого, сильно странного, не потребуют, или ноги уносить, как случай явится. Вряд ли у них руки длиннее, чем дорога до городских ворот.
— Да ты не трусь, — опять подобрел наставник. — Сперва почти все трясутся, а потом привыкают. А чего нам? Что, такое большое счастье — жить своим умом? Вот ты, много нажил? Ага, — удовлетворенно цокнул он языком, — вот и я до того, как сюда прибился, еще хуже тебя прозябал. А сейчас по мне и не скажешь, верно?
Он хлопнул Илчу по плечу, как друг–приятель. Нет, Кальтир не был злыднем, он не страшил, как Серый, поучал полузнакомого парня почти по–дружески, словно уже проникся симпатией. И он совсем не походил на чью–то жертву. И уж тем более не прозябал.
— И давно ты?.. — Илча спохватился, ведь это еще одно любопытство, да к тому же, не его ума дело.
— Да ладно, только не болтай направо и налево, — Кальтир подмигнул. — Тут большой тайны нет: уж срока три, не меньше. Не считал, других дел полно.
— И все, — запнулся Илча, не зная как обозначить Серого, — этому самому господину служишь?
— Драконам, птенчик, Драконам, — наставник снова подмигнул. — Господа, они приходят и уходят, а мы остаемся. И Драконы тоже. Эти вообще вечные.
— И что, правда никогда не хотелось…
— Я ж не дурак. И себе не враг. Слушай, — он подцепил шнур кадамча и притянул Илчу почти под самый нос, — я тебе не советую. Ты парень с головой, сразу видно. Далеко пойдешь, у меня глаз наметанный. Вот покажи себя в лучшем виде раз, другой — и не придется больше перед каждым кланяться. А если особую сметку покажешь, то скоро господа советники, вроде Таира этого надутого, тебя бояться начнут. А в бега ударишься — куда подашься? По этому, — он постучал по груди, — тебя везде найдут. Думаешь, удерешь из Вальвира — и свободен? Это ты маху дал, птенчик.
Илча снова поморщился, проглотив ненавистное слово. Если из него такой же слуга Дракона выйдет, как когда–то «птенец», то в господах ему походить не придется. Однако после слов Кальтира новая участь уже не казалась такой печальной. Даже наоборот, булыжник его судьбы вновь призывно заблестел драгоценными гранями, пока что вдалеке, но разве не его воля приблизиться? Он ведь полжизни молил Нимоа: без золота да родства хорошего в люди выбиться. Чтобы не просить, а самому указывать. И всем вокруг явить, кто на самом деле умник, кто с головой. Вот Нимоа и внял наконец. А таких даров без платы не бывает. Надо отрабатывать. Может, и хорошо, что над ним теперь стоит сам Серый, а то ведь раньше все подряд помыкали. Того же управителя взять, а ведь он вообще никто перед Таиром! А сам старый хрыч? Противно вспомнить, как Илча недавно его робел, глаза поднять боялся. Хотелось на него взглянуть хоть разок свысока… и поскорее!
И если бы не первая воля хозяина…
Наверно, потому он и мнется. Потому и подумывает, не сбежать ли, не позабыть ли все, как сон дурной. Уж больно не хотелось тревожить прошлое, снова связываться со стихотворцем — бешенство охватывало, стоило вспомнить про обман. От дяди можно было ждать подобного, можно было догадаться, и все равно он не ждал. А от Ветра…
Должно быть, стихотворец и впрямь не тот, кем прикинулся. С виду — одно, а сам вокруг посматривает: как бы к выгоде все обернуть. А Илча на том попался. Как и все остальные. Весь мир. А значит, никому не станет хуже, если этого ловкача хорошенько по носу щелкнуть. Да так, чтобы мало не показалось. Чтобы на собственной шкуре, единственной, драгоценной, почувствовал, каково оно, когда весь мир в одно мгновенье рассыпается, как… истлевший пергаментный свиток. Да, их Ветер ценит больше. Больше чем всех своих знакомцев, близких и далеких. Новая история — новый свиток, а человека — с глаз долой, надоел, меняем на нового героя.
Случается, однако, что и старые обратно возвращаются. Не обессудь, стихотворец.
— О, я вижу, ты на правильном пути, — Кальтир тем временем разложил да расставил все свои причиндалы, и созерцал изменения на лице «воспитанника». — А теперь давай, глоточек выпей, — протянул ему небольшую фляжку из своего странного собрания. — И не брезгуй так явно, а то Дракон рассердится, — ухмыльнулся.
Илча едва хлебнул, опасаясь очередного подвоха. Хоть наставник оказался человеком простым и где–то даже сердечным, но верить нельзя никому. Уж этому жизнь научила. Однако Кальтир выразительно глянул на Илчу, пришлось глотнуть еще. Теперь наставник для него — после Серого главный распорядитель. Его приказано слушаться, а значит иного права нет.
— Вот и ладно.
Когда знакомый жидкий огонь загорелся в крови, здоровяк утерял прежний расслабленный вид, уставился прямо в глаза:
— Слушай, исполнитель воли Дракона. Слушай и запоминай.
