Вот как рассуждали англичане. Я говорила об этом с Анной Клаус. Анна хорошо относилась к мисс Мэннерс. Это она оказала ей тогда первую помощь. Я не спросила ее насчет еще одного слуха — что якобы она, Анна Клаус, сказала окружному комиссару, что, по ее мнению, мисс Мэннерс до изнасилования не была intacta. Ведь ни в том, ни в другом случае это не могло никак отразиться на разбирательстве происшествия в Бибигхаре. У комиссара, надо полагать, были свои причины задать этот вопрос. Если правда, что он его задал. Понимаете, когда все утряслось и англичане опять почувствовали себя господами, в Майапуре, пока не нашелся новый предмет для злословия, ощущалось желание изничтожить мисс Мэннерс, ее доброе имя, самую память о ней.
И возможно, это бы им удалось. Если бы не одно обстоятельство. Что Майапур — индийский город. И по прошествии времени, когда страсти улеглись и англичане забыли о трехнедельной сенсации, связанной с Бибигхаром, индийцы продолжали о ней помнить. Они ничего в ней не поняли. Возможно, если вспомнить, какой ценой они за нее заплатили, они тоже предпочли бы забыть. Но от этой истории со всеми ее тайнами у них осталось одно впечатление — пусть смутное, но упорное, как боль от старой затянувшейся раны. Что Дафна Мэннерс их любила. И не предала их даже тогда, когда казалось, что они-то ее предали. Мало кто из индийцев сомневался, что изнасиловали ее их соплеменники. Но они не верили, что в число арестованных попал хотя бы один, из виновных. И это свое убеждение они разделяли с ней. Если хотите — вместе с ней несли этот крест. Вот почему позднее они стали почитать ее за те слова, которые она произнесла и которые сперва возмутили их не меньше, чем англичан. Особенно крепко им запомнилось, что она сказала: «Откуда мне знать, может, это английские солдаты вымазали себе лица черной краской».
Да, чтобы сказать это, нужно было большое мужество. В такие-то дни! Когда в городе было полно белых солдат, японцы грозили вторжением из Бирмы и англичане готовы были усмотреть измену во всем, что нельзя было назвать патриотичным. И вот еще о чем не забудьте. Это были особенные дни. Страшная напряженность объяснялась сдвигом в сознании. Что же это за белая держава, которую могла выгнать из Малайи и прогнать через всю Бирму армия желтолицых? Вот вопрос, который индийцы задавали в открытую. И англичане тоже его задавали, но лишь в непривычной тишине своих сердец. И молились о ниспослании им времени, порядка и преданности, а ведь их нужно сначала посеять, иначе не пожнешь.
Возможно, впрочем, что ваши молитвы были услышаны. Ибо вы удивительная нация. Когда вы гуляете на солнце, вас больше всего заботит, длинную или короткую тень вы отбрасываете.
Часть четвертая. Вечер в клубе
Майапурский округ провинции и теперь, как при англичанах, делится на пять районов. Площадь его — 2346 квадратных миль. Население в 1942 году составляло один миллион двести пятьдесят тысяч. Ныне, в 1964 году, оно достигло полутора миллионов, из которых сто шестьдесят тысяч живут в городе Майапуре и около двадцати тысяч в пригороде Баньягандже, где находится аэропорт. Отсюда самолеты «Викерс» поддерживают ежедневную связь с Калькуттой, а два раза в неделю «Фоккеры» совершают рейсы в Агру с дальнейшей пересадкой на Дели. Кварталы, окружающие аэропорт, стали центром легкой промышленности. Между Баньяганджем и Майапуром расположены современные типовые оштукатуренные дома новой английской колонии, а еще ближе к городу — старый Британско-индийский электрозавод, он теперь расширен, но по-прежнему контролируется британским капиталом. После электрозавода путешественник, прибывший самолетом и знавший Майапур в прежние времена, начинает узнавать знакомые места и здания — в первую очередь краснокирпичный Технический колледж, основанный на средства сэра Нелло Чаттерджи, и кремового цвета Правительственную среднюю школу. Сразу после школы слева к шоссе подходит излучина реки и железная дорога, и отсюда шоссе ведет прямо в старый кантонмент.
На пути от европейского базара (это до сих пор самый модный торговый центр Майапура) по улице Махатмы Ганди (в прошлом — Виктория-роуд) путешественник увидит с левой стороны старые полицейские казармы, а немного дальше, справа, здание суда и тесное скопище примыкающих к нему домов, осененных деревьями, где размещались и до сих пор размещаются административные органы округа. Тут же, но почти не видное с улицы за воротами в высокой стене, и тоже в тени деревьев, стоит бунгало, некогда известное как «Мальчишня», где останавливались неженатые помощники мистера Уайта — обычно индийцы, удостоенные должностей на гражданской службе провинции, — в перерывах между разъездами по вверенным им пунктам.
