1
Она была гордой красавицей. Неприступной настолько, что трудно удержаться от соблазна покарать эту гордыню. Может, даже унизить — лишь бы уязвить в самое чувствительное место женского самолюбия. Не в отвлеченном смысле, а в самом что ни на есть прямом — как настоящую самку. Природный инстинкт обыкновенно понуждает женщину выставлять напоказ наиболее привлекательные, выигрышные части тела, но бывают красавицы, у которых этот инстинкт превращается в свою противоположность, действует с обратным знаком, вызывая у женщины гипертрофированную стыдливость. Чрезмерная щепетильность во всем, граничащая с застенчивостью, тем более развита в таких женщинах, чем они привлекательнее. Она была высокого роста. Волосы белокурые. Родители иностранцы. Звали ее Джиза. Никому не были известны подробности ее интимной жизни. Даже по слухам никто не знал ничего. Желание, возбуждаемое ею в поклонниках, носило оттенок чувства первоначального, было каким-то бесцветным, даже чистым. Несло на себе отпечаток некой ограниченности. Разумеется, не было мужчины, который не пожелал бы увидеть ее обнаженной. Однако ее добропорядочность ставила предел подобным мечтаниям. Да, один-единственный взгляд на ее цветущее тело и был, казалось, тем пределом, за которым не следовало больше ничего. Прочее в расчет не принималось, Хотя, как знать, не гнездились ли как раз в этом прочем планы тайной мести? Увидеть ее нагую, стройную, прекрасную и посмеяться над этой беззащитной наготой. Быть может, в том и состоял умысел мужчины, домогавшегося ее близости. И неважно, что за ним скрывалось — чувственность или чувство, — все равно то и другое было подчинено ее воле, удерживалось на том расстоянии, когда огонь безвреден.
Но что для одних развлечение — для других может оказаться пыткой. То ли в силу особенностей характера, то ли под влиянием обстоятельств, Марчелло с некоторых пор жил как в горячечном бреду. Едва ли можно сказать, что он сам внушил себе, что за девственной неприступностью Джизы скрывается обжигающая страсть. Стоит лишь совлечь с нее покров одежды, как она воспламенится, огонь вырвется на свободу. И тогда он, Марчелло, будет сполна вознагражден за долгое и терпеливое ожидание. Быть может, Марчелло был просто влюблен в девушку. Хотя в это верится с трудом. Влюбленным известно чувство опасливого страха перед обнаженным телом любимой. Как бы там ни было, будем исходить из предположения, что Марчелло был влюблен в Джизу. Однако оговоримся, что это верно при одном условии: в этой влюбленности было нечто, отчего зависела способность Марчелло любить вообще. Речь идет о некоторой особенности его физического строения. Во всяком случае, он, как и все, желал увидеть ее обнаженной. Но в отличие от других Марчелло полагал, что от этого зависит вся его жизнь.
Он не знал, как подойти к ней, с чего начать. Встречи их были случайными и мимолетными. Всегда на людях. К тому же Марчелло был до крайности робок. Так что если он и любил, то почти безо всякой надежды на взаимность. И все-таки искал встреч с ней. Изучил ее привычки. При этом Марчелло даже отдаленно не представлял себе, как сможет воспользоваться счастливым случаем. Но и случай этот ему не выпадал. На какой, собственно говоря, случай ты можешь надеяться, спрашивал он себя. И тут же отвечал, что нет такого случая, который мог бы ему хоть в чем-то помочь. Все дело в твоем дурацком характере, решал он. Не случай тебе необходим, а чудо. Только на чудо вся надежда. Так терзал он себя, пока однажды вечером не столкнулся с Джизой в гостях у одной общей знакомой — модной художницы, устроившей вечеринку для близких друзей. Джиза вела свободный образ жизни и бывала в мастерских художников.
В таких местах дозволялась любая вольность и причуда, лишь бы гостям не было скучно и каждый, пусть ненадолго, мог почувствовать себя творческой личностью. Для того чтобы войти в этот круг, достаточно было принять правила игры: встать на сторону борцов с буржуазными предрассудками. При этом мало кого беспокоило, что эта игра как раз и возможна благодаря предрассудкам. Главное было в том, чтобы бросить громкий вызов заскорузлым привычкам. Так что в этом кругу нечего было рассчитывать на особые развлечения. Просто каждый из присутствующих был готов подхватить любую идею, лишь бы показалась она достаточно сумасбродной. Одни соглашались, как говорится, скуки ради. Другие из желания доказать свою непредвзятость. Третьи — от отчаяния. На этот раз гостей собралось немного. Пожаловал завсегдатай, настоящий принц крови, поджарый и неулыбчивый человек, как, впрочем, и подобает носителю духовных ценностей. С ним — двое приятелей, не то живописцев, не то скульпторов, но достаточно знаменитых, чтобы быть приглашенными. Двое литераторов. Один торговец картинами. Известный педераст и, разумеется, смазливый подросток, служивший в бакалейной лавке или еще где-то. Он был здесь нужен для удовлетворения ненасытного снобизма одних или низменной похоти других. Соответственно в равном числе были приглашены дамы самого различного происхождения, но с одинаковой тягой к прекрасному. Наконец хозяйка пригласила гостей к столу, в центре которого возвышалась огромная чаша, до краев наполненная горным медом. Гости наперебой обмакивали в мед каждый свой кусок хлеба, вкушая из общей чаши. Затем начались игры, детские или уличные развлечения. Гостям было важно сойти с интеллектуального Олимпа, на котором они пребывали, и погрузиться в непритязательную атмосферу народного праздника. Их умственное превосходство было тем заметнее, чем примитивнее они находили себе развлечения. Даже мастеря бумажные кораблики, можно обнаружить свои интеллектуальные преимущества. Прошло некоторое время, и возбуждение гостей, поддерживаемое горячительными напитками, стало угасать. Алкоголь уже не помогал сохранять общий бодрый и веселый тон. В этот момент Марчелло и пришла в голову гениальная идея. Такой, во всяком случае, показалась она сначала.
— Не сыграть ли нам в покер, — предложил он.
— В покер? — подал кто-то ленивый голос.
— Отчего же не сыграть, — продолжал Марчелло. — Давайте попробуем на выбывание. Проигравший выходит из игры, — пояснил он, — игра продолжается до тех пор, пока не определится один победитель.
— И что из этого?
— Выигравший остается одетым. Это его право. Зато проигравшие должны раздеться. Снять с себя все. Ну, что скажете?
— Идея стара как мир, — возразил скульптор, он же маркиз, чей отец занимал когда-то пост министра.
Начали возражать и женщины. Но протестовали они скорее для виду, чем из убеждения.
— Да, стара, — подхватил Марчелло, — но все равно будет весело.
— Неужели? — иронизировал маркиз.
— Отчего же не попробовать?! — взмолился Марчелло.
— Что ж, давайте пробовать, — с полным равнодушием в голосе завершил обмен мнениями маркиз.
Однако никто не двинулся с места и даже не высказал особого желания перейти от слов к делу; но такая пассивность только раззадорила Марчелло.
— Ну так что же?! — не унимался он. — Не хотите?
Приблизившись вплотную к Джизе и заглядывая ей в глаза, он спросил:
— А вы что скажете?
