Девка вроде бы все время сидела в рабском доме…
Неждана прогулялась до навесов, почти дошла до ворот, оттуда повернула обратно — но проклятого нартвега так и не встретила.
Что за дурень, с тоской подумала она, останавливаясь возле главного дома и оглядываясь. Когда не нужен, он тут как тут, а как ищешь сама — так и не найдешь.
Она уже решила вернуться на хозяйскую половину, как вдруг заметил по левую руку, со стороны бань и служб, того самого нартвега, идущего от рабского дома.
И быстрым шагом пошла, почти побежала к нему, оглядываясь на ходу — не видит ли кто? Как бы хозяин не прознал…
Нартвег тоже ее заметил и остановился, поджидая. Неждана еще издалека разглядела, что он лыбится.
Слова, которые он сказал, когда подстерег ее ночью у кухни, сразу всплыли в памяти. Про то, что ему-то подходить к ней запрещено — а ей нет. И поэтому она сама будет подходить к нему.
Кабы не Лута, которую сегодня уложат в чужую могилу, я бы и шагу к тебе не сделала, зло подумала Неждана. Ишь, разулыбался…
Она остановилась в пяти шагах от нартвега, заявила издалека:
— Этой ночью я к тебе не выйду. Не жди. И в другие ночи не появлюсь. Хочешь шею сворачивать — так сворачивай.
И, тут же развернувшись, бегом кинулась назад. Знала, что сейчас он за ней не погонится…
Что-то в рабском мясе гордость взыграла, с насмешкой подумал Свальд, глядя вслед убегавшей девке. Впрочем, эта Нида и раньше слишком заносилась. Ничего, как только все уляжется и станет поспокойнее, он из нее эту гордость выбьет.
А сейчас главное — что девка не выйдет во двор ночью.
Все свои слезы Красава выплакала еще по дороге, пока ее везли. Когда выехали из ворот, попробовала было завыть — но мужик, ехавший рядом, верхом на невысоком коньке, тут же показал кулак.
Зло оскалившись при этом.
И Красава испуганно замолчала. Дальше только всхлипывала, хлюпая носом и утирая слезы краем покрывала, накинутого на плечи перед уходом. Неказистое было покрывало, темное, взятое с нар, на которых она спала. Но толстое, теплое…
Малые сани, в которые ее затолкали — узкие, на одного человека — переваливались с боку на бок, и приходилось держаться за жердины по бокам, чтобы не вылететь. А еще придерживать на себе покрывало, и узел с тряпьем, лежавший на коленях.
Мало-помалу слезы у нее кончились, и Красава начала думать о том, что теперь с ней будет. Везут, как ей объявили, к новому хозяину.
И ведь кто объявил, подумала Красава, шмыгнув носом. Змея подколодная, Нежданка. Которая осталась там, в крепости, в тепле. И потаскуха Забавка тоже там. Радуется небось, что сумела сестру выжить — и Харальда теперь отбивать некому. Празднует сейчас…
Оттуда мысли Красавы перескочили на нового хозяина, к которому ее везли. Раз рабов держит, значит, не из бедных. Как бы ему еще понравиться?
Лишь бы при новом хозяине второй такой твари, как Забавка, не оказалось. Тогда, глядишь, все и сладится. А уж она постарается ему угодить…
Красава, выпустив край покрывала, сунула руку в узел с тряпьем. Поискала там, вытащила шелковый плат. Красивый, светло-желтый, выкроенный из платья, принесенного гадиной Забавкой. Хорошо хоть, подлюка Нежданка успела края подрубить.
Красава уперлась коленями в жердины по бокам, чтобы не вылететь из саней, ехавшим прямо по бездорожью, укрытому снегом. Повязала плат на голову. С умом повязала, со слабиной, чтобы желтый шелк не прятал пышные темные волосы надо лбом. И к лицу взгляды притягивал…
Санки наконец заехали на большое подворье, стоявшее посреди леса. Трое мужиков, приехавших вместе с ней — один примостился на передке саней, двое верхом, на конях — что-то сказали старому чужанину, открывшему ворота.
И уехали.
А Красава осталась стоять посреди двора, по подмерзшей земле которого тянулись бурые островки грязного снега. Старуха, вышедшая во двор вслед за старым чужанином, окинула ее недобрым взглядом. И первым делом, едва ворота закрылись, стащила у нее с головы шелковый платок.
Красава было дернулась, глянула жалобно в сторону нового хозяина — но тот молча развернулся и ушел в дом. Старуха что-то прошипела, ткнула ей под ребро сухим кулаком. Потом, вырвав у нее из рук узел с вещами, пинками погнала в хлев, где стояла скотина. Сунула в руки деревянную лопату, показала жестами, чтобы начинала чистить пол от навоза.
Красава, снова залившись слезами, неловко принялась шоркать лопатой по раскисшей земле, присыпанной соломой, собирая навоз в кучки. Сырой, вонючий.
Покрывало пришлось сложить вдвое, наискосок, и повязать на тело, как большой плат. Платье с рубахой под ним прилипли к рубцам. Спину жгло, есть хотелось…
А тварюка подлая, Забавка, сейчас небось в шелках сидит, и медвяные заедки (лакомства, дессерт) уплетает. От этой мысли Красаве стало еще горше.
Ушедшая было старуха-хозяйка снова вернулась. Опять ткнула ее кулаком, яростно, с остервенением. Затем ухватила за косу, выволокла наружу. Указала мосластым пальцем на тележку, стоявшую у хлева, затем на дверь хлева.
