— Я не в обиде. — Горло саднило, каждое слово отдавалось болью. — Вина согрей. Как ты умеешь.
Она тут же вскочила. Илча счел бы ее улыбку многообещающей, если б до того было.
— Вино я сейчас. Это недолго. А потом ты мне все расскажешь! Слышишь? Все–все.
Танит повернулась.
— Танит!
— Что?
— Скажи слугам… чтоб языком не трепали. Про меня… Им же худо потом обернется… если что. И сама — никому.
— Хорошо… — женщина заметно напряглась. — Я скажу, но…
— Танит!
Она не ответила.
— Не обижайся! Я люблю тебя!.. Если еще и с тобой что случится… Страшно за тебя. Прости! И не хотел приходить, да не к кому. Но это очень, очень плохо, что я пришел, — Илча ужасно устал от такой длинной речи, запинался все чаще. — Для всех плохо. И если кто хоть слово уронит… очень худо может обернуться. Вот так. А теперь можешь выгнать, я худого не подумаю.
Танит подошла, пальчиками коснулась его губ, точно накладывая печать.
— Молчи. У тебя просто ужасный голос… хриплый, чужой совсем. Побереги. Потом расскажешь. Все–все. Обещаешь?
Он кивнул.
Долго она ходила или нет, Илча так и не узнал, забылся. Очнулся от боли, узрел ее подле на коленях. Женщина осторожно промывала раны.
— Проснулся… А я уже управилась. И ни чуточки не болело, правда?
Пришлось кивнуть.
— Вот, остыло уже, — потянулась она за кувшинчиком. — Пойду заново согрею…
— Сиди.
Илча жадно выпил то, что было. Едва теплое, но обожгло не хуже кипятка. Горло не умещалось в шее, так распухло. Как и положено, разум заволокло легкой дымкой, под ложечкой засосало. Глаза решительно не держались открытыми. Пришлось опять прилечь.
Говорить не хотелось. Хотелось позабыть последние два дня. Проснуться вчерашним утром и удивиться, что за ерунда привиделась.
Велька стукнула в двери.
Илча едва заставил себя подняться, тяжело оперся локтями о стол, без вкуса и желания принялся за какое–то варево. Усилия того не стоили, потому что руки больше не дрожали, они стали совсем неподъемными, да и сидеть было все тяжелее. Пришлось налечь грудью на стол, а потом и голову опустить.
Что–то грохнуло внизу.
— Опять Велька что–то расколотила. Убью деревенское отродье! — вскочила Танит. — Ты ешь, я с ней быстро рассчитаюсь.
Илча не стал ее удерживать. Из тела понемногу уходила тяжесть и усталость.
Ему уже мерещилось. Будто внизу полно народу, а шаги Танит по лестнице отдаются многократно.
К несчастью, не померещилось. Дверь распахнулась, и довольный Кальтир собственной персоной ввалился внутрь.
— Что, птенчик, не ждал?
За ним высунулся Энаал, голова под окровавленной повязкой. А там еще кто–то, да не один. Таки выследили.
Илча порывался вскочить, выхватить нож и дорого продать жизнь, но едва смог двинуться. Ноги, руки совсем не слушались. Даже губы онемели, почти не шевелились.
— Что дергаешься, еще побегать хочется? Уже не побегаешь, — оскалился бывший наставник. — Думаешь, небось, вот так и подохнешь? Ну нет, и не мечтай легко отделаться. Тебе и слышно и видно будет, когда твое время придет. А вот ногами дрыгать ни–ни. Ты у нас прыгун изрядный, видали. — Он приблизился, схватил Илчу за волосы, дохнул в лицо злостью. — И ведь знал же: что–то с тобой не так! И ведь ловцу этому недобитому приказал, — обжег он взглядом Энаала, — приглядеть от греха! А ты на славу нас обкрутил. Притворщик из тебя недурный, а вот остальное — ничего не стоит! И главное — разумом Нимоа обидел. — С притворным сочувствием он со всех сторон рассмотрел физиономию Илчи, поцокал языком. — Ну и видок. И ведь сам же расстарался, мы и пальцем не приложили. Пока что.
Его трясло от ярости. Слышал и видел Илча на самом деле сносно, только глазами почти не мог ворочать. Еще бы, кого Серый первого плохою службой попрекнет? Ну, кроме Илчи? Кальтира. Вот тот и исходит желчью. А уж поздно.
Сам Илча сегодня уже настарадался от бессилия. Даже гнев едва теплился, усталость смела и его. Скорей бы порешили — в самый раз будет, бесполезный он оказался человек, вредный даже.
— Ты, небось, думаешь, чик тебя тут — и конец. А вот и ошибаешься, птенчик! Пока живой — все еще господину нашему служишь, так и запомни.
Только бы Танит в покое оставили. Илча забеспокоился. Что с ней? Где?
— Что, уразумел наконец? С господином шутки шутить — никому не пожелаешь.
Но Илча сейчас боялся другого.
Его потащили вниз. Перекинули через плечо.
— Что с ним будет? — тоненько спросила Танит, словно издалека.
— Тебе не все равно?
— А мне что?
— Господин своих слуг не забывает. Благодарность свою завтра получишь. Хочешь браслет?
— А какой? — Не веря ушам, слушал Илча. — Красивый?
— А какие ты любишь? — благосклонно прогудел бывший наставник.
— Я тяжелые люблю. Поувесистее, чтобы на руке чувствовались. Благодарность — не пустое место.
Илча слышал каждое слово, но отказывался понимать.