Она, разумеется, сразу догадалась, что предложение Марчелло как-то связано с нею. Правда, она не могла постичь того, что он все это отчаянное предприятие затеял исключительно ради нее. Когда он обратился к ней с прямым вопросом, Джиза хотя и смутилась, но вида не подала. Она не проронила ни слова, а ответила Марчелло лишь затяжным взглядом. Марчелло словно уже стоял перед ней голый. Только теперь он осознал, в какую опасную авантюру столь опрометчиво надумал пуститься. Ведь по игре вполне могло выйти, что именно ему, Марчелло, придется обнажиться перед одетой Джизой. При этой мысли его прямо-таки в дрожь бросило.
— Не понимаю, почему вы обращаетесь ко мне, — ответила она наконец, не сводя с него глаз.
— К вам так же, как и ко всем остальным.
— Ну что ж, если дело за мной, я не стану портить вам обедню, — отозвалась она не без вызова.
— Ну вот, Джиза согласна! Давайте колоду. Кто сдает?! — как-то надрывно вскричал Марчелло. (Теперь ему хотелось только одного: чтобы по какой-нибудь причине игра сорвалась.)
Но хозяйка дома, хотя и без особого энтузиазма, уже извлекла колоду из шкатулки. Еще раз были уточнены правила: кто и как станет выбывать из игры. Тем временем замешательство Марчелло все росло и под конец сменилось настоящим страхом. Конечно, в случае выигрыша он увидит наконец ее вожделенную наготу: это будет как приз в игре, которая уже не может не начаться. Однако живое воображение Марчелло рисовало ему и другую картину: как он, проиграв, стоит перед девушкой и пред всеми голый, сгорающий от стыда. Марчелло никак не мог решить, какое чувство перетягивает на чаше весов. И что ему теперь делать, он не знал. Выйти из игры? Но как — после того, что он сам ее предложил, да еще с таким напором? Расписаться перед всеми в своей робости, даже трусости! И более всего — перед Джизой, принявшей его вызов. Нет, невозможно! А что же тогда? Куда девались его изобретательность и твердость? Душа словно что-то лепетала, но язык ее был темен и невнятен. Но выход тем не менее нашелся, хотя и на этом пути Марчелло подстерегали немалые опасности. У проигравшего, решил он, должно быть право выбора, раздеваться ли ему или делать что-то другое. Короче говоря, если сам он окажется в числе проигравших... Марчелло уже был готов предложить спасительный вариант, но его опередил маркиз:
— Нет, так не годится, это не игра, а какая-то преснятина. Все чересчур прямолинейно: один выигрывает — другие слоняются по комнате в чем мать родила. Подумаешь, походят и оденутся! Ради чего тогда вся эта канитель, какого черта? Одна пошлость. Я бы предложил проигравшему выбор. Надо только условиться, из чего выбирать. Вот и поглядим, кто на что способен.
— На что вы намекаете? — возмутился чей-то женский голос.
— Не переживай, милая, — отозвался один из художников. — Тебе этого не понять. Слишком сложная материя. Я согласен с предложением собрата по искусству. Давайте уговоримся насчет выбора.
— О чем тут уговариваться? — возразил второй. — Пусть выигравший сам назначит штраф по своему вкусу.
— Да что вы! — с жаром вмешался Марчелло. — Ни в коем случае! Надо заранее условиться: каждый должен знать, что его ждет впереди.
В первую минуту Марчелло был рад неожиданной поддержке, подоспевшей словно по воле провидения, и только потом, с опозданием, осознал, сколь опрометчиво он доверился судьбе. Ведь если альтернатива окажется неприемлемой, то это чревато для него самого в случае проигрыша, а если приемлемой, тогда проигравшая Джиза уцепится за нее. И снова Марчелло мучился неразрешимыми сомнениями.
— Ладно, — вступил в разговор еще кто-то, — если я правильно понял, вы за определенный выбор, так? Ну и в чем же он будет состоять.
Обсудили несколько конкретных вариантов и ни к чему не пришли. Наконец один из гостей воскликнул:
— К черту! Хватит голову ломать. Ты, Марчелло, сам все это затеял, сам и предлагай. Как скажешь, так и будет.
— Значит, вы хотите, чтобы я сам назначил штраф? — переспросил Марчелло.
— Да, хотим, — раздались голоса.
Подошло время решать. С одной стороны, малодушие. С другой — отчаянность. На одной чаше весов ничтожность. На другой — борение страстей. К тому же было еще одно затруднение, и Марчелло не мог его не учитывать. Свести все к какой-нибудь крайности, или безвкусице, или к чему-то заведомо неприемлемому означало бы сразу поставить крест на своей затее. Никто не примет ее всерьез — и все. Но, так или иначе, Марчелло уже не мог свернуть с избранного пути. Как часто бывает с натурами застенчивыми и робкими, он упрямо стоял на своем, словно уже переступил некую черту, от которой не возвращаются.
Наступила тишина. И в этой тишине Марчелло вдруг произнес:
— Что ж, выбором будет... смерть.
— То есть как?!
— Что?! Что такое?!
— Смерть?!
— Ни больше, ни меньше?
— Да, — подтвердил Марчелло, — смерть. Точнее, самоубийство. Кто не пожелает раздеться, должен будет убить себя — тотчас, в нашем присутствии.
— Любопытно! — воскликнул принц крови, причмокнув губами, как обыкновенно делают посетители выставок, ни черта не смыслящие в живописи.
— Ничего любопытного, — возразил ему скульптор-маркиз. — Альтернатива, по-моему, абсолютно непродуктивна, да и вообще, никакая это не альтернатива. Кто станет кончать жизнь самоубийством, вместо того чтобы прилюдно скинуть штаны?
— Как знать! — возразил Марчелло (по голосу чувствовалось, что он очень встревожен).
— Но ведь это шутка!
— Пусть шутка. Вы сами назначили меня арбитром и обещали не обсуждать вердикт. Итак, вы согласны или нет? Другого ответа не требуется. Да или нет?
— Разумеется, да, — немного помедлив, ответила за всех хозяйка мастерской.
— Ну что же, согласны, раз на то пошло, — закивали остальные.
— А вы, — Марчелло снова подошел к Джизе, — вы согласны на такой выбор?
— Да что с вами? — рассмеялась она, ничуть не смутившись. — Вы всякий раз меня спрашиваете. Неужели мое мнение так уж дорого? Конечно, я согласна. Я на все согласна. Отчего вы во мне сомневаетесь?
— Ладно, значит, мы пришли к согласию по всем пунктам, — мрачно заключил Марчелло. — Итак, приступим.
Всеобщее согласие, которым ему с такой легкостью удалось заручиться, объяснялось просто: каждый из участников предстоящей игры полагал, что в конечном счете до решающего выбора не дойдет. Марчелло волен шутить, как ему вздумается. Правда, шутит он сегодня как-то невесело. Ну да раз на раз не приходится. В конце концов проигравшему придется просто-напросто раздеться догола. Гостям же, собравшимся в мастерской, это не стоило ровным счетом ничего.
Но они не знали, что среди них были двое, которым сбросить с себя одежду стоило слишком многого. Не важно, по какой причине и в силу каких обстоятельств. И между этими двумя начиналась скрытая для всех, отчаянная схватка.
2
Игра на выбывание на поверку оказалась сложней, чем можно было предположить. Покер — игра вообще долгая. В продолжение партии нередко случается, что большая часть игроков оказывается не у дела. Время было позднее. Алкоголь уже почти не бодрил; большинство только путало карты. Марчелло нарочно сел рядом с Джизой и был потрясен, услышав собственный голос:
— Вдвоем мы перевернем весь мир.
— Я знаю, — последовал неожиданный и краткий ответ.
