Забава вдруг осознала, что кусок сыра, который она уже сунула в рот, для нее великоват. И щеки у нее теперь раздулись, как у хомяка — а жевать приходится под взглядом Харальда.
И ведь учила же ее Рагнхильд брать по крошечке, понемножку. А она…
Но что делать, если живот вдруг заурчал голодным зверем? Даже ночью есть не особо хотелось. После сна желание поесть и вовсе улеглось, утихло. Первый кусок она съела не спеша. И второй тоже.
А потом вдруг есть захотелось так, что рот наполнился слюной. Вот и поспешила с куском.
К тому же сыр у нартвегов вкусный. Ломкий, со слезой.
Взгляды, которые Харальд кидал на нее, были задумчивыми и хмурыми. Потом за дверью опочивальни затопали, в опочивальню вошел сначала ее приемный отец, Кейлев, следом за ним еще один мужик.
Забава успела вскочить прежде, чем те переступили порог. Подхватила миску, баклагу подмышку сунула — даже крошки с покрывал стряхнула, в два быстрых взмаха рукой.
И забилась в угол.
Понимала — хирдманы, это те, которые тут отрядами командуют, пришли к своему ярлу. Ее тут и быть не должно, по их обычаям. Главное, молчать, слова не говорить.
В памяти у нее вдруг ожила та ночь, когда сгорел прежний дом, и они с Харальдом чуть не погибли. Толпа мужиков перед женским домом, плачущие девки в середине…
И слова Харальда, сказанные им после этого — когда я говорю со своими воинами, ты должна молчать. И Гудню с Тюрой уж сколько раз твердили, что когда беседуют мужчины, женщины держат рот закрытым.
Она чуть покраснела, поймав взгляд Кейлева. Опустила миску на сундук, сама присела рядом.
Харальд встал, перекинулся парой слов с пришедшими — а потом смолк. Замер, дожидаясь остальных.
Все семь хирдманов наконец собрались. Последним явился Бъерн, самый молодой из всех. Заскочил в дверь, запыхавшись от бега — видно, был на дальнем конце крепости, когда его позвали. Бросил любопытный взгляд на Сванхильд, и тут же торопливо отвел глаза.
Харальд нахмурился, сказал громко:
— Крепость теперь будем охранять по-другому. На двор ночью больше не выйдет никто. Убби, Кейлев, подберите людей, которые встанут на страже у дверей домов — всех, и женского, и рабских, и мужских. К каждому выходу — человек по шесть. И чтобы после заката никого не выпускали, даже по нужде. Пусть готовят ведра, если не хотят, чтобы наутро в домах воняло. Дальше. Возьмите семь драккаров. Пригоните назад те два, что мы отогнали к мысу, чтобы не вмерзли в лед, когда фьорд покроется льдом. Снимите еще пять с катков — но выберите самые старые. Проломанный не трогайте, он не подойдет. Снимите с кораблей носы, мачтовые крепления. И установите вдоль стен, вверх килем. У каждого сдерите с обшивки тройку досок, чтобы можно было подлезть внутрь. Один драккар — к воротам. Еще двое — к концам стен. Остальные четверо раскидайте вдоль крепостной стены. Еще до того, как стемнеет, под каждым кораблем должно сидеть не меньше двадцати человек. Их задача — сторожить. Пусть сидят тихо, прислушиваются, если услышат что-то — орут и бьют в щиты. Наружу не высовываться. Я ночью буду ходить по крепости, если что, прибегу. За это отвечаете вы все, но главным пусть будет Свейн. К закату драккары должны стоять под стенами, люди в них должны сидеть. Ночью ни на стенах, ни у ворот не должно быть никого.
— Да, ярл. — Свейн наклонил голову. — Но не опасно ли это? Когда твориться такое, оставлять стены на ночь без присмотра?
— Я выпущу ночью псов, — спокойно сказал Харальд. Подумал — а узнай Свейн и все остальные, что это подсказала девчонка, без косых взглядов в ее сторону не обошлось бы. — И сам буду ходить по крепости, как я уже сказал. Идите. К вечеру чтобы семь драккаров стояло у стены, кверху килем. И люди сидели под ними.
Он дождался, пока хирдманы выйдут, потом повернулся к тому углу, в который забилась Сванхильд. Сказал чуть насмешливо:
— Вылазь, жена ярла. И в следующий раз при моих людях не смущайся. Держи голову высоко. Если ночью ничего не случиться, я скажу им, что это придумала ты.
Она подошла, посмотрела серьезно.
— Зачем? Ты сам говорил — женщина должна молчать. И Гудню с Тюрой тоже…
— Моя жена может говорить, — проворчал Харальд. — С моего позволения, конечно.
Сванхильд медленно кивнула, не отводя от него взгляда.
Он вернулся на кровать — она тут же подсунула ему под руку миску с едой. Сама присела рядом…
— Иди ко мне, — глухо велел Харальд.
И торопливо вытер о подштанники жирные после мяса руки. Девчонка подскочила.
— Полотенце, Харальд?
— Поздно уже, — бросил он. — Когда встану, все равно одену чистую одежду. Иди ко мне, говорю.
Сванхильд обошла кровать, забралась на нее с другой стороны. Сказала, усаживаясь рядом с ним — на подогнутые колени, осторожненько:
— Тебе спать надо…
Харальд дернул ее за локоть, заваливая себе на грудь. Прихватил за плечи, чуть приподнял — так, чтобы она смотрела ему в глаза.
— Нам надо поговорить, Сванхильд. О твоей сестре. Слушай и не перебивай.
