— А помнишь, Арнольд, — сказала Полина, — как ты пел на моей свадьбе? Не знаю, как вы, а я в молодости жила в каком-то нереальном мире.
— А я была очень земная, — сказала Верочка, — я, например, верила, что Арнольд никуда от меня не денется, что это мой крест, моя верига до конца дней. А он взял и преподнес мне финик. Сначала бросил, потом стал знаменитостью. Ты хоть богат? — спросила она, глядя на Арнольда из-подо лба, будто обижаясь.
— Я не богат, — ответил Арнольд, — у меня периодически бывают деньги, но это все куда-то быстро утекает, и опять долги и ожидание новых поступлений. И еще я хочу сказать, что не бросал тебя, ты сама от меня отказалась.
— У него ни о чем нельзя спрашивать, — сказала Полина, — он выбалтывает голую правду, а это нам не надо. У гласности, знаете ли, тоже есть свои границы.
Арнольд улыбнулся, ему понравилось, что он «выбалтывает голую правду», он и в молодости любил ляпнуть что-нибудь такое, от чего, как говорили, хоть стой, хоть падай.
— Пока Витуса нет, скажи, Арнольд, — не унималась Полина, — почему ты скрывал свою профессиональную принадлежность к музыке?
Арнольда вопрос не смутил, хоть он и пожал плечами.
— А я не принадлежал к музыке профессионально. Это мама моя и отчим принадлежали. А я от них отбивался и очень хотел попасть на свою дорогу.
Витуса все не было. А время шло. Арнольд не глядел на часы, но это не означало, что он собрался сидеть здесь до вечера. И тогда Полина стала задавать ему вопросы вместо Витуса. Надо было что-то делать, Арнольд ведь не просто пришел в гости, он согласился помочь Верочке, верней, ее сыну, ну и заодно, наверное, прибавить себе славы.
— Скажи, Арнольд, а как можно понимать, что ты, просидевший пять лет в институте, не стал химиком? Спокойно получал стипендию, спокойно получил диплом. А ведь государство недосчиталось одного химика.
— Я понял твой вопрос, Полина, — ответил Арнольд, — если бы только одного химика недосчиталось государство! На это я могу ответить так: все несостоявшиеся химики, физики и так далее должны вернуть государству деньги. А не успеют или не смогут расплатиться за свою жизнь, пусть их дети расплачиваются.
— Неужели такой большой долг? — спросила Верочка.
— Да, — ответил Арнольд, — ведь деньги надо вернуть не только за обучение, но и за того студента, который по моей милости не стал химиком.
— Арнольд, Арнольд, давай о чем-нибудь попроще. Ты счастлив? — спросила Полина.
— Более сложного вопроса придумать невозможно. Но у меня и на него есть ответ. Я самодостаточен. А это редкое и великое счастье.
— Не угодно ли подробней?
— Я творю. Я, если не возражаете, талантлив. Я придумываю музыку, песни. Я сам себе и предприятие, и коллектив, и профсоюзное собрание.
— Я уже просила — попроще.
— Я могу обойтись без излишеств, верней, я могу обойтись даже без малых радостей, был бы только хлеб, вода и крыша над головой, главное для меня — творчество.
— А как насчет здоровья ближних, их покоя и благополучия? Без этого ты тоже можешь обойтись? Объясняю: сможешь ли ты творить, если дитя твое в беде?
Арнольд, видимо, мог ответить и на этот вопрос, но не захотел. Он поглядел на Верочку, и взгляд его сказал: сама все усложняет твоя подруга Полина. И Верочка встрепенулась.
— Перестань умничать, — набросилась она на Полину, — задавай вопросы по существу, ты лучше меня знаешь, какие должны быть вопросы.
— Тогда бери ручку, бумагу, помалкивай и записывай, — ответила Полина.
И полилась беседа: «Почему, Арнольд Сергеевич, иногда легковесная во всех отношениях песня мила человеку и даже нужна?», «А что делать человеку, если не дал бог таланта?», «А вам хотелось бы, чтобы ваши дети тоже стали композиторами?» Арнольд отвечал: «Любовь к песне той же природы, что и к человеку. Бывает же любовь к легковесному человеку. Сама любовь как любовь, но вот когда такая, легковесная, проходит, почему-то чувствуешь себя обкраденным». «Бога не надо винить, он талантом никого не обидел, а вот человек свой талант рубит иногда под корень». «Нет, своих детей композиторами видеть не хотел бы. Это все равно что самому повторить пройденный путь, но теперь уже верхом на своих детях». Этот ответ показался туманным, Полина потребовала пояснения. Арнольд пояснил:
— Не родители ведут за руку детей, расчищая собой путь, а дети тащат на себе знаменитых родителей и гнутся под тяжестью их авторитетов.
За какой-нибудь час Полина не только много нового узнала о «везучем Арнольде», она просто его узнала. Жил-был тюфяк, играл на гитаре, пел песенки, плакал в телефонную трубку: «Полина, я тебя умоляю, поговори с ней, нельзя же так обращаться с человеком, я же человек». А оказалось, не было никакого тюфяка, а была легковесная песня, которую он сочинил. Песню звали Верочкой, он любил ее, а когда она ушла от него, почувствовал в своей душе пустоту, как будто его ограбили. Теперь он не помнит уже тот мотив, смотрит на Верочку добрыми глазами, видимо, чувствует себя в чем-то виноватым, хотя ни в чем не виноват.