— Слышишь, птенчик? — Кальтир слегка наклонился к его уху. — Никому нельзя верить, коль господина задумал обманывать. Даже себе. А ты и правда размяк? Думал в теплом гнездышке переждать? Да советник этот, Таир надутый, вас обоих давно раскусил. Неспешно себе послеживал. Все раздумывал, как получше вас обоих уму–разуму научить. Если б нам ловкач вроде тебя не понадобился, вышвырнули бы с голой шкуркой за ворота, точно говорю. А до того маленько поучили, чтоб не мнил себя умником.
Илчу уже грузили в повозку, а Кальтир продолжал приторно–сладко нашептывать, терзая своего пленника.
— Вот тебя и почтили… э-э… честью. В доверие взяли! Мне–то сразу… ты не глянулся, с изъяном показался, но что поделаешь — господин тебя выбрал. А возни с тобой было! — фыркнул он. — А вот птичка твоя, та поумнее да посговорчивее оказалась. Тут же с руками и ногами к нам в объятия бросилась. Скоро пристроим в хорошие руки, нам такие нужны, смазливые да неглупые. А ты — дурачина. Да еще упрямый. И ведь с самого начала упирался! Утаить решил, что со стихотворцем водился! Полночи из тебя доставать пришлось, по словечку! А потом уж совсем как баба… извелся весь, совесть дырку в голове проела! Слуга Дракона! Тьфу! И, главное, идиот паршивый, слабину дал, а отвечать за то кому, а? Ну, кому все напасти? Чтобы двар тебя высосал!
Он наотмашь хлестал Илчу, но тот давно не чувствовал боли. Только глаза не мог закрыть.
— Вот ведь, и у такого дурачка свой талант нашелся: прикинулся, как умный. Энаала чуть не уходил. За это он тебя еще отблагодарит, дай только срок. И для чего весь шум–то развел! Ну, сам бы деру дал — это я понимаю. А он! На площадь побежал! Рассказывать! Спасать! Стихотворца! Да ему еще почет будет и слава, а тебе мешок в земле сырой, недоумок ты балаганный!
Опомнившись, он перестал бить юношу.
— И надо же, весь день от нас бегал, а тут вляпался по самое–самое! К девке прятаться побежал. А она, не будь дурой, тут же к Таиру слугу отрядила. И настой наш целебный в винишко вкинуть не забыла. Его еще днем принесли — вдруг ты заявиться надумаешь. Вот это сметка! Мы уж на готовое явились, и ловить тебя не пришлось. А то знаем, прыткий больно, опять по крышам скакать наладишься!
Выложив главное, он успокоился, даже замолчал, но ненадолго. Его так и распирало, вот и поругивал пленника то так, то сяк, предвкушал расправу. Наконец, Илче тоже захотелось, чтобы с ним поскорее расправились.
Для Ветра припасли уютную комнатку, словно он явился сюда гостем, а не пленником. Его вывели на верхний уровень: как доводилось слышать — это честь небывалая. Оставалось только гадать, почему сам Серый выбрал подземелье. Быть может, хранил свое обиталище, как и лицо, подальше от досужих глаз и сплетен.
Ветер глядел в узенькое, высокое, похожее на щель окошко. Вокруг простиралась унылая степь. Темные грязные ленты, продавленные колесами, указывали дорогу, скрытую под мерзлой слякотью. Самое тоскливое время в этих краях. Никакого солнца, никакого тепла, словно жизни конец.
Здешний хозяин ничего просто так не делал. Вот и теперь он ловко намекал, во что превратится остаток дней стихотворца, если он дерзнет отринуть протянутую руку.
Серый… Ветер давно уже разучился страстно ненавидеть, всего лишь различал, кого избегать, а к кому стремиться, но незнакомец с Голубой Жемчужиной внутри при всей своей чудовищности вызывал совсем не ужас, не отвращение. И первый раз Ветер с ходу не мог разобраться как быть, что делать. Его противник не зря скрывал до поры, чего именно хочет от стихотворца, давая время, чтобы семена его речей проросли, и самое страшное — они потихоньку всходили.
Нельзя предвидеть всех последствий, сказал Дракон. Сказал ли он это Серому, который в тот день не понял ни слова? Или предвидел грядущее противостояние? Хотел ли он что–то сказать стихотворцу? Ветер всегда считал себя более добрым, чем злым, сказание о Жемчужине подарил всем от добра, и что оно породило? Вон он Серый! Что в нем хорошего, кроме того, что Ветра разумеет! Но тогда… приведет ли ко злу так же все, рожденное Серым? Или просто хочется в то верить, оберегая свободу и тем сохраняя свой дар от размена?
Ветер долго бродил от стены к стене, презрев усталость — так лучше думалось. Но в первый раз за многие годы сердце глухо молчало, и он решил прилечь. Об Илче старался больше не думать. Судьба сделала свое дело, а Ветер — все, что мог. Теперь им идти разными дорогами.
Во сне он снова обнимал ладонью Зеленую Жемчужину, а когда проснулся, было темно. Малюсенькая светильня в углу благоухала незнакомыми ароматами, окошко кто–то заботливо прикрыл ставнями, навесил засов. Значит, сейчас ночь, на небе Линн. Ветер прошелся, с удивлением обнаружил на столе пышный, недавно испеченный хлеб, соленый сыр, сушеные фрукты, вино и воду. Как раз то, что он любит. Здешний хозяин питал такую слабость: и в мелочах оставаться безупречным и вызывающе проницательным. В любом случае, еда оказалась кстати, тем более что Ветер не чувствовал себя хоть сколько–нибудь отдохнувшим.