— За такой ответ моего ученика, я его сильно бью.
— Я в этом не сомневаюсь, — ответила я, снова приходя в ярость. — Ты гораздо щедрее на линейку и трость, чем на вкусное печенье.
— Что за книгу ты читаешь без моего позволения? — угрожающе повторил он.
— Мою собственную книгу, — ответила я, быстро заперла замочек и, положив книгу на сундук, села на нее.
— Дай мне книгу или я вытащу ее из-под тебя, — приказал Мильтон.
— Ни за что! Это мой дневник, мне его подарила моя крестная Моултон. Она дала мне совет никогда и никому его не показывать.
— Жена, ты должна помнить свою свадебную клятву: у тебя теперь нет никакого имущества, все принадлежит только мне!
— Правильно, но ты давал мне такую же клятву, а раз ты мне не даешь некоторые свои книги, я считаю возможным не показывать свою тебе. Тебе не на что жаловаться!
— Ты не подчиняешься мне? — переспросил Мильтон. — Ты посмела мне сопротивляться?
— Конечно, — ответила я, вне себя от возмущения. — И если ты только посмеешь коснуться меня пальцем, ты, закоренелый злодей, я не стану тебя молить о пощаде, как это делают твои несчастные ученики, а стану защищаться зубами и ногтями, как ты когда-то защищался против твоего наставника господина Чаппелла, и клянусь, на тебе останется множество отметок!
— Так, — он начал шумно дышать, — значит, ты вот как себя ведешь! Мое пламя, мой дух, моя кровь! И грязная тварь! Соломон писал, что плохая жена для мужа, как болезнь в его костях, и ее следует бить!
— Не смей заниматься пустой риторикой, вонючий дешевый плагиатор, неряха, грязнуля и грубиян, избивающий детей, пожиратель вонючего мяса! — кричала я, потому что, клянусь Богом, когда меня злили сверх меры, я становилась истинной дочерью собственной матушки. — Ты что, принимаешь меня за ослицу и считаешь, что я стану терпеть твои унижения?
Он оторопел и выдавил только: «Я поговорю с тобой утром!»
И вылетел из комнаты и запер за собой дверь.
Я спокойно разделась, легла в постель, прикрылась стеганым покрывалом и уснула. Я спала хорошо, сначала мне снились приятные сны. Но потом мне приснился Мун, и я видела, как он ворочает камни у реки, а позади него возвышался полуразрушенный замок и вокруг сновали солдаты. Я его спросила:
«Как ты поживаешь, милый Мун?»
А он мне ответил:
«Как я могу поживать, если ты вышла замуж за другого? Я ворочаю камни и курю трубку и жду лучших дней».
Мун от меня отвернулся и отправился к замку. Я не могла идти за ним, потому что у дверей стоял караул с пикой и караульный начал мне показывать некоторые элементы артикула и все время приговаривал: «Смотри, Мэри, как это упражнение нужно выполнять!» Я внимательно вгляделась в его лицо и увидела, что это был мой муж.
«Оставь меня в покое», — сказала я ему.
«Куда же я пойду, жена?» — жалобно поинтересовался он.
«К твоей исчезнувшей милой Миколь, королеве фей, которую когда-то ты вызывал в Бабрахеме, неподалеку от Кембриджа, с помощью свечи и волшебной палочки и у кого ты просил бессмертия за весьма высокую цену». Почему я это сказала, не пойму, я попыталась пробежать мимо него, но у него от рыданий затряслись плечи, мне стало его жаль, и я сказала:
«Муж мой, я не хотела тебя обидеть!»
Он засунул руку в карман и достал оттуда завернутые в бумажку кексы с тмином и предложил их мне.
«Но они стали черствыми», — сказал он, продолжая плакать.
Я больше ничего не помню, но проснулась я с улыбкой и передо мной стоял муж в сюртуке и шляпе. Светало, мне еще не нужно было вставать, поэтому я поздоровалась с ним и спросила, почему он так рано встал.
Он мне ничего не ответил, и я ему сказала, что жалею о нашей ссоре и что хочу быть для него хорошей женой, но не могу целыми днями сидеть дома и ничего не делать, мне нужно совершать прогулки, чтобы держаться в норме. Поэтому у меня в голове бродили разные мысли, я даже не знала, почему я ему наболтала столько глупостей.
Он коротко ответил:
— Нет, Мэри, мы не ссорились, потому что не бывает ссор между хозяином и слугой. Ты показала себя непослушной и вела себя крайне неприлично, и всю ночь я раздумывал, как мне дальше поступить с тобой, и только перед рассветом мне в голову пришла блестящая идея. Я не могу тебя побить, хотя ты этого заслуживаешь, иначе будет скандал. Как говорил мудрый Виргилий, ни один мужчина не может прославиться покорением женщины. Я не могу больше держать тебя в заключении — это неудобно и вредит твоему здоровью. Я не могу лишить тебя денег, потому что не плачу тебе, а ты не поддаешься, когда я ласково пытаюсь что-то тебе объяснить. Простить тебя было бы слабостью с моей стороны. Я хочу, чтобы тебе стало очень стыдно, я отошлю тебя домой к отцу в Форест-Хилл и не приму тебя здесь, пока не буду полностью уверен, что ты искренне раскаялась. Больше того, я ожидаю твоего возвращения на Михайлов день, эсквайр Пауэлл должен заплатить мне обещанное приданое в тысячу фунтов и еще — пятьсот фунтов. Он должен понять, что без денег я тебя не приму!