Они ушли. Вся эта встреча — вопросы, ответы, Верочкины стоны, когда она не поспевала за ними записывать, — через минуту уже казалась нереальной, придуманной или случившейся очень давно. Поэтому, когда позвонила Наталья и спросила: «Что ты делаешь?» — Полина ответила: «Можно бы и догадаться. Сижу смотрю телевизор». У нее было сто обид на дочь, прощенных, но не забытых, и всякий раз в начале разговора какая-нибудь из этих обид всплывала в памяти, и Полине стоило труда побороть ее и настроиться на ласковый лад. Когда-то она рассказывала дочери все, о чем спорили на летучках в редакции, кто из подруг чего себе купил, куда поехал, советовалась с ней, но с тех пор как появился зять Вася, все разговоры на подобные темы закончились. Виноват был в этом не Вася. Голос, сказавший за стеной роковую фразу, был явственно Натальин: «Ты же знаешь маму, вот уж кого хлебом не корми, а дай поговорить». Но это был только взмах кнута, удар последовал следом: «Я тебя прошу, Вася, сдерживай себя при ней. Ведь потом все твои откровения будут пущены против нас».
И кончилась жизнь. На несколько часов. Глубокой ночью, выпив в последний раз валерьянки, она сказала себе: «Ты тоже была в молодости жестокая. Они все жестокие. Ей просто хочется уберечь от всех напастей своего Васю. А уж за чей счет, об этом она не задумывается».
— Сидишь и смотришь телевизор? Счастливая, — сказала Наталья, — а я учу, послезавтра экзамен. Васька поехал со своими на дачу, чего-то там копать-сажать. Мама, ты меня любишь?
Один такой вопрос, и у Полины останавливалось сердце.
— Глупенькая, кого же мне еще любить.
И тут Наталья вонзила в ее любящее сердце иглу.
— Мама, я есть хочу.
— Немедленно приезжай. — У них что, совсем поесть нечего? Прикрывают свою скупость модными диетами? Знаем мы эти диеты. — Приезжай, я тебе картошки нажарю, омлет сделаю.
— Сколько я себя помню, все жареная картошка и омлет. У меня, если вспомнить, было очень однообразное детство.
— В смысле еды?
— В смысле всего.
— Зато уж как выросла, организовала себе цирк и ярмарку, такое разнообразие вокруг, что корке хлеба радуешься.
— А ты в корень гляди, почему я все это терплю? Почему?
— Наверное, любишь Васю.
— Может быть, и люблю, теперь уже этого никто не узнает. А терплю все это, потому что хочу доказать и тебе, и Ваське, и его родителям, что я не только не хуже вас всех, а кое в чем и лучше.
— Мне это не надо доказывать. Мне не надо великой дочери. Мне хватит того, чтобы она не голодала и была здоровой.
— А мне мало. Ты знаешь, что такое — душа жаждет уважения?
— Представляю.
— А я знаю. И хочу это уважение получить от людей. Пусть их будет в моей жизни пять — десять человек, но они будут меня искренне уважать. И это выше славы, выше любви, выше всего на свете.
Вот только теперь Полина почувствовала, что всего этого для одного дня многовато: и Верочки с Арнольдом, и Наташи с ее такой неожиданной жизненной программой.
— Наташенька, — сказала она, — уважение — дело хорошее, но я мать и мое сердце болит совсем по другому поводу. Приезжай, я покормлю тебя.
— Не могу. Но ты не беспокойся. Нажарить картошки я и здесь могу. Скучно все это — картошка, картошка.
Полина промолчала, сделала вид, что пропустила Натальино «скучно» мимо ушей. Хотя и подмывало: «Извини, но ни осетрины, ни отбивной предложить не могу». То ли стесняются себе признаться люди, то ли уж так заведено веками врать самому себе, но хорошая еда всегда у хорошего человека предмет как бы постыдный. Чья-то утроба жрет, пьет, так на то она и утроба. А то, что Наталья уже светло-голубая от голодной жизни в чужом доме, об этом никому ни сказать, ни пожаловаться. Хорошая еда — это избыточный вес, болезни, преждевременная старость. А плохая еда? По привычке записывать внезапно возникшие мысли Полина записала на листке: «Есть надо мало, но обязательно хорошо». Потом эти слова на листке все время попадались ей на глаза и смешили своей дурацкой иносказательностью. Задумается о чем-нибудь: может, в воскресенье генеральную уборку устроить или плюнуть на уборку и завалиться к кому-нибудь из подруг на весь день на дачу, — и тут этот советик: «Есть надо мало, но обязательно хорошо». Как понимать? Убери квартиру, но не всю, а угла два, но так, чтоб блестели? Поезжай на дачу, но не на весь день, а часа на два, не более?
Верочка уже на следующее утро взялась выколачивать из нее обещанное.
— Только не надо мне лекций про захребетничество и про жар, который хорошо загребать чужими руками. Твои руки не чужие. И Витус тебе не чужой. И не мы с тобой выдумали эти творческие работы.
— Что ты надрываешься, — остановила ее Полина, — где Витус? Пусть он приходит, с ним мы все и решим. Честно говоря, не понимаю твоей паники.
— Моя паника нормальная, родительская, старая как мир. А Витус, как все в его возрасте, очень самолюбив.