Игрокам было в общем-то скучно. Марчелло выпало сдавать последним. По одному кону они с Джизой уже проиграли, но замысловатые правила, растолкованные одним литератором, знатным картежником, еще предоставляли им возможность отыграться. Один из художников постоянно выигрывал вот уже третий или четвертый кон подряд. И на следующем Марчелло предстояло играть с ним и еще с двоими.
Для победы Марчелло надо было не просто выиграть у художника этот кон — его следовало обставить всухую. Страх, на время отпустивший юношу, вгрызся в него с новой силой, переворачивая все внутренности.
Начали сдавать. После сброса и подсчета очков должно было выясниться, кто выиграл. Марчелло напряг всю свою волю. Он желал переломить судьбу. Другие игроки подглядывали в свои карты, приподнимая их за уголки и склонив голову к самому столу, как будто этим можно было смягчить удар. А Марчелло сразу раскрыл карты. И был потрясен: пять червей, хотя и не все крупные. Бывает же такое! Но радость его померкла, едва он взглянул на карты других игроков. У них на руках было два триплета. Следовательно, столько же покеров. Четвертая игра могла получиться только при наличии фулла. На лбу Марчелло выступили капельки холодного пота. Но игроки, имевшие триплеты, сбросили карты и остались при своих.
Марчелло выиграл. Но испытания на этом не закончились. Однако, твердил он про себя, если на этот раз пофартило, это уже что-то! Добрый знак. Спокойно, Марчелло! Рано трубить победу. Главное — не расслабляться. Опасность еще не миновала...
Опасность?.. Какая, в чем она состоит? Неужели удача может изменить тебе в зависимости от того, что ты чувствуешь? Конечно, может. Возьмет и посмеется над тобой и твоими чувствами...
В игру вступили новые игроки. Марчелло опять оказался в выигрыше. И в третий раз тоже выиграл. Причем без всякого напряжения. Ему, как говорится, шла карта. Выигрывал раз за разом. И уже уверовал — как не уверовать? — в свое счастье, в то, что наконец поймал удачу за хвост.
Дошли до последнего кона. Решающего. От него зависело все. Достаточно сейчас проиграть — и все усилия насмарку. Да, именно усилия, поскольку Марчелло теперь окончательно убедился, что выигрыш — результат его собственных трудов, а не благосклонности судьбы. В последнем коне Марчелло выпало играть со своей основной соперницей. А он-то чуть было не забыл о ней!.. Как только он увидел ее прямо перед собой, вся самоуверенность слетела с него, как туман рассеивается от дуновения ветерка. Вот оно — главное испытание. Вот где его фортуне и впрямь надлежит доказать свое постоянство.
Карты розданы. Марчелло слишком взволнован, чтобы играть с судьбой хладнокровно. Он опять раскрывает все карты разом. Две десятки. Две худосочные семерки. А пятая уж совсем ни к чему — червонная дама. Как? Фортуна отвернулась от него именно сейчас?! В самый ответственный момент? Марчелло глянул на карты других игроков. У двоих явное преимущество, правда, законченной комбинации ни у кого на руках не было, так что не все потеряно, не надо отчаиваться. В игре две двойные пары старше, чем та, что на руках у Марчелло. Но угроза, скорее всего, исходит не от них. Сделать фулл им будет трудней, чем они полагают. Угроза — вот она, в его собственных картах: комбинация не завершена ни с той, ни с другой стороны. Да, ни с той, ни с другой стороны ничем не защищена! Не карты, а недоразумение одно! Было бы хоть что-нибудь в подкрепление этой паре, так можно бы и трех тузов побить!.. Марчелло едва удержался от соблазна сбросить три карты и оставить на руках две десятки. Но он вовремя остановил себя. А вдруг, предположил он, и представится возможность сыграть трис, ведь может же случиться, что ни у кого не будет фулла... Может, может!.. Бред какой-то! Окажись у кого-нибудь из игроков сейчас фулл — сидеть ему со своими несчастными десятками! Кажется, от всех этих «если бы да кабы» начинают сдавать нервы...
Игроки начали сбрасывать карты. При этом два дуплета остались на руках, а его комбинация получила неожиданно сильное развитие. Снизу ее надежно прикрывала семерка. Правда, из-за этой же семерки фулл становился почти невозможен. В один миг напряжение, охватившее игроков, неимоверно возросло. Вот сейчас решится — будет разбита его комбинация или нет. Придется ему предстать перед нею голым или, наоборот, лицезреть ее наготу.
Марчелло благоразумно сбросил только одну карту. Получив взамен новую, он стал тянуть время. Не хватало смелости перевернуть ее и заглянуть судьбе в лицо: страх пересиливал нетерпение. Он взял четыре уже раскрытые карты — две десятки и две семерки, — сложил их вместе и бросил на стол. А сверху прикрыл эту маленькую кучку пятой, неизвестной картой. Картой своей судьбы. Затем перевернул все пять карт и крепко сжал их в правой руке. Последний решающий кон привлек всеобщее внимание. Гости сгрудились возле стола. Джиза не поднимала глаз. Она, как всегда, была невозмутима и, казалось, следила только за судорожными движениями рук Марчелло.
— Не суетитесь, время есть, — раздался чей-то насмешливый голос.
Марчелло торопливо развернул веером первые четыре карты. Едва уловимым движением большого и указательного пальцев выдвинул краешек пятой карты, пытаясь скорее угадать, чем увидеть знамение судьбы. Карта двигалась слишком медленно, приводя Марчелло в отчаяние. Вместо того чтобы энергичным жестом направить ее скольжение, он как будто прилагал огромные усилия к тому, чтобы неведомая карта так и не раскрыла своей тайны. Словом, вел себя как спортсмен, выполняющий упражнение «ходьба на месте». Он уже понял: карту угадать будет непросто. Выдвигаемый угол не запечатан. Поэтому и масть определить невозможно (вообще-то опытный игрок по одной точке или штриху определит масть).
— Смелей, юноша, уже четыре утра, — сказал один из игроков. Смелей! Легко сказать. Смелости-то как раз ему и недоставало. Ведь тяжесть происходящего заключена вовсе не в том, что именно происходит, и не где-то в атмосфере. Она, эта тяжесть, в нас самих, в наших ощущениях. Да где им это понять! Как они смеют его торопить! Для Марчелло в этой карте ответ на вопрос: жизнь или смерть. Как всегда, он преувеличивает. Пусть так. Это ничего не меняет. А может, и не преувеличивает вовсе. От этой карты зависит исполнение его заветного желания. И в то же время в ней его спасение. Спасение? Не слишком ли громко сказано? Ничуть. Подумайте, как ему быть, если он проиграет. Проиграет той, которая так и не снимет своих одежд. Останется для него такой же гордой и неприступной до умопомрачения. Вот если бы они проиграли вдвоем — он и она! В таком случае еще можно было бы снести горечь поражения. Но если проиграет он один... и явится перед ней «голым как червь»! Был бы еще хорош собой! Правда, одна женщина считала, что очень даже хорош. Но можно ли ей верить? Она гораздо старше, к тому же влюблена без памяти... Ничего себе, красавец! Костлявый, ключицы торчат. Господи, при чем тут ключицы, не лги хоть самому себе! Его несчастье — не ключицы, а гениталии. Мошонка размером со сморщенную винную ягоду едва обозначена — неуклюже приподнята. Член — и того хуже. Какой-то обрубок, точно у младенца, и к тому же нелепо вздернутый кверху. Вот в чем его проклятие... Другим мужчинам, как бы ни выглядела их крайняя плоть, все же нечего стыдиться. А у него все не как у людей. Нет, такой срам ей показывать просто невозможно! Все сразу поймут (она первая догадается), что эта его агрессивность — не более чем проявление комплекса неполноценности. Коротышки, известное дело, вечно ходят с задранным носом. Да полно, женщины не обращают внимание на такие подробности. Ну да, не обращают, когда влюблены. А она!.. Боже, что делать?! Конечно, у него не хватит смелости воспользоваться выбором, который он сам предложил. А значит, надо будет юлить, изворачиваться — и впрямь как червь... Ну да ладно. Будь что будет, он же добивается исполнения своего желания. Самого заветного. Но в чем оно, это желание? Пожелал увидеть девушку обнаженной. Для чего? Что толку теперь спрашивать? Захотел — и все. Нет, не все, ему не просто хотелось увидеть ее обнаженной, он желал, если на то пошло, вывести ее из равновесия, опустить на грешную землю, поколебать ее надменную самоуверенность. Но не следует ли из этого нетерпеливого желания то, что он по-настоящему любит Джизу (ведь влюбленный так или иначе всегда стремится унизить предмет своей любви)? А ежели и следует? В обстоятельствах же, которые он сам создал на свою голову, это спасет его от позора? Поможет ему повести себя как подобает мужчине? Интересно, о чем она сейчас думает. Ведь должна же она о чем-то думать?.. Марчелло медленно скользил взглядом по ее невозмутимому лицу. Ничто не выдавало в нем волнений: черты все так же бесстрастны и холодны. Разве что она была бледнее обыкновенного. В ответ она тоже вперила в него взгляд. Поединок захватил обоих. Борьба шла не на жизнь, а на смерть.
