И Перов возвращается в Мытищи. Он медленно проходит мимо домов и домишек, заборов и огородов.
Сегодня несомненно будет пожива, встретится острый сюжет для картины. Но что же выбрать?
Примеченпая им в сутолоке барыня-помещица блаженно сидит на стульчике, заботливо вынесенном в прохладную тень. Кучер у конюшни распрягает сытую лошадь.
Барынька пока еще жеманно отказывается от чая, хотя с вожделением поглядывает на самовар.
Перов идет мимо залаявшей было, но тут же признавшей его собаки, входит в низкий домик, чуть задев головой о притолоку. Подходит к одному окошку, другому, внимательно вглядывается; зорким глазом не спеша обводит все закоулки своего и соседского сада и двора. И вдруг вздрагивает: где-то совсем слева, в уголке соседнего сада, он замечает нечто, его поразившее… Как охотник, он терпеливо выжидает и, наконец почувствовав, что пора, и прошептав: «Ага, узел завязан», затаив дыхание, выходит, приготовив оружие. Это беспощадный карандаш, убийственная кисть художника-реалиста.
Сейчас он думает об одном: как бы не «упорхнула» эта крупная, жирная «птица».
Тихо, осторожно, словно крадучись, выходит.
Какое счастье! Персона беспечно и явно надолго расположилась и будет в неведении блаженствовать. С безразличным видом скучающего хозяина художник подходит к низенькому забору, отделяющему соседский сад, перевешивает с места на место какие-то просыхающие на заборе попоны.
А сам жадно наблюдает за происходящим. Но там не до него. Там свои хлопоты…
Торопливо набрасывает сцену. Потом спокойно возвращается в горенку и, зорко вглядываясь в каждую понятую теперь подробность, домысливая остальное, завершает карандашную композицию.
И вскоре картина готова. Появляется Павел Михайлович Третьяков. У него с Перовым давняя дружба. Из всех художников Василий Григорьевич - самый его любимый. Третьяков неизменно приобретает его картины. Оба - величайшие знатоки русского, московского быта и нравов. Малейшая фальшь, неточность мастера будет тотчас же замечена коллекционером.
Придирчиво осматривает Третьяков полотно маленькими, будто подслеповатыми, но пронзительными глазами. Наконец осмотр окончен. Третьяков явно доволен, радостно возбужден. Он встает, подходит к побледневшему от волнения Перову, обнимает и трижды, по-русски, крепко целует его в губы. Достает бумажник. Тщательно отсчитывает ассигнации и кладет их на стол. Задумавшись, прибавляет еще две и что-то помечает в блокноте.
А еще через неделю посетители особняка Третьяковых толпятся у нового небольшого, но тщательно выписанного полотна, заключенного в массивную позолоченную раму. «Чаепитие в Мытищах» - читают они с усмешкой название картины. Название, конечно, ироническое, как иронично и все произведение.
В жаркий день на перепутье из Москвы в Троице-Сергиеву лавру остановился в Мытищах молодой дородный монах из высшего духовного сословия. Он в богатой шелковой рясе, облегающей его тело, в огромном клобуке и до блеска начищенных сапогах, что кокетливо выглядывают из-под длинного одеяния. О наслаждением утоляет он жажду чаепитием. Как видно по обличиго этой особы, помышляет она не только об утолении духовной жажды. На земле стоит раскрытый объемистый баул, а из пего выглядывает бутыль.
Монах предается чаепитию, он важно восседает (тогда как послушник пьет, почтительно стоя), а рядом в лохмотьях просит подаяния калека-солдат, награжденный за воинскую храбрость «Георгием». Протягивает руку и мальчик-поводырь.
Молодая смазливая хозяйка дома одной рукой доливает пузатый и чем-то похожий на иеромонаха самовар, а другой отпихивает докучливого нищего.
А что же иеромонах? Он как будто ничего не замечает? - Краем глаза монах все видит и спокойно продолжает свое занятие. Он уверен, что инвалида сейчас отгонят.
Глаза! Как написаны эти фарисейские глаза!…
Среди огромных блистательных полотен Третьякова скромное перовское «Чаепитие в Мытищах», может, и не так приметно. Но не даром толпятся перед ним посетители. С потрясающей силой запечатлел в ней правдолюбец-художник живую страничку навсегда ушедшей жизни Подмосковья.
- Где жил Василий Григорьевич Перов, когда писал «Чаепитие в Мытищах»? Верно, где-нибудь поблизости от Мытищ?
С таким вопросом обратился я в свое время к Николаю Андреевичу Мудрогелю, старейшему служителю Третьяковской галереи. Мудрогель хорошо знал Третьякова и его друзей-художников.
- Погодите немного, - сказал Николай Андреевич и куда-то вышел. Через минуту он вернулся с небольшим альбомом, открыл его и указал на одну фотографию, изображающую какой-то дом.
- Куракино. Дача Третьяковых близ станции Тарасовская. Тогда место было глухое. Третьяковы все больше жили на другой даче - в Кунцеве. А Василий Григорьевич чаще бывал и временами живал в куракинском доме. Это и понятно: ведь поблизости, в Мытищах, и написал он почти все свои картины. Когда сильно заболел он, Третьяковы предложили ему и вовсе переселиться в Куракино… Но и чистый воздух не помог… А дом цел - только немного перестроен.
