— Сванхильд.
Девчонка задышала чаще, дремотно подняла ресницы.
А потом проснулась окончательно — и замерла, вдавив голову в подушку. Стиснула в кулак ладонь, до этого лежавшую расслаблено, уложила ее на живот, поверх покрывала. Широко распахнула глаза, глотнула воздух ртом, словно задыхалась…
И все это Харальду не понравилось. Особенно взгляд. Загнанный, словно Сванхильд и от него ничего хорошего не ждала.
Только плохое.
Он облизнул губы, сказал медленно, не шевелясь:
— Сванхильд. Я не тронул бы тебя, даже будь все то, что наболтали стражники, правдой — и даже не будь тут замешано колдовство.
Хотя полной уверенности в том, что и впрямь не тронул бы, у него не было.
Моя вера в то, что девчонка никогда не предаст, слишком велика, быстро, с оттенком горечи, подумал вдруг Харальд. Кто знает, что будет, если эту веру вдруг подрубят под корень?
А случиться меж тем может всякое. В Нартвегр Сванхильд привезли как добычу, против ее воли. Кто его знает, о чем девчонка вспоминает, когда остается одна. Может, о том, как он когда-то пообещал ударить ее со всей силы, если ослушается при всех. Это не лучшие воспоминания для той, у кого в жизни и так было мало хорошего.
Значит, на будущее придется это учитывать. И если что-то произойдет, держаться от нее подальше — до тех пор, пока не погаснет багряное сияние перед глазами. Ну а там видно будет.
— Но я знаю, что все это ложь, — твердо закончил Харальд.
Девчонка вдруг села. Золотистые пряди, теперь болезненно-тусклые, рассыпались по плечам. В синих глазах набухали слезы.
— Ты не должна плакать, Сванхильд, — негромко сказал Харальд. — Ты жена ярла. Ты билась, как берсерк…
— Я убила. — Сванхильд хлюпнула носом. — Убила одного, приказала убить сестру.
Он выдохнул — и губы у него сами растянулись в улыбке. Нашла, из-за чего плакать. Радоваться надо, что осталась жива и невредима.
— Ты убила защищаясь…
Харальд смолк, подыскивая слова, которые следовало сказать — а потом сообразил, что устал сидеть вот так, словно они чужие. И, сграбастав, притянул Сванхильд к себе. Успел ощутить, каким тонким и хрупким стало ее тело всего за один день…
Следом заметил гримасу боли. Тут же припомнил, что сказал Кейлев о ее ногах — и молча разжал руки. Поднялся, откинул покрывала, стянул с ног шерстяные носки.
Ступни опухли. Мелкие пальцы, чуть вздувшись, торчали, немного разойдясь в разные стороны. Кожа была покрасневшей, блестела от жира — похоже, ноги натерли медвежьим нутряным салом.
По подошвам частой рябью шли белые пятна, сливаясь в затейливый узор.
— Болит? — коротко спросил Харальд.
И осторожно, двумя руками, погладил ей ступни. Они дрогнули в ответ.
Это хорошо, подумал он. Раз болит, значит, пройдет. Хуже, когда обмороженные ноги ничего не чувствуют.
— Я… — вдруг сказала девчонка. Всхлипнула, утерла слезы краем покрывала. Спросила, уже потверже: — Рассказать, что было?
— Рассказывай, — согласился он.
И принялся осторожно натягивать носки обратно, слушая слова, которые она сбивчиво роняла.
Под конец ее рассказа Харальд снова сидел на краю кровати, но рук не распускал. Смотрел в лицо Сванхильд…
И думал.
Большую часть из того, что она сообщила, он уже знал от Кейлева. И то, что стражники слушались Кресив, как покорные рабы, и то, в какой последовательности все происходило.
Но вот то, как Сванхильд освободилась от чар Кресив, старик описал невнятно.
Значит, все было серое — а люди светились красным. Совсем как у него, когда кровь родителя смешивалась с его кровью. Правда, в последний раз он обошелся без крови Мирового Змея. И как раз тогда, когда он был в постели с девчонкой…
Может, родитель решил помочь — и сумел как-то до нее дотянуться? Или Сванхильд тоже понемногу меняется? Но жажды кого-то рвать она явно не испытывала.
Или только поэтому она и смогла замахнуться секирой? А потом — наконец-то, — приказала убить Кресив.
Это все придется спросить у Ермунгарда, решил Харальд.
А вот то, как она бежала к середине фьорда…
Он потянулся к покрывалам, чтобы снова укрыть ее, но Сванхильд выдохнула:
— Не надо. Жарко.
И Харальд молча свернул двое из трех покрывал, наваленных на нее, в узел. Швырнул их на сундук. Сказал, снова усаживаясь рядом:
— Ноги пройдут. Кожа будет шелушиться, может, даже выйдут пузыри… но все это заживет.
А до тех пор мне придется не покидать крепость, молча добавил он про себя. Сторожить ее. В Йорингарде слишком много людей, побывавших рядом с Кресив. Рабыни из рабского дома, воины, которые, возможно, об этом даже не помнят…
Он помолчал, решаясь. И спросил:
— Почему ты не держалась ближе к берегу, когда бежала по льду? Там дальше полынья — и так до самого устья фьорда. А вокруг тянется широкой полосой молодой лед, морской нилас. Он не держит человека, прогибается, уходя под воду вместе с ним. Хотела умереть, Сванхильд?
Слова "опять" Харальд не добавил.