— Ну что, долго ты будешь тянуть?
Да, пора решаться, напряжение стало уже невыносимым. Всему приходит конец, в том числе и самой жизни. Марчелло резко выпрямил указательный палец и двумя пальцами левой руки выхватил из карточного веера пятую карту. Он надеялся, что это будет десятка: еще две десятки были не на руках, а семерка только одна. Что сулит ему тень, мелькнувшая вдруг в углу пятой карты?! Как бы невзначай вынырнула она из-под кромки верхней десятки. Боже милостивый! Неужели? Тень эта не изогнулась жирным полукружием. Значит, не дама, не девятка и не восьмерка. Не похожа тень и на копейное острие первой литеры короля. И не валет — это определенно. Линия четко горизонтальная. Боже милостивый! Неужели повезло?! Одно из двух — десятка или семерка! Еще одно пружинящее движение пальцев — и тень обрела плоть. Семерка! Четвертая семерка из колоды у него на руках.
Марчелло выиграл самую трудную, решающую партию. Сперва его захлестнула волна безудержной радости. Глаза вспыхнули ярким блеском. Тяжесть свалилась, и он расправил плечи. На лбу выступили капельки пота. Только теперь осмелился он взглянуть на девушку. Джиза сидела, смотря на него изучающим взглядом. Таким же невозмутимым, как прежде. Только очень наблюдательный человек заметил бы, что какая-то тень вдруг омрачила ее ясные черты. Она словно старалась поспеть за какой-то ускользающей мыслью. Впервые за весь вечер на лице отразилась растерянность, в которой промелькнул неясный упрек. Юноша понял, что в душе ее царит такое напряжение, такое смятение чувств, что на мгновение ему стало ее жаль.
Но он тут же отогнал это неуместное сочувствие: с какой стати, ведь он рисковал не меньше, чем она! И вот теперь он победил. Теперь она — его добыча. Жертва, распростертая у его ног. Наконец-то сбылась заветная мечта, ради которой он готов был пойти на позор, но, слава Богу, счастливо спасся. Кто сказал, что он не имеет права насладиться пьянящей победой? К черту слезливое сочувствие и прочие сантименты! Во имя чего отравлять себе радость?
3
Гости начали раздеваться, хотя как-то вяло. Но вскоре все были голыми. Или почти голыми (кое-кто из дам на всякий случай не снял лифчика). Марчелло не знал, как должен держать себя победитель. Как обычно или иначе? И потом, как оправдать в глазах остальных свое страстное желание насладиться наготой девушки, ради чего и затевалась вся игра. Наконец Марчелло решил, что обойдет по кругу всех игроков и возле каждого остановится. Только под этим предлогом сможет он приблизиться к желанной цели. Он ведь так и не взглянул на нее до сих пор. Обходя гостей, спешивших расстегнуть последнюю пуговицу, последний крючок, он намеренно оставил ее за спиной.
— Смелей, дорогая! Долой этот чересседельник! — подзадоривал он женщину, которая послушно завела назад руки в тщетной надежде сохранить то, что еще можно было сохранить, либо удержать на весу то, что еще можно было удержать на весу.
— Ну, дружище, природа вас не обделила. Примите мои поздравления! — говорил он другому гостю, одновременно прилагая неимоверные усилия, чтобы не оглянуться. Казалось, затылком он ощущает ее наготу. Когда же, закончив обход голых гостей и исчерпав запас острот, он наконец повернулся к Джизе с таким трепетом в душе, какой испытывает разве что любовник накануне свидания, то увидел ее и остолбенел. Она стояла среди голых мужчин и женщин одетая с головы до ног, словно не произошло ровным счетом ничего. Как всегда, стройна, грациозна и надменна. Олицетворение красоты и женственности. Ее упругое тело было чуть отклонено назад и опиралось на одну ногу. Под тканью соблазнительно округлились колено и крутое бедро. Изящную золотоволосую головку Джиза гордо вскинула вверх и немного набок. В этой позе был вызов превратностям судьбы и всему свету. Марчелло вдруг почувствовал жгучий стыд при виде такой невозмутимости.
— А как же вы... — еле слышно пролепетал он.
— Никто из присутствующих не воспользовался правом выбора, — спокойно отозвалась она. — Это их личное дело. Но ведь вы сами сказали, что у нас есть альтернатива. Вот ее-то я и выбрала.
В наступившей тишине послышался боязливый шепоток. Готовые пойти на любую авантюру, искушенные в игре ума гости были застигнуты врасплох.
— То есть как?! — выдавил из себя Марчелло. — Неужели вы...
— А что, разве я не имею права? — перебила она Марчелло, и в голосе ее зазвенела какая-то нотка бесшабашного отчаяния. — Какие могут быть возражения? Знайте: раздеваться я не стану. Так что говорите, каким способом я должна покончить с собой. Сейчас и в вашем присутствии. Так, кажется, было условлено. Я сделаю все, как надо, можете не сомневаться.
Так вот что она задумала! Выскользнуть у него из рук, отделавшись шуткой! Нельзя же слова ее принимать всерьез. Ведь она не может предположить, что он будет настаивать на исполнении уговора... А вдруг она не шутит? Глаза ее как-то странно потемнели. Такого сумрачного взгляда Марчелло еще не случалось видеть. Грудь ее вздымалась. На лице играла усмешка приговоренного к смерти. Что, если она и вправду решила выполнить свою угрозу? Да нет, ерунда!.. В любом случае Марчелло опять посрамлен. Проиграл, несмотря на победу. Свергнут с пьедестала, и никогда уже ему не подняться. Он лихорадочно искал какую-то точку опоры в пространстве, чтобы не провалиться в бездну унижения, но не находил ничего ни вокруг себя, ни внутри. Кругом зияющая пустота. И даже сказать ему теперь нечего.