Теперь там поселок «Текстильщик». Но любознательные и пытливые туристы могут отыскать дом Третьякова и Перова. Им помогут и книга А. П. Боткиной «Павел Михайлович Третьяков», где помещено фото Куракина, и рассказы старожилов.
Аксаковы в Абрамцеве
На низком берегу быстротечной серебристой речушки сидел старик. Сапоги на его толстых, как тумбы, ногах вдавливались во влажный песок. Он часто и легко выдергивал упругое удилище и спокойно-бережно, как срывают яблоки, снимал трепещущего окуня, опускал в ведро, и монолитно-могучая спина его оставалась неподвижной.
А невдалеке копошился с удочкой тощий человечек в сюртуке и брюках горохового цвета. Не клевало у него, да заели еще рыболова комары. Он дрожащими руками то и дело дергал свой прутик и вновь хлестал им по водному зеркалу. Наконец, не выдержав, человечек на цыпочках, нелепо размахивая руками, подкрался к старику. Долго наблюдал круглыми восхищенными глазами. Пролепетал:
- Извините, милостивый государь. Но, будучи не в силах скрыть свое восхищение и, так сказать, восторженности, желаю засвидетельствовать свое нижайшее почтение. Я владелец усадьбы соседней - Канифоленский Иван Павлович.
- А я, - раздался могучий сип, - Аксаков Сергей Тимофеич, Сергей Тимофеич Аксаков.
- Скажите, любезнейший, отчего это мне окуньки не даются? - вкрадчиво пролепетал голосок, и обладатель его вновь восторженно глянул на широкое ведерко, где краснопарусными кораблями ходили окуни.
Не повернув могучей головы, Аксаков взял его удочку, снял червяка, из которого чернело жало крючка, отер заскорузлые пальцы о траву, вскинул мохнатую бровь на человека и… крак… крак… сухой треск - и изломанный прутик плывет, не погружаясь, по течению, мимо обескураженного человечка.
- Это, сударь, не уда, а срамота. Извольте прийти ко мне в Абрамцево на чашку чая. Подберу вам уду, - и старик свистнул, удивительно точно подражая звуку забрасываемой лесы.
Встал, остались на песке правильные четкие вдавлины от сапог. Погромыхивая ведерком, медленно, величаво шел от берега, и чуть шевелились от ветерка сивые волосы из-под картуза.
Вот он дом - серый, деревянный, двухэтажный посредине, одноэтажный по бокам, средней руки помещичий дом, неказистый сравнительно с мраморно-колонными, отбрасывающими розоватые блики, как у иных. Неказист, зато уютен. Доходов немного, но недаром старик под веселую руку сказал: «Конечно, много нет дохода, Да здесь не о доходе толк».
Толк здесь был в ином. В мошне имелась малая толика денег, сколоченных бережливым стариком за всю жизнь, лишенную роскоши, хоть и вышел он из крепкой помещичьей семьи. Зачастившие летом в Абрамцево сыновья Константин да Иван привозили ораву молодых и горячих в своих убеждениях людей. И мошна худела, туже стягивалась веревкой, уходила на хлебосольные столы, на удобства и уют этим молодым да горячим.
Вот и сегодня, подходя к дому, старик услыхал знакомые голоса сыновей и братьев Киреевских. Как всегда, шел оживленный спор. Чуткое ухо уловило еще два новых - звонкий, чистый и - норвистый, глуховатый.
Ба, да неужто это сам Николай Васильевич Гоголь? Сердце старика радостно дрогнуло. Преодолевая неуклюжесть, он победил на одеревенелых ногах, с шумом распахнул одну, другую дверь… Так и есть: на фоне темной спинки дивана рисовался единственный, неповторимый профиль Гоголя.
Потом было как обычно.
- Хороши у вас окуньки, Сергей Тимофеич, - похваливал Гоголь. - Я таких и не едал, хоть и чревоугодник яростный.
- Ежели бы да сюда да мелко накрошенных шампиньончиков бы, как в былые, в Уфимской… - мечтал Аксаков.
- Грех, грех вам на душу, что не напишете хронику своей жизни. Мне бы ваш жизненный опыт!… - волновался Гоголь.
Аксаков недоверчиво глянул на этого, похожего на аиста, как бы клевавшего рыбу, человека, и понял, что да, написал бы тот книгу, от которой дрогнул бы мир.
- Нет, Сергей Тимофеич, я вправду говорю. - Нота кристальной искренности задрожала в глуховатом голосе. - И это опишите, - ткнул вилкой в тарелку, - как рыбку удите. Нужно нам, русским, и об этом писать. Да с вашей наблюдательностью-то… - II капризно отставил тарелку. - Не напишете?
- Ну, ну, попробую.
- То-то же. - И, придвинув тарелку, «клюнул» снова. После собрались в тесный кружок.
Окна стали синими.
И уж, конечно, там, где был Хомяков, звучал страстный спор. Опять, не успели еще усесться, он поднял свою излюбленную тему - идею воссоединения западных славян с Россией. Вспоминая о противниках, он, по выражению Герцена, «боец без устали и отдыха, бил и колол, нападал и преследовал, осыпал остротами и цитатами».
Затем страстным голосом прочитал свое стихотворение о Чехии, прозвучавшее торжественным колоколом:
«И в старой одежде святого Кирилла
Епископ на Петчин всходил,
И следом валила народная сила,
И воздух был полон куреньем кадил.