— Может, и меня ты привела сюда?
— А кто же тебя привел? — удивилась Любка. — Ты разве забыл, как все началось?
Он не забыл. В кармане было семь рублей. Очереди возле «Светлячка» никакой. Зайду, посижу, посмотрю, как убивают время молодые современники. В его двадцатитрехлетнем возрасте молодыми были те, кому до двадцати. В кафе играл джаз, мест не было. Официант подвел его к столику, за которым сидели три девицы. Лет по двадцать, лохматые, раскованные, но не завсегдатайки. Уставились на него, подняв брови, как бы совсем им не интересуясь, а только изображая любопытство. Скромность не отягощала им жизнь. Одна из них, в их раскладе, наверное, самая красивая, спросила:
— Студент или молодой специалист?
— Мистер икс.
— Как интересно, — сказала другая, — у мистера икс такие красивые, загадочные глаза.
Разговор тронулся, закружил, они друг друга понимали.
— А вы, девочки, чем занимаетесь, чего ждете от жизни?
— Вот ей нужен богатый жених, — ответила самая красивая и показала на Любку, — а мы пока не спешим, мы стюардессы.
Дуры они были московские, а не стюардессы. Он быстро опустил их на землю, поучил, что врать надо не так тускло, если уж взялись за это дело. Тем более в «Светлячке». Здесь элита обманщиков и проходимцев. Девицы притихли. Он не ошибся, были они здесь в первый раз. «Стюардессы» работали за городом в парниковом хозяйстве, это была их практика, собирались стать дипломированными агрономшами. А третья, Любка, глазастая, с торчащими ключицами в вырезе голубого перекрученного платья, какое-то время принадлежала к миру искусства. Ее выгнали со второго курса театрального училища. От нее там долго добивались объяснения, почему пропускает занятия. Любка отвечала: «Обожаю шляться». Когда же все эти допросы-разбирательства ей надоели, заявила, что поступила в их дурацкое училище на пари. И выиграла куртку из красной синтетики. Но беда: в холод куртка становится деревянной и холодной, как колода. Она так оскорбила преподавателей и студентов, этот будущий и настоящий театральный мир, своим пари, что это слово никто даже устно не повторил. Не было никакого пари, никто в их мир не мог проникнуть таким легким способом. Любку исключили за прогулы и низкий моральный уровень.
Театральное училище, из которого она вылетела, и было, собственно, причиной его интереса. «Стюардессы» очень удивились, когда он попрощался с ними у метро и остался с Любкой.
— Я живу недалеко, — сказала она, — пошли ногами.
Конечно, он расценил это как желание подольше побыть с ним наедине, поближе, так сказать, познакомиться и взял ее под руку. Теплая ночь вступила в город. Откуда-то из переулка вынырнул и возник перед ними пьяный. Остановился, покачался, как маятник, и побрел дальше.
— Ты со мной никого не бойся, — сказала Любка, — я тебя никому в обиду не дам.
Как она, бедняжка, хотела ему понравиться.
— С каких это пор девицы взялись защищать сильный пол? — спросил он. — Вот уж не думал, что похож на труса.
Любка стала путано и длинно объяснять: она не хотела бы, чтобы какая-нибудь неприятность у него была связана с ней. Сказала:
— Я не хочу, чтобы ты краснел, вспоминая нашу первую встречу. А этот пьяный мог все испортить.
«Первую встречу…» Надеялась и на вторую и на последующие.
Она жила в старом шестиэтажном доме без лифта. Лифт здесь когда-то был, узкая железная клеть без дверей стояла посреди площадки на первом этаже. Шесть мраморных широких ступеней вели к этой площадке. Любка вошла в этот доисторический железный лифт и стала читать стихи. Из двери выглянул старик: «Люба, ты знаешь, сколько времени?» Потом он поклонился Борису, укоризненно, на Любкин счет, покачал головой и закрыл за собой дверь. Любка спросила:
— Хочешь, пойдем к нему? У него книги редкие, чай всегда хороший, он его только на один раз заваривает.
Борис ответил:
— В другой раз.
И тогда Любка выпрыгнула из старого лифта и с какой-то отвагой произнесла:
— Ну что ж, пошли!
Они взошли на высоченный шестой этаж. Дверь в квартиру была открыта настежь. В коридоре у зиявшего отверстия в стене сидел серый кот. Он сидел как бы на границе коридора и железной крашеной крыши. Дом был не целиком шестиэтажный, за проломом в стене была крыша пятого этажа. На потолке длинного коридора горели в ряд электрические лампочки. Было видно, что некоторые двери здесь замазаны глиной и побелены. Но следы их проступали, этих бывших дверей.
— У меня отдельная комната, — сказала Любка, открывая тоже не закрытую на ключ дверь и пропуская его в черную неизвестность. — Свет зажигается из маминой комнаты. Не возражаешь, если она зайдет сюда и познакомится с тобой?
Он не посмел ответить: не надо. Свет очень скоро вспыхнул, и тут же появилась Любка со своей темнолицей мамашей. Типичная сельская тетка, такие всю жизнь живут в Москве, как в райцентре, по всем законам этого райцентра — от моды в одежде до веры в то, что взгляды всех встречных упираются в них. У него самого живет в Москве такая родня, он этих тяжелых, несгибаемых женщин неплохо знает.