Ее плечи под его ладонями напряглись.
— Кресив вернулась не такой, какой была, — медленно проговорил Харальд. — Это хорошо, что ты знаешь о колдуне. Думаю, Кресив, когда я отправил ее к новому хозяину, встретилась где-то с этим колдуном. Кресив говорит по-нашему — хоть ее никто и не учил.
Синие глаза расширились.
— Кресив хочет подобраться ко мне, — продолжил он. — И я ей это позволю. Немного, но не до конца. Нет, я не приведу ее в свою…
Харальд вдруг осознал, что до сих пор называет эту опочивальню своей. И только своей. Быстро поправился:
— В нашу опочивальню она не войдет. И я не лягу с ней в постель. Но мне нужно понять, что в ней сидит. Отчего Кресив изменилась. Понимаешь?
— Понимаю, — отозвалась Сванхильд горестным шепотом.
— Ты не должна думать о том, о чем думаешь сейчас, — негромко сказал он.
И сжал ее плечи. Крепко, может, и до боли — но она даже не вздрогнула. Только посмотрела тоскующе.
Как же так, думала Забава. Опять Красава. И Харальд хочет с ней…
Ее вдруг затошнило. Она сглотнула, пробормотала:
— А если колдовство, что на ней, на тебя, как это… перепрыгнет? Может?
И это может произойти, молча признал ее правоту Харальд. Все может случиться — поэтому и нужно сейчас устроить эту возню с Кресив. Чтобы понять, на что способны боги.
Сегодня изменилась темноволосая, и он, пусть и с подсказки Сванхильд, но что-то сообразил. Что, если завтра изменится один из его хирдманов? Или даже сама Сванхильд?
— Не бойся за меня, — объявил он с уверенностью, которой не чувствовал. — Я сын Ермунгарда. Вряд ли меня берет чужое колдовство. А вот тебя — может. Скажи, Сванхильд… тебе приходилось болеть?
Золотистые брови взмыли вверх.
— Болеть? Кашлять?
Нет, кашель тут не подойдет, решил Харальда. Его еще надо суметь изобразить. И ночью, и днем. Нужно что-то более простое. Нечто такое, чего не определишь с первого взгляда.
— Живот, — объявил Харальд. — Этой ночью, когда я уйду, ты объявишь своей рабыне, что у тебя болит живот. Потом, завтра утром, я вернусь, и скажу, что тебе делать и говорить дальше. Но помни — то, что я сказал сейчас, твоя рабыня знать не должна. Ни она, ни стражники, ни кто-то другой. Никому ни слова. Обещаешь мне это, Сванхильд?
Она кивнула, но в синих глазах все равно плескалась тоска. И страх. Пробормотала вдруг:
— Слово жены ярла…
Харальд улыбнулся. Хоть радоваться пока было нечему.
И, перевернувшись, улегся на нее. Поцеловал, прикусывая мягкие губы — чуть дрогнувшие, податливые. Подумал, ощутив, как жаркой волной накатило желание — давно я этим не занимался. Два дня, три? Уже и не вспомнишь…
А потом перекатился к краю кровати, по дороге подхватывая с покрывала миску и баклагу, едва не опрокинувшуюся от его движения. В два шага переправил все на сундук. Торопливо начал скидывать одежду, не оглядываясь на Сванхильд. Которая тоже — Харальд это слышал — вскочила с кровати.
Он двинулся к ней, уже обнаженный. Шагал тяжело, ощущая, как прогибаются половицы под его босыми ступнями. Сванхильд, пока он шел, стянула с себя платье. Взялась за подол рубахи…
Не успела. Харальд сделал последний шаг.
Руки Харальда обхватили ее стальными обручами. Вздернули над полом.
Забава уставилась на него сверху вниз. Коленями наткнулась на вздыбленное мужское копье — и услышала, как он просит:
— Поцелуй. Сама.
Она поспешно обхватила ладонями запавшие, с выпирающими скулами и желваками, щеки. Потянулась к нему.
И не знай зачем, сначала попробовала на вкус нижнюю губу. Твердую, сухую, с царапающими корочками. Коснулась ее языком, запоминая вкус.
Солоноватый. С похмельной горчинкой эля.
Губы Харальда — Забава это не увидела, а ощутила — растянулись в подобие улыбки. Одна из его ладоней скользнула вверх, надавила на затылок.
И рот ее оказался смят его ртом, жадным и безжалостным. Целовал Харальд как всегда — как будто душу хотел из нее вытянуть.
Он оторвался от нее только тогда, когда уложил на постель. Рывком задрал подол, быстро погладил ноги — и раздвинул ей колени.
Серебро горело под веками, истончившиеся губы чуть разошлись — намеком на оскал. Щекотно прошлись по лицу Забавы косицы, когда Харальд улегся сверху.
Он не ласкал, и Забава понимала, почему — устал. Но мягкое, смутное удовольствие бродило по телу, пока его мужское копье вдавливалось в нее.
И рывок шел за рывком, точно волной ее качало. И дыхание Харальда обжигало лоб. Тело, тяжелое, словно каменное, прогревало жарким теплом сквозь рубаху, задранную до пояса.
Мягкий трепет нарождался в животе под скольжением его плоти. Дрожью отдавался в раздвинутых коленях…
Красава сидела на краешке нар — тех самых, на которых спала три ночи назад. Молча ждала, что же будет дальше.
А потом в рабский дом вошла Неждана. И Красава, поднимаясь с нар, подумала с легким спокойствием, к которому уже привыкла за последние два дня — вот и ладно.