Гости опомнились, оживились: ситуация приобрела неожиданный оборот. Как сказал бы маркиз, сюжет получил любопытное развитие. Но в каком смысле? Да разумеется, в смысле разговоров на щекотливую тему и всяких дерзких предположений (благо все они на чужой счет, так что можно почесать языком). Среди присутствовавших некоторые в принципе допускали возможность «буквального исхода драмы», как выразился бы один из свидетелей происходящего — писатель не то критик. А проще говоря — возможность самоубийства девушки. Все, позабыв о своей наготе, начали с жаром обсуждать обстоятельства дела. Общее возбуждение приятно щекотало нервы.
— Выходит, есть что скрывать, — предположила вполголоса самая безмозглая из приглашенных дам.
Но этот злобный выпад никем не был подхвачен.
— Не спешите. Давайте разберемся. Ведь все это с самого начала мыслилось как шутка... — начал формулировать свое мнение маркиз, стараясь высказаться с позиций так называемого здравого смысла; но почему-то не завершил начатой фразы.
— Действительно, спешка тут совсем ни к чему, — вступил в разговор литератор, взмахнув белой бескровной кистью. — Вся наша жизнь — шутка. Но нет ничего серьезнее шутки в этой жизни. Надеюсь, вы понимаете: всякая шутка есть вершина субъективного миропонимания. Поясню свою мысль. Если все это в самом деле шутка, то Джиза, как лицо непосредственно заинтересованное, должна подтвердить, что она шутит и никогда не воспринимала наш уговор иначе как шутку. В противном случае...
— В противном случае, — прервал литератора добродушный толстяк художник, — ты такой же беспардонный болтун, как вся ваша литературная братия. Хлебом их не корми — дай поиграть в парадоксы, концепции и дифференцированный подход. Слыхали мы это. Главное — во всем знать меру. Быть может, старик, ты и прав в каком-то смысле. Но ведь надо же разумно смотреть на вещи. Ты, как я понимаю, намерен убрать со сцены Джизу или позволить ей покончить с собой, что в принципе одно и то же. Причина тому, видите ли, что девушка не пожелала раздеваться вместе со всеми. Ну скажи, есть у тебя голова на плечах?!
— Во-первых, ты ничего не понял, — ответил литератор, снисходительно усмехнувшись. — Во-вторых, ты судишь по конкретным обстоятельствам. В-третьих, что касается твоего пресловутого разума, то каждый из вас пользуется им по собственному усмотрению. Ваши картины — наглядное тому доказательство. Вникни, я же о другом толкую. Никому не дано знать, какое место занимает или должно занять то или иное побуждение в том или ином внутреннем контексте. Иными словами, в контексте, который по определению недоступен для наблюдения потому лишь, что принадлежит он другому человеку, а не тебе. Предположим для начала, что она испытывает тягу — осознанную или неосознанную — покончить с собой. И чтобы осуществить эту тягу, подвергла себя столь мучительной подготовке. Предположим теперь, что самоубийство уже произошло в силу тех или иных причин. Пусть даже сегодня вечером в результате стечения обстоятельств. Каких? Этого мы никогда не узнаем. Встав на данную точку зрения, мы принуждены будем понять, что не в состоянии ни предотвратить это событие, ни даже чинить ему препятствия. Вот с чем ты должен согласиться. Но и это еще не все. Ты только представь, какое невыносимое чувство вины она испытает в случае, если не сможет осуществить задуманное. И не о правилах игры здесь речь. Отнюдь. Все это условности. Я имею в виду неподчинение внутреннему императиву вообще, которое не может не повлечь за собой нарушение душевного равновесия. Пусть этот императив и является результатом помрачения ума или сердечной драмы. Заметь, что неподчинение внутреннему императиву — неважно, в силу каких причин, формальных или субъективных, — явным или тайным образом неизбежно подводит человека к гораздо более глубокой душевной неустроенности. Эта неустроенность в свою очередь не может не привести к материализации на личностном, если можно так выразиться, уровне или же на уровне овеществленной символизации конфликта, требующего немедленного разрешения. Так или иначе, но внутренний конфликт вырвется наружу. Чужая душа, дорогой мой, как известно, потемки. А раз так, что с того, если мы ей скажем: не делай этого? Необходимо другое — внимательный аналитический подход к данному конкретному случаю. Я тебя убедил?
— По-моему, правы вы, — произнес принц крови, приподняв бровь.
Литератор поблагодарил его скромной улыбкой мудреца.
— Чувство вины! Внутренние конфликты! — взорвался второй литератор, завидующий известности первого. — Все это выдумки! Из твоих книг! Мы что, в академии наук заседаем?! Скажите, пожалуйста, какой профессор выискался! Лекция в анатомическом театре, да и только! Да взгляни, вот же он — предмет твоего красноречия! Живая девушка. Трепетная человеческая душа. Давайте просто спросим у нее.
— Неужели ты всерьез полагаешь, что по ее ответам можно составить верное представление о ней как о личности? — парировал удар первый литератор, оскорбленно поджав губы.
— Только что ты заявил, что нам не дано заглянуть в чужую душу. Теперь выходит, никто и сам о себе ничего не знает... Куда мы так придем?!
— Вселенная вообще непознаваема, — задумчиво произнес принц крови.
— Успокойся, — продолжал дискутировать первый литератор со вторым. — Пусть это ничего и не даст, но отчего же не провести эксперимент? Возьми и спроси ее.
— Джиза, — обратился к девушке второй литератор. — Ответь нам, ты пошутила, не так ли?
Девушка, с полным безразличием отнесшаяся к словопрениям в свой адрес, — она только переводила отсутствующий взгляд поочередно с одного оратора на другого, будто речь шла вовсе не о ней, а о ком-то постороннем, — недоуменно взглянула на него. В этот момент Марчелло, присевшему в стороне на подлокотник кресла, почудилось, что лицо Джизы как-то посерело, увяло. А глаза словно подернулись дымкой слез.
— Пошутила? — откликнулась она, смахнув со лба невидимую паутинку. — Не понимаю, какие могут быть шутки? Игра есть игра, и правила ее одинаковы для всех. Я проиграла и должна выполнить поставленное условие.
— Вот видите — «должна»! — подытожил первый литератор.
— Что вы заладили! — вмешался вдруг толстяк художник. — Что тут видеть? Она просто дурью мается. А вы — туда же, за ней! Но у нее хотя бы есть какая-то дурацкая причина, чтобы так себя вести. Вы же — потенциальные убийцы, и больше никто! Еще одно неосторожное слово, и вы убьете ее! Безмозглые идиоты!
Гости принялись на чем свет поносить друг друга. Правда, все оскорбления были произнесены очень милым и дружелюбным тоном.
4
— Друзья, уже шестой час! Как ни хороша компания, но за окном рассвет — мутный и тяжелый. Жуть!
— «Мутный и тягостный» — писал поэт.
— Все равно. Время подвести черту. Не надоело вам развлекаться? Сколько слов наговорили, а веселей не стало. Давайте закончим дебаты ко всеобщему удовольствию. Пускай Джиза остается в своих облачениях. Мы же прикроем наготу и по домам — спать, как Бог велел.
— Ни за что! — воскликнула Джиза.
— Не велика хитрость — лечь спать, — отозвался неугомонный первый литератор.
Но его никто не слушал.
— Почему «ни за что», Джиза? Разве ты не этого хотела? — удивился второй литератор.
— Мне... — начала было девушка, но хозяйка дома прервала ее:
— Послушай, Джиза, у всех и без того ум за разум зашел. Видела, как все из-за тебя перегрызлись? Ну чего проще — раздевайся, и покончим с этим. Все довольны, все согласны — никаких споров насчет правил, уговоров, договоров. Что тебе стоит, Джиза?
