Полина нахмурилась. Любовь Витуса к Верочке напомнила ей о неблагодарности и жестокости Натальи, и она не стала говорить ему, что глупо идти на поводу чужих желаний. Да, Верочка родная мать и единственная, но у нее своя жизнь, а тебе, Витус, предстоит прожить свою. И еще Полина подумала о том, о чем думали многие люди в разные времена человеческой истории, думали настолько часто и согласно, что даже сложилась довольно грустная пословица: «У плохих матерей бывают хорошие дети». По этой пословице у Верочки был хороший сын, а она, Полина, была хорошей матерью.
— Может быть, ты, Витус, хочешь, чтобы я написала за тебя статью, а ты бы ее подписал своей фамилией и представил как свою творческую работу?
Витус наморщил лоб, вытянул свой и без того длинный нос и погрузился в довольно глубокие раздумья. Но вот он нашел ответ и стряхнул с себя оцепенение.
— Я, тетя Полина, рассчитываю на вашу помощь. Близкие люди обязаны помогать друг другу.
Вряд ли «обязаны», скорей «должны». Это не одно и то же — долг и обязанность. Но Полина не стала ему этого объяснять.
— Я помогу тебе, — сказала она, — хоть меня очень смущает твоя несамостоятельность в выборе жизненного пути.
Потом эта деловая тема почти исчезла из их разговора. Витус приходил просто так, рассказывал о девочке Славе Иваницкой из параллельного десятого, в которую был влюблен. Однажды сказал:
— Помните, как вы меня маленького брали на Черное море? Наталья ваша очень по этому поводу переживала. Помните?
Она не забыла. Брякнула тогда Верочке не подумав: «А что, если и Витус с нами поедет?» И та его в одну секунду собрала и деньги на детский билет в один конец дала. «Остальные пришлю, — пообещала, — через неделю получишь. Сто рублей». Прислала сорок, и то после телеграммы.
Слава Иваницкая собирается поступать в медицинский. Витусу это нравится. «Будет под рукой собственный врач». — «Ты такой предусмотрительный? Собираешься часто болеть?» — спросила Полина. «Нет, что вы, но все-таки врач рядом — это хорошо».
У Славы Иваницкой отец хирург, в прошлом знаменитый конькобежец. Витус сказал:
— У него можно взять интервью. И потом напечатать. Будет творческая работа.
— Еще подумает, что ты проныра, — сказала Полина, — а тебе на Славке жениться через пять лет.
— Это ерунда, — ответил Витус, — просто мне хотелось бы с ним близко сойтись. Хотелось быть в его глазах загадочным.
— Вот ты какой, — огорчилась Полина, — а мне ты о себе все выбалтываешь.
— Вы человек без претензий, — ответил Витус, — вам лишь бы правда, и вы довольны.
— Что это значит «лишь бы правда»? Уж не хочешь ли ты сказать, что я примитивная?
Витус рассмеялся:
— Вы наивная. А примитив — это совсем другое.
— А твоя мать какая, не наивная? — Полине надо было выяснить, какой смысл вкладывал Витус в слово «наивная».
— Тоже, тоже, — успокоил ее Витус, — все ваше поколение — сплошной голубой наив. Родились в войну, кругом стреляют, а вам есть охота, игрушек никаких, вот вы сейчас и добираете.
— В каком же это смысле?
— В самом прямом: слишком серьезно ко всему относитесь. Как дети.
Больше она его не донимала, но когда он ушел, думала над его словами: «Ну хорошо, пусть я из наивного поколения, а он сам из какого? Вот Наталья, это уж точно, из поколения современных людей, у них на лице написано: вы наляпали ошибок в прошлом, расслоились на бюрократов и белых овечек, а нас, пожалуйста, в свои глупости не втягивайте. Создавайте нам для жизни условия и не трогайте. Как сказал однажды ее муженек Вася: «Обязаны были думать мозгами. А то разграбили природу, наплевав на будущие поколения, а теперь еще какие-то претензии к молодым». Полина ему тогда выдала, довела до его сведения, что молодые — это она, ее замечательное поколение, а он и его сверстники всего лишь нахрапистые потребители. И очень хорошо, что потреблять особенно нечего, очень это справедливо. А что касается ограбленной природы, то с этим вопросом пусть он обращается к своим родителям-архитекторам, пусть они ответят, что за пейзажи из одинаковых домов насажали в новых районах. Короче говоря, из всех молодых на сегодняшний день самым милым и родным был Витус, хотя сердце с утра до вечера болело по дочери, по Наталье.
Верочка сначала была рада ее дружбе с Витусом. «Тебе этого не понять, — говорила она по телефону Полине, — ты и представить не можешь, какие страхи витают над моей головой. Я категорически против гласности насчет наркомании. Зачем мне надо было об этом знать? Чтобы сомневаться, не спать ночами, обнюхивать Витуса? Он ведь такой любознательный, ему ничего не стоит сунуть голову в этот капкан». Полина успокаивала подругу: Витус — серьезный человек, ему это не грозит. Верочка успокаивалась и принималась за другое. На смену страхам приходила ревность. «Ты отбиваешь у меня сына, — заявляла она, — твоя Наталья выросла с камнем вместо сердца, вот ты и решила присвоить Витуса». Больше всего в таких речах Полину ранил «камень», а Верочкины претензии насчет присвоения Витуса были настолько глупы, что даже не обижали. «Ты завидуешь мне, — ответила она Верочке, — это не ревность в тебе говорит, а зависть».