Вернувшись в опочивальню, Забава все накрепко обдумала. Правда, мысли сбивались из-за боли в ногах.
Но она припомнила и то, как уклончиво отвечала ей Гудню, и то, как хмурился Кейлев.
Выходит, не больно ей верят.
А там, в опочивальне, все случившееся видели лишь стражники да Неждана — которые слушались Красаву. Даже Неждана стояла столбом, пока трое мужиков тянули к ней, к Забаве, руки.
И приказы Красава отдавала им в открытую — про то, что потом говорить ярлу.
Значит, правды Харальду никто не скажет. А раз так…
Даже в Ладоге с неверными женами неласково обходились. Когда из дому выгоняли, в чем была, когда муж смертным боем до смерти забивал…
А нартвеги народ безжалостный. Как из дома выходят, так всегда меч к поясу подвешивают. Или секиру прихватывают. Даже тут, в крепости, казалось бы, в своем дому — и то с оружием ходят. У них, небось, даже не выгоняют. Сразу убивают.
И хоть Харальд ее пальцем никогда не трогал, но от такого у любого мужика разум может помутиться.
После этих мыслей появления мужа Забава и ждала, и боялась. А ну как не поверит? Доказать, что вины на ней нет, нечем. Неждана, как сказал Кейлев, только плачет да трясется. Значит, и ей Красава голову заморочила.
Но тело было вымотано усталостью и болью, так что Забава уснула, не дождавшись Харальда.
А когда проснулась, он уже сидел рядом. Смотрел спокойно…
И не поймешь, о чем думает.
Но после его слов о том, что знает — все это ложь, у Забавы словно тяжесть с плеч свалилась. Даже задышалось сразу легче.
Харальд ей верил. Даже не расспросив ее, выслушав лишь других, верил…
Но вместо того, чтобы радоваться — Забаву не знай с чего потянуло вдруг на слезы. Сразу вспомнилось, что одного из стражников она убила, да еще как по-зверски, зарубив топором. Потом велела людям, стоявшим у ворот, убить сестру.
А когда Харальд спросил прямо, не хотела ли она сама умереть, Забава даже дышать перестала. Подумала убито — ну было, думала. Но только на короткое мгновенье…
Девчонка задохнулась — и сказала наконец:
— Я… я не хотела, Харальд. Я жить хочу — с тобой, тут. Дом — Нартвегр, как ты говорил.
Врет, холодно подумал он. И, потянувшись, снова ее обнял. На этот раз помягче, не спеша, чтобы от резкого рывка у нее опять не заболели ноги.
Сванхильд как-то уютно пристроилась у него на груди — прижалась щекой, локти согнула, так что Харальд, голый до пояса, ощутил мягкое, дрожащее прикосновение тонких пальцев к своему животу.
И, глубоко вздохнув, запретил самому себе даже думать о чем-то таком. Пусть сначала придет в себя, хоть ноги перестанут ныть…
Он наклонил голову, прошептал ей на ухо — покрасневшее, немного опухшее, тоже слегка обмороженное:
— Не лги мне, Сванхильд. Мне хватает и чужой лжи. Гейрульф сказал, что когда он на тебя наткнулся, ты шла наискосок от середины фьорда к берегу. Прямо от того места, где начинается тонкий лед.
— Я к лодкам идти, — упрямо сказала девчонка, опять начав коверкать нартвежский язык.
Харальд негромко бросил:
— В такую погоду даже мужчины не выходят в море. Отнесет от берега так, что уже не вернешься. Или течь в лодке откроется — от мелких льдин, бьющих в борта. Так ты все-таки хотела умереть? Не тут, так там…
Она шевельнулась, запрокинула голову, посмотрела на него. Сказала:
— Я не хотела — на лодке. Хотела одну столкнуть, сама спрятаться. Ветер, снег… плащом укрыться, к камням прижаться. И никто не разглядеть. Только если близко.
Харальд сдвинул брови. Подумал хмуро — могло бы и получиться. Если бы те, кто за ней гнался, поверили, что Сванхильд села в лодку и уплыла в открытое море, по извечной бабьей дурости.
А могло и не получиться. Если бы они догадались прочесать берег…
К тому же, сидя на камнях и сама прикидываясь камнем, девчонка могла застыть насмерть. Это в движении тело борется с холодом. А когда замираешь, то очень скоро начинает клонить в сон.
— Ладно, — пробормотал Харальд, решив, что все это — в том числе и мысли о том, что могло случиться — подождет до завтра. — Разделишь со мной эль и хлеб, Сванхильд? Завтра я уйду с утра, но еду принесу не скоро… только когда закончу все дела. Сегодня, как я понимаю, ты принимала еду из рук Гудню и Тюры? Это правильно, тебе нужно было горячее. Но завтра запрещаю у них что-то брать.
Он снова встал, сходил к сундуку, поставил миску с едой на колени Сванхильд, укрытые покрывалом. Заставил ее съесть несколько кусков, выпить эля. Сам жадно похватал еду, проглотил, почти не разжевывая.
И осторожно залез под покрывало. Обнял девчонку, подгреб ее к себе, запустив пальцы одной руки в золотистые пряди. Закрыл глаза.
Но сон не шел.
Зато приходили мысли, одна за другой.
Рыжий мужик, давший Кресив ожерелье… да еще и красивый. Тор? Скальды описывали его рыжим здоровяком.
И ожерелье в его руках. То самое, после которого у Кресив, по ее словам, все стало "хорошо".