– Мисс Морроу? Это говорит Линдберг. Чарльз Линдберг.
Мне захотелось бросить трубку и изо всех сил стукнуть своего брата, который трясся в кресле от приступа подавляемого смеха.
– Это… вы?
– Да. Извините, я, наверное, не вовремя?
– Нет… нет! Мой брат… Дуайт – вы встречались с ним, – помните? Он просто дразнил меня. Извините, я имела в виду… Нет, я действительно рада, что вы позвонили. Очень рада. Это… погодите… это Энн Морроу. Не Элизабет. Я – Энн.
– Да, я знаю. Мне сказали, что вы будете сегодня дома. Я звонил вчера, но вы отсутствовали.
– Вы звонили? – Мои колени так дрожали, что пришлось сесть на край стола; Джо, секретарша моей мамы, сказала, что он звонил. Но она сказала, что он звонил Элизабет, а не мне.
Наконец до Дуайта кое-что дошло, он встал и вышел из комнаты, оставив меня одну, причем его глаза по-прежнему весело сверкали. На мгновение забыв о его болезни, я показал ему язык, как сделала бы каждая старшая сестра.
– Мисс Морроу? Вы здесь?
– Да! О да, я здесь!
– Мне очень жаль, что я не смог прибыть на ваш выпускной вечер. С вашей стороны было очень мило пригласить меня. Но я побоялся, что если приеду туда, то вызову переполох, и это не понравится ни вам, ни вашим родным.
– О, вы очень прозорливы, – проговорила я, причем мой язык на полсекунды отставал от моих мыслей.
Наступила пауза. Я слышала его дыхание.
– Значит, вы проведете это лето дома? – в его голосе послышалась нерешительность, как в звуках прогревающегося мотора.
– Да. Я должна заботиться… я буду здесь вместе с братом. Мама и папа вернулись в Мексику.
– Причина, по которой я звоню, – проговорил он поспешно, как будто сожалея о своем звонке, – я хотел спросить вас, не согласитесь ли вы снова отправиться в полет? Я обещал, что еще раз прокачу вас на самолете. Не знаю, помните ли вы это. Но я не нарушаю своих обещаний.
– О! Да, я помню, конечно. – Зажав трубку между щекой и шеей, я крепко ухватилась за край папиного стола из красного дерева, радуясь, что он такой массивный, иначе я взлетела бы до потолка.
– Значит, решено. Я позвоню вам завтра в десять часов утра, если у вас нет других планов.
Конечно, у меня не было других планов. Даже если мама попросила бы меня развлечь короля Англии, я бы отказалась! Но потом, представив, как ответила бы на это предложение Элизабет, я заставила себя небрежно произнести:
– Полагаю, я смогу что-нибудь придумать.
– Нет, если у вас возникнут неудобства…
– О нет! Никаких неудобств! По правде говоря, я ни о чем не мечтаю больше, чем об этом, если у вас действительно есть время.
– Я же сказал, что есть. Значит, в десять часов?
– Хорошо.
– Ну, тогда до свидания, – проговорил Чарльз Линдберг каким-то тусклым, сдавленным голосом и дал отбой.
Я стояла, прижав трубку к уху, а микрофон ко рту, по крайней мере минуту – вполне достаточное время, чтобы Дуайт, тихо постучав в дверь, засунул в комнату свою лохматую голову – ему явно срочно требовалось сходить к парикмахеру.
– Это действительно был полковник Линдберг?
– Похоже, что так.
В оцепенении я положила трубку на рычаг аппарата.
– Кто ему нужен?
– Я.
– Ты? А я думал, он интересуется Элизабет.
– Нет, он действительно хотел поговорить со мной. Дело в том, что он мне просто кое-что обещал. Вот и все.
– Что обещал?
– Он обещал снова взять меня в полет. Он заедет за мной завтра в десять утра.
– В десять утра? Ты уверена, что он имел в виду именно тебя?
– Уверена.
Сколько раз мне надо было повторить, чтобы мы оба поверили в это?
– Гмммм, – Дуайт почесал голову, потом погладил свой живот, – Энни, я есть хочу. Что ты закажешь повару на обед?
– Обед? – Я уставилась на него.
– Ну, ты же только что сказала…
– Пойди на кухню и попроси, чтобы тебе приготовили сэндвич, – я наконец отклеилась от стола, – я не могу тебе помочь, мне надо переодеться!
– Но ведь он приедет только завтра утром!
– Я знаю! У меня почти нет времени!
Я оставила Дуайта стоящим в дверях, все еще чешущим затылок и произносящим сакраментальное:
– Ох уж эти женщины!
– Зато эти мужчины! – бросила я через плечо, уже мысленно роясь в своем платяном шкафу.
По дороге в свою комнату я остановилась и покачала головой, удивляясь своему брату. Как, черт возьми, он мог думать о еде в такой момент?
– Доброе утро, – сказала я, открыв дверь.
Потом подняла голову. Передо мной стоял Чарльз Линдберг, закрывая собой яркое утреннее солнце, светившее в окно. Я и забыла, какой он высокий.
Он изменился. Больше он не выглядел как мальчик. Слегка усталый взгляд пронизывающих голубых глаз, штатская одежда, в которой он, казалось, чувствовал себя гораздо естественнее – твидовые брюки, белая рубашка и галстук, хотя в руках – та самая изрядно потрепанная летная кожаная куртка. Но вместо летного шлема на нем была респектабельная мягкая шляпа, совершенно такая же, какие так любят носить банкиры, включая моего отца.