Дальше по обе стороны улицы стоят еще несколько бунгало, судя по архитектуре и щедрым размерам тоже реликвии времени британского владычества; в самом просторном из них жил когда-то с супругой заместитель комиссара мистер Поулсон. А напротив, через улицу, высится дом окружного начальника полиции. Еще каких-нибудь четверть мили — и улица Махатмы Ганди выходит с юго-восточного угла на обширную квадратную площадь, майдан, на которой коротко подстриженная травка в сезон дождей зеленеет бархатным ковром, но сейчас уже пожухла. Пройдя дальше на север по Больничной улице, вы выйдете к Майапурской клинической больнице и к городской лечебнице. Если же повернете влево, то есть на запад, Клубная улица приведет вас к стадиону и клубу «Джимкхана». С того места, где сходятся старые улицы Виктории, Больничная и Клубная, видны и больничные корпуса, и здание клуба. И как раз на Клубной улице, фасадом на майдан, до сих пор красуется бунгало окружного комиссара, надежно укрытое за стеной и зеленью сада.
В половине седьмого вечера солнце опустилось за деревья, окружающие клубные здания, и четко вычертило их силуэты. Небо над майданом, бесцветное в течение, дня, словно жара выжгла из него все краски, теперь преображается. В нем наконец проступает синева, но уже подернутая желтыми отблесками солнца, так что она, словно залита поразительной светящейся зеленью и на востоке, где уже ночь, сгущается до фиолетовой тьмы, а на западе, где ночь еще не наступила, загорается красным. По краю майдана растут редкие деревья, жилище хриплых, вечно кружащих над головами ворон, которых какая-то американка, по словам леди Чаттерджи, однажды назвала «эти проклятые птицы». И действительно, в Индии от ворон никуда не деться. Проезжая по Клубной улице с леди Чаттерджи в сером «амбассадоре», принадлежащем адвокату по имени Шринивасан, с которым приезжему еще только предстоит познакомиться, можно пофантазировать о связи того, что теперь доказуемо, с тем, что тогда было неприкосновенно, и единственная одушевленная связь между тем и другим — вот эти вороны, призраки как умерших белых сахибов, так и здравствующих темнокожих наследников. В этот час на майдане людно — индийская буржуазия наслаждается здесь относительной вечерней прохладой. Здесь есть и женщины, и молодые девушки. Они болтают, прохаживаясь или сидя на корточках, и тут же играют их дети. Но общее впечатление — белизны, белизна мужских костюмов и шапок и рубашек на мальчиках, которой, как и бурой траве, вечерний свет придал розовый оттенок, изысканностью напоминающий эту фантастическую птицу фламинго. Те, что здесь дышат воздухом, беседуют негромко, словно ощущают… что ощущают? Какое-то смущение, потому что преступили некую давнюю невидимую границу? Или это только ощущение англичанина, остаточное сознание расового превосходства, официально отмененного, так что в субботний вечер, направляясь в клуб по приглашению адвоката-брахмана, с шофером-мусульманином за рулем и в обществе родовитой индианки, в быстро меркнущем свете, когда прелестный старый Майапур словно подвешен в воздухе между светом и тьмой, он, уже не облеченный ответственностью, а значит, и достоинством, разве что обрел его в самом себе, может почувствовать, что и сам висит в воздухе, подхваченный историей своих соотечественников и мощным течением, которое не стало дожидаться, пока они полностью осознают его силу, и тогда, возможно, он вспомнит с сентиментальным вздохом, что когда-то майдан был святая святых военных и гражданских правителей, и ощутит мимолетное и смутное сожаление, потому что майдан теперь выглядит совсем не так, как в прежнее время, когда здесь в этот час бывало безлюдно, только проскачут порой, возвращаясь по домам, несколько запоздалых всадников.
Правда, и в те дни на майдане собиралось в особых случаях даже больше народу, чем нынче вечером. Англичане проводили здесь свои ежегодные джимкхана — спортивные состязания — и выставки цветов и устраивали всякие зрелища, например тот парад с музыкой, в поддержку «Военной недели», на котором присутствовала Дафна Мэннерс и другие девушки, работавшие в Клинической больнице, и с ними несколько молодых офицеров из военного городка, что виднеется рядом с церковью св. Марии на дальнем конце майдана. Выставка цветов бывает и теперь, говорит леди Чаттерджи. Но розы, которые некогда выращивали англичанки, тоскуя по родине и почти не надеясь там побывать — когда-то еще мужу дадут отпуск, — розы уже не те, что были; и почти все место под тентами занято цветущими кустарниками и гигантскими овощами. Спортивные состязания тоже продолжаются, потому что Майапур все еще военное поселение, другими словами — здесь еще сохранилось уважение к традициям. Самые большие толпы, больше даже, чем в прежние дни, собирает неделя крикета, но и то сказать, теперь любые сборища на майдане более многолюдны, потому что, хотя на английских состязаниях, выставках цветов и крикетных матчах тоже присутствовали индийцы, их присутствие регулировалось приглашениями или ценами на билеты, и майдан бывал обнесен внешним заграждением из канатов на кольях и внутренним — из сетки, натянутой на столбы (только для крикета приходилось обходиться без сетки, поскольку она мешала игре и портила эстетическое впечатление), и при виде этих заграждений случайный прохожий сразу понимал, что ему туда хода нет. Теперь заграждений не возводят, если не считать тех, что на спор