— Что же вы так поздно, — спросила Любкина мать без всякого намека на приветливость, — приезжий, наверное?
— Я студент, уже давно здесь живу. Конечно, мне не надо было приходить так поздно. Сейчас уйду. Извините.
Сказал он все это довольно бесстрастно, без тени смущения, Любкина мать ответила:
— Это ваши дела, — и ушла.
А он стал разглядывать просторную комнату, заставленную старинной, знавшей лучшие времена мебелью. Хорошо еще, что такой вариант, мог бы вполне попасть в какой-нибудь вертеп, или как это там еще называется.
— Мебелишка откуда такая знатная? — спросил, рассматривая высокий резной буфет с зелеными гофрированными стеклами.
— Соседи подарили, чтобы не тащить на свалку. Дом наш выселен, осталось семей десять на всех этажах. Ты не мог бы со мной разговаривать человеческим голосом?
— А может, я не человек.
— Ты человек. Человеком нельзя притвориться. Ты просто не очень добрый человек.
Она опять интересничала, бедняжка. Влюбилась с первого взгляда и теперь лезла из кожи, чтобы удержать его возле себя. Он уже во второй раз так о ней подумал: бедняжка. И поскольку она была бедняжкой, благодаря ему или по его вине, в нем тут же проснулось ревнивое чувство собственника.
— А что, разве здесь, в этой комнате, часто ночуют приезжие? — спросил он.
Любка не хотела с ним ссориться, ответила, как бы играя роль светской дамы:
— Надеюсь, любопытство единственный порок вашей милости?
Вполне возможно, что она полтора года проучилась в театральном училище, пообтерлась там, набралась словечек. Когда он уходил, разыграла из себя такую незабудку в белом фартучке, такую восторженную из плохого фильма героиню:
— Давай завтра встретимся на конечной остановке тринадцатого автобуса. Там такая красота, такой лес! В четыре часа тебя устраивает?
Он ничего определенного не ответил, но назавтра в четыре часа был в этом, с позволения сказать, лесу.
Через несколько дней она ему сказала:
— Теперь дома буду ночевать редко, у нас отключили и воду, и газ, и электричество.
Так их вынуждали перебраться в новый дальний район. Все в доме, желая того и не желая, переехали, а они с матерью держались. Настаивали, чтобы новое жилье было в центре. Он молчал, когда она заводила разговор о переселении, не понимал ничего в этих делах. В Москве он жил в хорошем, недавно построенном общежитии, отчий дом был на Урале. Бревенчатый дом на крепком высоком фундаменте. Дом, построенный дедом в железнодорожном поселке. Сейчас в доме жили отец, мать, два младших брата и сестра. Его место было занято в тот же день, когда он уехал. Без всяких слов было понятно, что он не вернется уже под крышу родного дома. Иногда, когда Любка уж слишком рьяно отстаивала свои права жить в центре, он ей говорил:
— Смирись. Пожила в центре, и хватит, теперь пусть поживут другие.
— Я бы уступила, я бы тут же уступила, если бы мне показали этих других. А то ведь — темная ночь, тайна мадридского двора. Бери ордер и уматывай с глаз. «У нас тут будет молодежный центр». А я кто? Я не молодежь?
Иногда она утомляла его разговорами, и он просил:
— Помолчи.
Она без обиды отвечала:
— Я бы с удовольствием молчала, если бы мы думали с тобой об одном и том же.
Лесок был их домом. Большие деревья здесь были спилены, на разных уровнях торчали пни. Пни-столы, пни-стулья, пни-спотыкалки, чтобы не зевали, смотрели под ноги. Стоял здесь брошенный кем-то ссохшийся щелястый шалаш, рядом с ним чернел выжженный круг кострища. В этом черном круге валялись старый чайник и погнутое ведро. Они не разводили огня. Любка привозила чай в термосе и много пирожков с капустой в прозрачном пластмассовом пакете.
Когда между ними произошло то, что происходит в подобных обстоятельствах с молодыми людьми, он вознегодовал и расстроился. Заявил ей чуть ли не с ненавистью:
— Ты должна была предупредить, что у тебя никого не было. Ты обманула меня.
Ей не хотелось говорить о том, что случилось, но он не отставал, обличал ее, негодовал:
— Это ведь старый как мир способ, на который ловят женихов! Обмен, так сказать, невинности на замужество.
— Никогда не произноси слова «невинность», — она глядела на него с грустью, — всякий, кто всерьез произносит это слово, выглядит умственно неполноценным.
Он был уверен, что она страдает и только прикидывается спокойной и грустной. И еще он был уверен, что она его теперь будет шантажировать. Прикинется через какое-то время беременной и так далее.
— Я не люблю, когда меня поучают, — продолжал он ее отчитывать, — я сам могу кого угодно поучить. И невинных девиц не люблю. Невинные девицы не должны шляться по лесам, а должны сидеть дома или в библиотеке.
— Знаешь, ты кто? — спросила она, улыбаясь. — Ты Каренин. Алексей Александрович Каренин, которого любит Анна. Любит своего Каренина, и никакие Вронские ей не нужны. Многие ведь осуждают Анну, потому что не понимают, что Каренину любовь была не нужна. Он мог жить без любви, а она не могла.