И Красава принялась таскать навоз, скидывая его в кучу за подворьем. Потом ей велели носить сено для скотины…
Слез уже не было, только одна мысль в уме и билась — а Забавка-то сейчас в крепости хозяйкой сидит, кривые руки в боки упирает. Жрет в три горла, бездельничает и посмеивается, про нее вспоминая…
Работать Красаве пришлось до темноты. Потом к ней подошла вторая рабыня, тоже хлопотавшая на подворье, тронула за плечо.
Красава с трудом разогнулась. Рабыня повела ее в холодные сени дома, показала на угол возле двери, где на охапке соломы валялось ее тряпье — раскиданное, даже не завязанное обратно в узел.
Все шелковые платья исчезли. Красава встала на колени, дрожащими руками начала собирать тряпье. Кое-как увязала в узел…
Худая рабыня тем временем нырнула в дом, вернулась с миской ячменной каши и куском хлеба. Протянула все это Красаве.
Она выхватила миску из чужих рук, торопливо застучала ложкой. Есть хотелось так, что голова кружилась, а в глазах темнело. И мысли были только о еде, ни о чем другом уже не думалось — ни о Забаве, ни о новом хозяине…
Худая баба принесла еды и для себя, пристроилась напротив, на охапке соломы в другом углу. Они едва успели доесть, когда из дома выскочила старуха-хозяйка — жена старого чужанина, как поняла Красава. Задвинула засов на двери, ведущей во двор, повыхватывала у них из рук миски. И, забрав светильник, горевший в сенях, ушла в дом.
Красава повозилась в темноте, пристраиваясь на соломе. Подсунула под голову собранное тряпье, но раздеваться не стала — в сенях было холодно. Просто свернулась калачиком, приобняв узел…
А разбудили ее мужские руки, уже задравшие подол и жадно шарившие по телу. Старый чужанин, выйдя в сени посреди ночи, встал рядом на колени и задрал на ней одежду. Потом дернул за концы покрывала, завязанного на теле. Потянул Красаву вверх, заставляя приподняться.
Из угла напротив, где спала другая рабыня, не раздавалось ни звука. Тихо-тихо там было — ни похрапывания, ни сопения.
Не спит баба, сообразила Красава. Подслушивает?
Но ей было уже все равно. Тело ломило, хотелось спать. Побыстрей начнет, побыстрей закончит. Опять же, хозяину полагается угождать…
Она встала на четвереньки. Послушно расставила ноги пошире, когда подрагивавшие ладони надавили на внутреннюю поверхность бедер, заставляя их раздвинуться.
Хозяин закинул подол платья и рубахи ей на спину, пристроился у нее сзади. Зашуршало — развязывает пояс на штанах, догадалась Красава.
Она ждала, что сейчас ей между ног ткнется мужской срам, но этого не происходило. Старый чужанин нагнулся, подсунул руки под одежду, больно сжал ее груди. Принялся их тискать, то придавливая к телу, то оттягивая вниз.
Как корову доит, убито подумала Красава. Ее затошнило от отвращения. Но она стояла тихо, покорно. Терпела, опустив голову…
Дыхание чужанина учащалось, и по ягодицам Красавы наконец скользнуло мужское орудие. Потом вошло в нее. Хозяин задвигался сзади, тяжело дыша.
А у Харальда-то разом вставало, горько подумала Красава. И покрепче было. И побольше…
Она стояла покорно, слушая, как шлепают по ее ягодицам бедра хозяина. Терпела боль в коленях — стояла-то на жесткой соломе, и засохшие стебельки больно впивались в нежную кожу. Чужанин наконец ткнулся в нее последний раз, глухо замычал.
А потом встал и ушел в дом. Красава одернула подол, снова улеглась.
Но уснула не сразу. Сейчас бы к дуре-Забавке, думала она. Повалиться в ноги. Уж та бы помогла. Выручила.
Вот только ярл Харальд…
Глухая, темная ненависть вдруг навалилась на нее. И к этому чужанину, равнодушно ушедшему в дом, как только закончил свое дело. И к ярлу, взявшему ее, а потом вышвырнувшему из своего поместья, как ненужную ветошь…
ГЛАВА 4. Возвращение Красавы
А с утра хозяйка разбудила Красаву пинком. И по стянутым в узел морщинистым губам Красава поняла, что та знает, к кому ходил ночью ее муж.
Старуха вытолкала ее во двор. Сунула в руки ведра, пинками и тычками разъяснила, куда идти.
И Красава побрела по узкой стежке, протоптанной в снегу, идущей от ворот в лес. Поясница и плечи ныли от вчерашней работы, рубцы на спине горели…
Деревянные ведра, разбухшие от воды, даже пустые, оттягивали руки. Она брела, глядя под ноги, чтобы не поскользнуться на узких наледях, прячущихся под снегом. Смаргивала тоскливые слезы, сами собой выступавшие на глазах.
А потом ее кто-то окликнул. Непонятно, на чужанском наречии. И Красава вскинула голову.
На тропке, в десятке шагов перед ней, стоял высокий крепкий мужик. С непокрытой головой. Кудлатая ярко-рыжая грива полоскалась по ветру, плащ, крытый черным мехом, небрежно накинут на плечи. Рубаха алая, из дорогого шелка. Лицо широкое, с высоченным лбом. Молодое, уверенное.
А в руках, на которых были натянуты непонятные рукавицы — вроде бы из кожи, но отливавшие блеском каленого железа — мужик что-то держал. Цепь из золотых звеньев. Каплями, густо и часто, свисали с нее прозрачные камни. Сияли, ловя неяркий свет хмурого дня…