Неизвестно, сколько они так просидели, Илча очнулся внезапно, словно вынырнул из глубины.
— … и воля Дракона будет исполнена.
Жидкий огонь все еще бежал по жилам, иссякая, но по–прежнему туманя голову, раздираемую непонятной борьбой. До боли. Откуда это, если он ничего не помнит?
Нет… Оказывается, помнит. Да еще как. Слова наставника принялись выскакивать из памяти целыми рядами, выстраиваться друг за другом, точно в камне высечены. И ни одного не выколупать. И ничего не изменить. Неужели это правда? Про дела чародейские? Про…
Илчу перекосило от боли, будто голову напополам рвало. Он едва удержался от стона, слепил плотно веки, пережидая.
Нет, конечно же нет, правдой это быть не может… Значит, Илча возведет поклеп, да еще прилюдно, на человека, спасшего его от кулачной расправы в Фалесте, от местных темников, от целой кучи напастей…
И ввергнувшего во все это снова, чуть только привязчивый парень ему надоел…
Но этот год был лучшим годом жизни. Незабываемым. И вот так отплатить…
То есть просто руки чесались хоть как–нибудь отплатить, но способ Кальтира показался ущербным до неприличия. Неужели такая она и есть, воля Дракона?
— Ты что это? — здоровяк насторожился. — Нехорошо тебе?
— Я… Это ж просто поклеп, — пробормотал Илча.
— И много же ты знаешь!
— Да не может того быть! Да и сама история–то… вон какая неуклюжая! На одном гвозде висит! Кто мне поверит! Кто он, и кто я! Да из меня тут же мешок с костями сделают!
— И пальцем не тронут. Если не оплошаешь, конечно. Уж это твое дело — чтобы поверили. Для того тебя и приглядели, хотя, по мне, кого половчее найти бы следовало. А если оплошаешь… — он недобро ощерился, — то на том твое служение и закончится. Без всякой чести. И без всякой про тебя памяти. — Наставник вновь обрел благожелательное спокойствие. — Ты не суди, где она, правда, не суши себе голову — просто делай то, что сказано, да старайся, да на старика указать не забудь. Остальное — не твоя забота.
— Ладно, пускай он обманщик, чародей, а мы–то что тогда, Драконовы слуги? — не унимался Илча.
— А ты Драконов не касайся, — холодно посоветовал Кальтир. — Пока что ты ни на кроху не наслужил, зато жалоб я твоих наслушался — уже под горло подпирает. Надоел ты мне, а еще и дня не прошло. Чего тогда лез, чего подряжался? Ведь никто кнутом не гнал? Или думал, что тут благости даром раздают, для дураков, что ни на что не годны? А как до дела дошло — ослабла жила? Так вот, птенчик: коль узнал нашу тайну, дорога у тебя одна… Нет, вру… Две у тебя дороги: или делай, что говорят, или сгинь. Выбирай прямо сейчас, да поскорее. У меня на такой дурацкий случай замена припасена, да не одна. И каждый себе аж горло царапает, так дожидается, так и мечтает нам услужить, а через игрища с тобою времени в обрез осталось. А тебя поручу Энаалу, пускай заберет с глаз подальше. И кончены наши дела.
Илча похолодел. Пускай Энаал заберет… Это приговор. Нет, сгинуть так быстро никак не входило в его намерения, да еще из–за кого? Стихотворца, которого сам он больше всех иных ненавидит! И с давних пор желает отомстить. Вот и повстречались… и случай подходящий — Нимоа послал ему Серого, к этому самому дню. Так чего же Илча мнется? Теперь, когда за него все уже сделано, только камень кинь… То есть слово урони.
— А с чего ты решил, что это поклеп?
Илча не удержался, взгляд отвел.
— Ну, как же… я же никогда с ним не был, не видал всего такого… А говорить должен, что был. И видал там всякое.
— Зато другие кое–что повидали, уж поверь мне, — наставник еще раз смерил выученика подозрительным взглядом, удержав тем самым Илчу от опрометчивых слов. — Нельзя сказать, конечно, чтобы одна сплошная правда… однако до поклепа далеко. И еще запомни: что бы ты не сказал, этот стихоплет все равно отпираться будет, да умело. А язык у него получше нашего привешен, так что не забывай: рта раскрыть не давай, чуть что ори, сбивай, как я учил. И не тревожься за свои кости, ближняя стража тебя не обидит — для вида помнет легонько раз или два, и все. Ну что, умишком–то раскинул? Молодец, таки соображаешь. Хоть ты, птенчик, не такой уж смекалистый, как мне сначала глянулось, — теперь он усмехнулся и легонько хлопнул Илчу по плечу, точно все время шутки шутил. — В том–то и вся соль, в том–то и урок для чародея! Уж коль народ честной обманывал без счету, так сам отведай, каково оно!
Теперь все представлялось по–иному. Такое сразу и в голову придти не могло. Илча задумался, взвешивая. Оно, конечно, заковыристо получается, да ведь и выбора–то нет.