— По всему видно — стоит, — пробормотала одна из доброжелательниц девушки.
— Не разденусь, — с детским упрямством отрезала Джиза. — И спорить тут не о чем. Уговор дороже денег — сами знаете.
— Какой уговор? О чем ты? Не хочешь раздеваться — не надо. Никто не увидит твоих прелестей. Только и всего. Утро вечера мудренее. К чему философию разводить? Боже милостивый, скоро рассвет! Пошли еще пророка нам, и мы уверуем в его живое слово. Пусть просветит он бедные умы, поведает кто мы!
— Оставь в покое поэзию! — раздраженно отозвалась Джиза. Губы ее вдруг сморщились, лицо исказилось жалобной гримасой обиженного ребенка.
— Сколько еще можно ждать? Пусть выбирает — одно или другое.
— То есть как — «одно или другое»?! Выбор давно сделан. Это мое... мое...
— Ваше право, не волнуйтесь! — поспешил ей на выручку первый литератор, напрягая голос, чтобы быть услышанным. — Однако вы пользуетесь своим правом так, чтобы выбор ваш в известной мере — я подчеркиваю, в известной мере — был рассчитан на эффект.
— Черт знает что такое! — возмутился толстый художник. — Что это значит — «в известной мере»?!
— В известной мере — значит в известной мере! — вспыхнул литератор. — Я вовсе не жажду крови, как вы, быть может, полагаете. Но я не приемлю и позиции всепрощения. В известной мере означает только, что я не знаю в какой. Постарайтесь, мой вечный оппонент, хотя бы на минуту представить себе, что у нее...
— Опять все вокруг да около! — съязвил второй литератор.
— Да-да, предположим, что на цветущем ее теле имеется некоторый изъян. Какая-нибудь мерзкая бородавка, или ужасное родимое пятно, или что-то в этом роде.
— Вот и я то же самое говорю! — поддержала литератора доброжелательница.
— И что с того? — спросил второй. — Допустим, ваше предположение объясняет, отчего она не пожелала раздеваться. Но почему она не захотела остаться одетой, а нас, грешных, отпустить по домам — вот в чем вопрос.
— Нет, вы представьте, — не унимался первый литератор, досадливо морщась, — представьте, что у нее бородавка...
— Но ведь это же только гипотеза! — Ну да, гипотеза... Так вот, вследствие этого она не желает раздеваться, но ежели она просто-напросто уйдет отсюда одетой, бородавка-то останется при ней... и ничего не изменится.
— Какого дьявола! Что вы городите?! — закричал оппонент, придя в себя после секундного замешательства. — Объяснитесь, ради всего святого!
— Что тут непонятного? Налицо стремление... так сказать, неосознанная тяга покарать себя за ужасный физический недостаток. И это вполне оправданно. Следовательно, мы не вправе оспорить ее выбор.
— Лихо закручено, ничего не скажешь! — заметил второй литератор, сознавая, что в области неосознанного ему далеко до соперника.
— Однако версия любопытная, — заметил принц крови.
— Балаболки вы все! — выходил из себя толстяк.
— Да поймите наконец, — кричал второй литератор, — сначала ей ровным счетом ничего не стоило раздеться! Сначала — до всех ваших речей. Теперь же совсем другое дело. Теперь это стало просто невозможно.
Спор разгорелся с новой силой.
— Ну довольно же, господа! — вмешалась хозяйка. — Заклинаю вас, прекратите! Ну, Джиза, что ты скажешь?
— То же, что и раньше.
В отчаянии махнув рукой, хозяйка отвела в сторону Марчелло.
— Послушай, дело зашло слишком далеко. Может, дать ей веревку, и у нее сразу пропадет желание морочить нам голову. Как по-твоему?
Марчелло промолчал.
— Итак, Джиза, — обратилась хозяйка к упрямице, — ты желаешь, чтобы все по правилам?
— Да.
— Изволь. Каким образом ты хотела бы покончить с собой?
— Не знаю... — ответила девушка. — Как вам угодно.
— Но ты ведь сама требуешь, чтобы правила соблюдались по всей форме. Так что мы не имеем права навязывать тебе способ самоубийства. Вдруг он окажется тебе неприятен? Я, во всяком случае, так понимаю! Кто-нибудь против?
— Все верно, — подтвердил знаток человеческой психики. — Пусть выбирает сама. — Он и другие гости уже догадались, к чему клонит хозяйка.
— Ну, Джиза, выбирай! Что ты предпочитаешь?
— Не знаю... Давайте револьвер. Так проще.
— Револьвер так револьвер, — согласилась хозяйка, извлекла из ящика письменного стола крошечный револьвер с перламутровой рукояткой и протянула его Джизе. — Не заряжен, — шепнула она Марчелло, проходя мимо.
Джиза взяла револьвер, повертела его в руках. Пустыми глазами посмотрела на Марчелло. Он вздрогнул от этого взгляда. Джиза придирчиво осмотрела револьвер, особенно внимательно — зарядный барабан. Горько и зло рассмеялась.
— Что за шутки? Он не заряжен! Дайте патронов.
Хозяйка переглянулась с Марчелло, но ничего не смогла прочесть на его лице. Никто не проронил ни звука. Хозяйка вернулась к столу. Взяла коробку с патронами и вручила ее Джизе. Та не спеша зарядила револьвер. И все равно никто не верил, никому и в голову не пришло, что дело идет не на шутку и девушка вправду способна застрелиться. Все хранили молчание, ощущая какую-то странную неловкость. Им было любопытно, какой выход найдет она из создавшегося положения.
5
Джиза присела на край стола. Юбка вызывающе вздернулась, обнажив ослепительно прекрасное бедро. На губах девушки была все та же насмешливая улыбка. Она опустила плечи, держа в руках револьвер. Она казалась смущенной, как взрослый серьезный человек, неожиданно для себя очутившийся в обществе шаловливых детей и вынужденный им подыгрывать, иначе они обидятся. Но то была лишь минутная слабость. Резким движением она приставила револьвер к виску, удерживая палец на спусковом крючке, и оглядела присутствующих.
После этого ее жеста по гостиной пронесся легкий недоверчивый гул. Хозяйка толкнула Марчелло локтем: смотри, мол, заключительная выходка. Под этим она подразумевала, что девушка ни за что не осмелится нажать на крючок. В ту же секунду Марчелло увидел — не глазами, а внутренним зрением, — что она готова не раздумывая выстрелить в себя. Впрочем, внутреннее зрение здесь ни при чем. Надо было изучить ее так, как Марчелло за столько-то времени! Да, сомнений никаких: она готова убить себя на месте в это самое мгновение. Лицо ее, еще недавно растерянное, вдруг преобразилось — застыло в маске холодной и отчаянной решимости. Это каменное лицо ничего не выражало, кроме предчувствия скорой смерти.
В продолжение последнего часа Марчелло пребывал во власти противоречивых, неясных чувств. Прежде всего его мучили угрызения совести. Он прислушивался к себе столь напряженно и внимательно, что был не в состоянии удержать одну-единственную, все время ускользавшую от него мысль. На мгновение блеснув, она тотчас исчезла из поля зрения. Ум его, казалось, безвозвратно потонул в хаосе бессвязного бреда. Бредовые видения проносились, как облака по небу, — без цели и связи. Ни одно из них не обретало четких очертаний. И вот в одно мгновение оцепенелая тишина оборвалась. Марчелло понял: он должен что-то сделать. Какая-то невидимая сила подтолкнула его. Одним прыжком он очутился возле Джизы и ухватил ее за кисть. Но не смог отвести револьвер от виска: силы вдруг изменили ему.