Вечером Полина сказала Витусу:
— Тебе не кажется, что твоя мать мне завидует?
Витус растерялся и еле попал в свою наезженную ироническую колею.
— Нельзя о таком спрашивать, тетя Полина, непедагогично.
— А все-таки? Завидует? Да или нет?
— Нет, — с вызовом крикнул Витус. — Чему завидовать? У нее интересная работа. Ее уважают. Бывают кое-какие деньги — одеться не особая проблема. Есть друзья, приятели, коллеги. Что еще? Она путешествует. Три раза была за границей!
— Не смеши меня.
— Насчет заграницы?
— Насчет всего, что ты тут набормотал. Этому не завидуют.
— А чему завидуют?
— Ничему. Зависть — это бессилие. У тебя это есть, а я бессилен отобрать, вот и завидую.
И тут Витус ее не пощадил:
— Интересная формулировочка. Теперь я понимаю, почему старики завидуют молодым.
После этого разговора Витус пропал. Зато явилась Верочка в паре с Арнольдом. Когда-то, в молодости, был у нее с ним затяжной роман, который Верочка называла «взаимоубийственным». «Если бы не этот взаимоубийственный роман, разве бы я так поздно вышла замуж?» Верочка все время помнила о своем позднем замужестве и всем объясняла, почему так получилось. Арнольд учился вместе с ней на одном факультете, но химию почему-то не включал в свои жизненные планы. Счастье его жизни заключалось в песне. Он с раннего детства учился в музыкальной школе, окончил ее еще до института, мать его была профессиональной певицей, но все это Арнольд тщательно скрывал. К роялю в институтском клубе никогда не подходил, был рад, что у матери другая фамилия. Ему хотелось выглядеть самоучкой, который одними лишь своими способностями покорил гитару, сочинил песню и спел ее так, как никому и не снилось. По натуре своей Арнольд был добр, вял и ленив, если это не касалось песни. Петь же мог часами, с утра до вечера и с вечера до утра. Из него легко было вить веревки, но только эти веревки нельзя было пустить в дело, так как они были слабы и ненадежны. «Но стоило только ему со мной расстаться, как неизвестно откуда что и взялось, — говорила потом Верочка, — какой-нибудь год я не дотерпела». Арнольд не просто выбился «в люди». Он стал мэтром любительской песни, популярной личностью. Сейчас он уже только композитор. Его, конечно, приглашают в разные молодежные президиумы, в жюри всяких конкурсов, но он не очень любит вспоминать, что вышел из самодеятельности, говорит: «Композитором нельзя родиться, как, например, певцом. Композитор — это особый труд, особый талант, особая судьба». Будто всякая другая судьба не особая.
И вот они оба через двадцать лет после своего взаимоубийственного романа предстали перед ней. Арнольд, вальяжный, в бархатном пиджаке, источающий слабый запах импортного одеколона, и Верочка, вся какая-то неприкаянная, от прически, которая была прической три дня назад, до модных текстильных туфелек розового цвета с инфантильными бантиками на перемычках.
— Запомни этот день, — сказала Верочка, — ты потом будешь его отмечать каждый год. Обозначь его кратко и выразительно: «Чудо». В этот день твой порог переступил сам Арнольд Камандриков.
Верочка никогда не блистала остроумием, но Арнольд слушал ее с довольной усмешкой, друзья звали его «везучим Арнольдом», однако быть чудом ему еще не приходилось. Явились они с тортом, прихватили и пачку хорошего чая, визит намечался не мимолетный. Полина даже заволновалась: что такое? Уж не намечается ли повторный взаимоубийственный роман?
Но все оказалось проще и прозаичнее: композитор Камандриков согласился стать героем беседы или интервью, иначе говоря, той творческой работы, которая нужна была Витусу для разбега при поступлении в университет.
— Но как же все это будет происходить без Витуса? — спросила Полина, надеясь, что тот отказался от кандидатуры Арнольда, и она, Полина, сейчас скажет: «Нет, нет, это невозможно. Я согласна подсказывать вопросы Витусу, но без него все это не имеет смысла».
— Он сейчас придет, — ответила Верочка.
Арнольд сам заварил чай, вылив перед этим старый в унитаз. Он и чистые чашки перемыл, и торт выложил на блюдо и порезал на ровненькие треугольники. Трудно было определить, то ли он привык к такой работе, то ли уже настроился на интервью и не прочь предстать перед читателями этаким простецким малым: вот в гости пришел, хозяев чаем напоил, заодно им и посуду вымыл.
Они пили чай, вспоминали кое-что из своего студенческого прошлого и ждали Витуса. Воспоминания были тусклые, незначительные. Большие и громкие события обходили стороной. Например, как Арнольда чуть не исключили из института за драку. Он не был виноват, даже не отбивался, когда его били, но перевернули так, что это он всех измолотил, да еще и был зачинщиком. Или как какой-то гаденыш из их среды под псевдонимом Виноградов напечатал в молодежной газете фельетон о Камандрикове. Фельетон невозможно было опровергнуть, все было похоже на правду, хоть и сплошное вранье.