Я начала смеяться, и когда пораженный муж спросил меня, почему я так веселюсь, я ему ответила, что к Михайлову дню кексы будут такими же черствыми, как и бисквит тетушки Джонс.
— Какие кексы? — непонимающе спросил он.
— Простите меня, — ответила ему я. — Это мне приснилось во сне, что караульный достал из кармана кексы с тмином. Но это был лишь сон, и я до сих пор еще не проснулась.
Я уверена, что, увидев мои обнаженные руки и великолепные волосы, рассыпавшиеся по подушке, он ждал, что я обращусь к нему с униженной мольбой, да к тому же еще и прослезилась, а он смягчился бы ко мне. Если бы я молча подвинулась и освободила для него место в постели, он сразу сорвал бы с себя одежду и стал бы страстно меня любить и позабыл о несчастных дрожащих маленьких мальчиках, ожидавших его внизу в холодной классной комнате и готовых читать отрывок из Помпония Мела или Юлия Солиния Полихистора. Но я была гордой девушкой и не могла забыть, как он встал на сторону Джейн Ейтс, как страдала бедная Транко, как он грубо обходился со мной и громко потребовал показать ему дневник, и бесконечные побои, которыми он награждал своих племянников. Но самое главное, разве он не пожелал отослать меня прямиком в Рай? И поэтому я ему сказала:
— Делайте, как вы пожелаете, тоскливый вы человек, мне все равно. Но я должна вам признаться, что предпочитаю публичный стыд в Форест-Хилл моему страданию на Олдерсгейт-стрит.
Он не сводил с меня свирепых глаз и крепко сжал кулаки. Я его изгнала из конурки следующими словами:
— Так как я всего лишь формально числюсь вашей женой, и вы решили отправить меня обратно домой в состоянии невинности, вам не стоит здесь стоять и глазеть на меня. Вы оскорбляете мою скромность. Огради меня, Бог! Вспомните, как отвечала чистая и непорочная Леди в вашей пьесе, поставленной в Ладлоу, когда нахальный волшебник держал ее пленницей в собственном замке и пытался раздеть ее взглядом.
Он ушел, я причесалась и спустилась к завтраку. Я была спокойна и уверена, что он это заметил потом. Я плотно поела и, сидя за столом, сказала старому господину Мильтону, и это слышали мальчики:
— Отец, мне жаль вас оставлять, но всему виной ваш сын Джон, который был прекрасным для меня мужем. Здесь для меня нет никакой работы, а моя матушка просит меня приехать и помочь ей по дому. Джон позволяет мне уехать, потому что он полностью мне доверяет, и сегодня утром я уеду в почтовой карете с Транко. Она присмотрит за мной.
Муж собрался было резко возразить мне, но потом передумал и сухо заметил:
— Да, сэр, жена покидает меня утром, и я надеюсь, что она вернется к нам и станет больше любить наш дом, чем раньше.
Старый джентльмен воскликнул пронзительным голосом:
— Джон, у тебя действительно хороший характер, я верю, что ее мать оценит твою доброту. Ты знаешь, если в городе летом почти нет дел, а зимой наоборот, то в деревне — летом дел невпроворот, а зимой там всем гораздо легче, — он повернулся ко мне и заметил: — Дорогое дитя, я надеюсь, что тебе не надоела наша скромная, но духовная жизнь в нашем доме, и ты не скучала по охоте с соколом и другим сельским развлечениям. Джон — благородный человек, и если он такой же хороший для тебя муж, каким хорошим сыном был всегда для меня, ты — самая счастливая из всех женщин!
— Отец, я всегда стану с любовью вспоминать о вас, пока меня здесь не будет, — ответила ему я.
Мой сундук уже был упакован, Транко связала свой узелок. Ей не терпелось поскорее отсюда убраться. Мой муж извинился, сказав, что сегодня утром ожидает ученую компанию и нас проводил к карете Мильтон Старший. Чтобы отвезти туда мой сундук, мы наняли человека с тачкой. До отъезда муж позвал меня в кабинет, чтобы якобы попрощаться, но вместо этого он положил передо мной бумагу, которую он приказал мне подписать, прежде чем он меня отпустит. В бумаге было написано:
«Я, Мари Пауэлл, или Мэри Мильтон, пятого июля 1642 года по собственной воле и согласию покидаю дом эсквайра Джона Мильтона Младшего, расположенный во втором участке прихода святого Ботольфа, в Лодерсгейт-стрит в городе Лондоне, и я, Мари Пауэлл, торжественно сообщаю, что возвращаюсь в отчий дом Ричарда Пауэлла в Форест-Хилл в графстве Оксон. Мой отец Ричард Пауэлл, эсквайр, мировой судья, и я признаю, что остаюсь такой же невинной, как и в то время, когда Джон Мильтон Младший взял меня в свой дом, и я заявляю, что вышеупомянутый Джон Мильтон хорошо обращался со мной и не удержал у себя часть моего имущества или деньги, которые я привезла с собой, когда приехала по доброй воле к нему в дом».
Я подписала эту бумагу в присутствии Джейн Ейтс, и она поставила на ней значок, как свидетель. Джейн не умела читать, а мой муж не рассказал ей о содержимом моего заявления и поэтому все осталось в секрете. Я уверена, что подписала бы любую бумагу, только чтобы скорей вырваться из этой тюрьмы, а поскольку все, что там было написано, было правдой, мне казалось, что это заявление не принесет мне сложностей и никак не навредит в будущем.