— Не надо! Что вы задумали?! — выкрикнул он, внутри горько усмехнувшись несоответствию своих слов драматичности момента. — Зачем вы так?!
Девушка не ответила. Они взглянули друг другу в глаза. Оба дышали часто и прерывисто. В ту же секунду Марчелло осознал, что любит ее, что предан ей всем своим существом. Откуда-то изнутри поднимались горячие волны очень древнего, вечного чувства, природа которого была теперь ему понятна. В нем сливались жгучее желание быть ей опорой, и жажда обладания упоительным женским телом, и стремление раствориться в ней, исчезнуть бесследно, и неприкрытое самоуничижение во имя любви, опрокинувшей все его книжные эгоистические, порочные представления, опрокинувшей его тщеславие себялюбивого самца, сочинителя, опрокинувшей все на свете. Ценой собственного позора перед лицом этого подлого и расчетливого, напыщенного и безмозглого света он должен спасти ее. Или спасти себя самого, что одно и то же, должен спасти ее в себе или себя в ней. От чего спасти? От смерти, от небытия? Не только. Есть кое-что страшнее смерти. Он это понимал. Гордыня — вот что страшно. Гордыня, не дающая жить, дышать, шагу не дающая ступить. В этой гордыне и таится смертельная опасность для девушки — ему ли не знать, ведь он только что избавился от ее чудовищного бремени. Его внезапно осенило: она ни за что не сбросит одежду, а значит, убьет себя. Быть может, между самоубийством и отказом раздеться и не было прямой связи. Но время ли сейчас думать об этом, когда она не в силах ни обнажиться, ни отказаться от самоубийства, ни совершить его в итоге. Душа ее бьется в силках ужаса, отчаяния. Она запуталась в условностях, ложных понятиях и связях, запуталась опять-таки в собственной гордыне.
— Что вы задумали?! — повторил он свой нелепый вопрос.
— Выполнить долг, — холодно ответила Джиза.
— Зачем?
— Зачем? — переспросила она. — И вы еще спрашиваете? Именно вы?
Был ли в ее словах хоть какой-то смысл? Марчелло не стал ломать над этим голову. Его одолевали другие, более неотложные думы. Как спасти ее, как вырвать из добровольного плена? Вдруг в воспаленном мозгу молнией вспыхнул ответ. Он был до предела прост.
— Не торопитесь, Джиза, — начал он, — Я придумал эту игру, установил правила. И выиграл. Так что распоряжаюсь здесь я, и никто другой. Теперь постарайтесь вникнуть в то, что я вам скажу. Все странным образом замкнулось на... Сам не знаю — на чем. Но это неважно. Однако все взаимосвязано. Вы не хотите раздеваться. Почему — я не знаю. Или нет — знаю. Но и это неважно. Не будем тратить слов. В общем, уважаю вас за ваше решение. Более того — признаю ваше право выбрать другой путь. Но игра еще не окончена... По правилам, мне, выигравшему, дозволено остаться одетым. Однако я вправе изменить условия. Если и я разденусь — значит, правила игры станут другими. Мы оба разденемся и будем на равных, понятно? Тем самым будет положен конец всяким пересудам на ваш счет. Ну как, согласны? Все очень просто. Игра есть игра, и мы вольны завершить ее, как нам вздумается. Идет?
Его никто не прерывал, все внимательно слушали. То ли от усталости, то ли из уважения к той нотке настоящего чувства, которая прозвучала в обращенном к Джизе монологе. Напряженное молчание прервал толстяк художник:
— Гениальный выход!
— Пожалуй, — согласился литератор. — Однако... — попытался он было продолжить, но осекся.
— А как же бородавка? — буркнула доброжелательница.
Но Марчелло и Джиза их не слушали.
— Вы почему-то сказали: все взаимосвязано... — неуверенно проговорила она и, помедлив и опуская револьвер, добавила: — Я не понимаю...
— Взаимосвязано? Конечно! Как же вы не понимаете, Джиза? Все предельно просто, поверьте мне. Вот, смотрите! — воскликнул Марчелло и сбросил пиджак.
Джиза все еще глядела на юношу непонимающим взглядом.
— Одно мгновение — и все. Смотрите, Джиза! — он продолжал сбрасывать с себя одежду: сорвал с шеи галстук, стянул брюки. Пошлый этот жест заставил его содрогнуться, но мысль о том, что все делается во имя спасения Джизы, поддерживала его, и он преодолел отвращение к самому себе. — Вы согласны? Вы не передумаете? Смотрите, это на самом деле очень просто! — Он начал расстегивать пуговицы на рубашке. — Ну, давайте вместе, Джиза! Хотя нет, подождите. Сначала я. Так будет проще...
Блаженная, пьянящая свобода! Все равно как смыть с себя грязь. Экая важность — признаки пола, как они выглядят. Безразлично! Куда подевалась робость — детище гордыни, исчадие его ада. Когда юноша разделся, стал голым как червь, оказался наконец тем, чего так страшился всегда, и особенно в этот вечер, он доверчиво взглянул на Джизу. Она тоже, словно в забытьи, покинув реальный мир и обретя другую жизнь в ином пространстве, где чувства так блистательно новы, начала раздеваться... Победа! Но что значит это имя существительное женского рода единственного числа само по себе без глагола и прочих пояснительных слов? За кем осталась победа и над кем она была одержана? Девушка одержала победу над собой. Это ясно. Но победа осталась и за тем новым пространством жизни, которое однажды было утрачено в этом мире. И все же оно по-прежнему досягаемо для человека. Его можно обрести в любую минуту, если верить.
Джиза начала раздеваться. Сначала нерешительно. Потом с каждым движением все увереннее. Все оказалось так просто. Гораздо проще, чем можно было предположить. Наконец ее нагое тело предстало перед всеми таким, каким и должно было оказаться, — гибким, юным, белоснежным. Ни одного изъяна — ни уродливых бородавок, ни отвратительных родимых пятен. Брильянт чистой воды, ослепительный алебастр, теплый янтарь. Марчелло смотрел на нее без жадного, похотливого любопытства. Он просто восхищался ее красотой. Эта спокойная одухотворенная красота до краев переполнила его чувства. Любовь озарила земную красоту божественным, благословенным светом.
Все присутствующие, в том числе оба литератора, дружно зааплодировали. Доброжелательница побледнела и потупилась. Джиза застенчиво улыбалась, пытаясь укрыться ладонью.
— Ну что, вы довольны? Пора по домам. Надеюсь, меня тоже отпустят с миром, — сказала она, накинув на плечи что-то невесомое из одежды.
— Довольны — не то слово! Все правила игры соблюдены. Мы добились всего, к чему были устремлены наши помыслы. Справедливость, добродушие, а главное — красота торжествуют, — галантно, хотя и не без напыщенности, произнес свой спич толстяк художник.
— И тем не менее, — возразил литератор-аналитик, — во всей этой истории, то есть в ее развязке, есть что-то такое, что меня не убеждает.
— Вот как? Что именно? — набросился на него второй литератор.
— В двух словах не объяснишь... Такое ощущение, будто что-то упущено.
— Упущено?
— Так говорят о времени — «время упущено». Или об игре — «упущена игра». Вы понимаете?