Из нагрудного кармашка выглядывали солнечные очки – он надел их, когда мы шли к машине.
– Боюсь, что это немного странно, – сказал он, открывая передо мной дверцу.
Когда я села, он обошел машину и вскочил на сиденье шофера, после чего глубже надвинул шляпу.
– Что?
– Эта маскировка, – он жестом указал на свои очки, – иногда мне удается одурачить прессу, если они не сели мне на хвост. Но сегодня не думаю, что им это удалось. В ту минуту, как они увидят нас вместе, они объявят о нашей помолвке. За последнее время я был помолвлен со множеством женщин.
Внезапно он сообразил, что сказал что-то не то, и его рука, готовая включить зажигание, замерла на месте.
– Я не имел в виду…
– Все нормально, – проговорила я поспешно, – я поняла.
Он кивнул, завел машину, и мы с ревом понеслись по кольцевой дороге, ведущей к частному шоссе, которое выводило нас на главный путь. Мы ехали в новом «Форде» кремового цвета с открытым верхом. Я натянула глубже свою шляпку, придерживая ее рукой и молясь, чтобы ее не унесло ветром. Каким-то загадочным образом его шляпа сидела на голове как приклеенная.
К моему удивлению, он ехал на довольно умеренной скорости. Для человека, который так любит летать, на земле он казался осторожным и осмотрительным, постоянно оглядывался через плечо, наблюдая за ехавшими сзади машинами. Кроме того, во время движения он не разговаривал. После нескольких минут полной тишины я почувствовала себя такой же лишней, как и маленький зеленый паучок, случайно заползший на ветровое стекло. И поэтому все время, пока мы двигались по городу, и потом, когда выехали на Лонг-Айленд и помчались по совершенно неизвестной мне дороге, я спрашивала себя: не ошибся ли он, пригласив не ту сестру Морроу. Прошло полчаса, потом сорок пять минут, но он по-прежнему не произнес ни одного слова, даже не смотрел в мою сторону. Мы не виделись несколько месяцев, но он явно не чувствовал особого желания поговорить со мной. Поэтому из чувства протеста я тоже закрыла свой рот на замок.
Я посмотрела на свои ручные часики, потом на неподвижное лицо рядом со мной. Его глаза были скрыты круглыми очками с дымчатыми стеклами, на лоб надвинута шляпа-неслезайка.
Он не только молчал, но и не выражал никакого желания слушать. Так что я предалась созерцанию, наслаждаясь прекрасным летним днем и полнотой бытия рядом с ним. Только единожды я нарушила молчание; это произошло, когда мы ехали по узкой дороге, с обеих сторон окаймленной молодыми березами.
– Смотрите, они как будто кланяются нам! – Я не смогла сдержать смеха, указывая на верхушки деревьев, словно танцующих перед нами и кланяющихся от утреннего ветерка. Чарльз кивнул, но продолжал смотреть на дорогу, и я вновь замолчала, смущенная своей неуместной восторженностью.
Наконец мы свернули на длинную дорожку, покрытую гравием, которая вела к открытому полю. Я увидела два стоящих самолета. Вдали возвышался огромный белый дом во франко-нормандском стиле, окруженный хозяйственными постройками.
Чарльз затормозил, двигатель зафыркал, потом замолчал. Он повернулся ко мне.
– Ну что же, это было очень приятно, – сказал он с неожиданной улыбкой, и я невольно рассмеялась.
– Вы любите водить машину? – Я потрогала рукой кожаную обивку, во время пути покрывшуюся пылью.
Это был, несомненно, прекрасный автомобиль.
– Боюсь, что да. У меня раньше был мотоцикл, тогда я демонстрировал перед публикой фигуры высшего пилотажа. Это была необыкновенная маленькая машинка, но я продал его, чтобы заплатить за мой первый самолет по имени Дженни.
– Вы все свои средства передвижения называете человеческими именами?
– Я? О нет! «Дженни» – это некое подобие самолета, излишки военного имущества. Его использовали за границей, а потом переоборудовали для других целей. Я возил на нем почту.
– А-а.
– Во всяком случае, – он снял солнечные очки и шляпу и погрузил руку в свои пшеничного цвета волосы, – так сложилось.
– А где мы находимся?
– У моих друзей есть частное летное поле. До сих пор никто из репортеров про него не разнюхал.
– Понятно. – Я увидела полоску воды узкого залива, блестевшую вдалеке под густой листвой небольшой рощи. – Здесь красиво.
– Да. Гуггенхаймы мне помогали во всем, – он неопределенно махнул рукой, и я поняла, что он имеет в виду все то, что происходило с ним после. После перелета через Атлантику, – Гарри разрешает мне пользоваться его самолетами; я заказал совсем новый. «Дух Сент-Луиса» уже поставлен на консервацию.
Я услышала нотку горечи в его голосе, как будто у маленького мальчика отобрали любимую игрушку.
Потом он кашлянул и выбрался из машины.
– Сегодня хороший день для полета, – проговорил он, взглянув на небо, вышел из машины, обогнул ее и открыл передо мной дверцу.
Потом широким шагом направился к двум серебряного цвета самолетам, сверкавшим на солнце. Я поспешила за ним. Ради меня он не стал замедлять шаг, и снова мне пришлось пуститься вприпрыжку, чтобы поспеть за ним.