— Вполне. Только мне представляется, что в данном случае, напротив, полностью раскрыты возможности жанра, в основе которого отношения между людьми. Более того, я полагаю, что развязка как раз выдержана в духе этого жанра, — произнес второй литератор, во-первых, движимый духом противоречия, а во-вторых, пусть знают, что он тоже владеет слогом.
— Да это у тебя в голове что-то упущено, — заключил философским тоном художник, обращаясь к первому литератору. — Смотри, как бы из-за тебя шарманщики не остались без работы.
Пора было одеваться. Обычно на эту процедуру требуется времени больше, чем на раздевание. Но гостям так не терпелось поскорее попасть домой, что, оставив сомнения и забыв о приличиях, они не стали прятаться по углам, а оделись тут же, на глазах у всех, кто как умел.
Мысли Марчелло в это время были заняты другим. Маркиз, конечно, предложит подвезти ее на машине. Они живут по соседству. Что она скажет? Вот что: «Нет, спасибо, лучше пройдусь пешком». Тогда я, единственный, у кого еще нет машины, вызовусь ее проводить...
— Джиза, тебя подвезти? — спросил маркиз.
Джиза ответила так, как хотелось Марчелло, — слово в слово:
— Нет, спасибо, я лучше пройдусь пешком.
До свиданья, до скорой встречи, спасибо за прекрасный вечер, виски — что надо, увидимся на выставке, не повезло Бэкону, в какие руки попал, обычная история — результат отчуждения, уверяю вас — он импотент, копия с Домье — можно было бы и поталантливее сделать, до свидания, до встречи. Компания разошлась в разные стороны. Фыркнули моторы, зашуршали шины. Джиза и Марчелло пошли пешком — наугад.
6
Какое-то время они шли молча. Избегали даже касаться друг друга локтями. Было зябко и сыро. В небе застыла ущербная луна. Чем дальше они углублялись в город, тем пустыннее становились улицы, названия которых ничего не говорили ни уму, ни сердцу. По всему чувствовалось — скоро рассветет. Заря, как всегда, подстерегает запоздавшие пары. Взойдет солнце и осветит их бледные от бессонницы лица. Как в зеркале, они увидят друг друга — без прикрас. Что делать тогда? Что им останется от минувшей ночи? Но у Марчелло и Джизы еще и не было ничего. Им следовало поторопиться, чтобы не бывшее обрело определенность, свой голос, объем, теплоту.
— Куда ведет эта дорога? — спросила вдруг Джиза.
— К Колизею, — ответил Марчелло рассеянно.
— Нет, — она улыбнулась. — Я не то имела в виду.
— Да?.. Не знаю... Нет, знаю. И желаю этого. Надеюсь. Жду.
— Чего?
— Что ты меня полюбишь. Навсегда.
— Не надо желать, надеяться, ждать. Достаточно просто знать. Я люблю тебя. Давно. К чему вопросы? Ты и сам это знаешь.
— Но не был уверен.
— Неважно. Скажи лучше — мы плохо начали?
— Почему плохо?
— На сцене долго не проживешь. Свет рампы ослепляет. Рано или поздно хочется закрыть глаза. Забиться в темный угол. Я не хотела этого. А может, и хотела... Сама не знаю... Но так захотел ты. Ну, и что же теперь?
Юноша не ответил.
— Рассвет. Он нам помешает, — сказала, помедлив, Джиза.
— Убежим от него. Спрячемся где-нибудь от всех этих рассветов.
— А где?
— У тебя. У меня.
— Дома? Марчелло — я о другом.
— О чем?
— О том, что гордыня — путь в никуда, мы в этом убедились. Но и смирение тоже. Понимаешь, Марчелло? В никуда.
— Не понимаю. Разве мы встали на путь смирения? Думаешь, это так просто?
— Хорошо, пусть не смирения. Все равно — кругом столько зла, грязи. Больно это осознавать.
— Как же этого избежать?
— Не знаю. Надо постараться.
— И как жить тогда?
— По воле случая.
— Так не бывает! Дай Бог, если бы так было...
Джиза промолчала. Они шли молча. Над Целием обозначилась тонкая, словно лезвие, полоска света. Она угрожающе быстро росла.
— Мой Бог, как кратко царство темноты! — процитировал Марчелло песню-альбу трубадуров. — Я вижу, свет зари с востока хлынул, уж близок день, час предрассветный минул — как в зеркало, гляжусь в твои черты... Мои глаза с твоими так дружны: моими я тебя в душе рисую... — Он осекся, боясь показаться высокопарным.
Они прошли еще несколько шагов.
— Ты и в самом деле застрелилась бы?
— Конечно, — ответила она удивленно.
— Зачем?
— Должна была. Люблю тебя, а в душе все равно пусто. Что мне было делать со своей любовью?
Тишина. Пауза. Заря роковым несводимым пятном блестела на небе.
— Как же ты был глуп! Невероятно, беспредельно глуп. Все это было для тебя — не для других.
— Что — это?
— Это, — взмахнула она ладонью, указывая на свое тело. — Нет у меня никаких бородавок. И родимых пятен тоже нет. Теперь убедился?
— Глуп — что верно, то верно.
— В конце концов ты ведь тоже разделся. А боялся этого больше всего на свете. Давай попробуем вместе понять — за что мы так наказаны? За то, что полюбили друг друга? В чем наша вина? Не хватило ума понять или мы — жертвы обмана? Игра случая. Значит, стремление к совершенству ни при чем? Значит, да здравствует случай или мы все-таки имеем право на какой-то выбор?
— Это право едва нас не погубило.
Молчание. Еще одна пауза.
— Упущено время. Упущена игра. Он прав, этот дурак, — сказала девушка глухим голосом. — Весь ужас в том, что никто не договаривает до конца. Время упущено... Но как? Зачем? У кого? В каком измерении? В музыке? В поэзии? В игре? Или вся жизнь — пространство, в котором упущено время? Упущена игра, упущено все, кроме...
— Все, кроме счастливого случая? Счастье — это когда игра упущена! Не расстраивайся. Нам на роду написано ждать этого случая. Так учат книги.
Тишина. Восход окрасил мертвенным светом развалины императорского дворца. Вершина разрушенной колоннады вспыхнула мраморной белизной.
— Джиза, уже рассвело.
— Теперь видно, какой ты бледный. Синие круги под глазами. Синие прожилки на руках.
— Джиза, пока не поздно, спрячемся где-нибудь. Закроем ставни. Опустим шторы, чтобы не видеть дня. Зажжем лампы. Они станут светить подслеповато, как глаза, выплакавшие ночь.
Джиза опять не ответила. Нервно поправила складки измятого платья. Зачем-то оглянулась, но никого не увидела. Только грохочущая поливальная машина ползла вдоль тротуара, смывая мусор. В воздухе стоял щемящий запах прибитой водой пыли.
— Джиза, скорей! Спрячемся у меня. Навсегда. На всю жизнь.
— На всю жизнь?
— Кто знает? Может быть, повезет...
Из-за поворота вынырнуло такси. Вестник нездешнего мира, посланец нереального пространства. За рулем, как оказалось, был все-таки живой человек. Он дышал. Двигался. С любопытством смотрел на них. Притормозил. Почти остановился, ожидая сигнала.
— Джиза, поедем!
— Хорошо, будь по-твоему, — кивнула она, дрожа от ужаса. — Марчелло... Марчелло... Марчелло, а что потом?
Юноша молча и торопливо увлек ее за собой в открытую дверь. Он был счастлив. Им овладело лихорадочное беспокойство и отчаяние игрока.
Перевод В. Гайдука