Она не знала, что нет большей обиды, чем подобная. Человек в кои веки сказал правду, а ему не верят! Люся задохнулась от возмущения, не нашла ни единого слова в ответ, хлопнула дверью и ушла от Зинаиды навсегда.
Она бы и сама от себя ушла навсегда, если бы это было возможно. Но от себя не уйдешь. Конечно, человек не киоск, он движется, может пойти в любую сторону. Но если утром надо идти на работу, то идешь на работу, какие бы неприятности на этой работе тебя ни поджидали.
В утренние часы очередь за газетами всегда была одинаковой длины. Вместо тех, кто отходил, в хвосте наращивались другие. Время от времени Люся высовывала голову и говорила: «Сдача кончилась. У кого мелочь, можете пройти без очереди». Так длилось часа полтора, пока не были распроданы все газеты. Потом Люся осталась одна.
В этот день мечты не укачивали, как в гамаке. Это были даже не мечты, а суровые видения. Подходил Геолог, криво улыбался и говорил:
«Зачем обещала? Кто тебя за язык тянул? И вообще скажи хоть по секрету: зачем ты врешь? Что это у тебя — необходимость такая или потребность?»
Она отвечала:
«Не ваше дело! Кто вы такой, откуда взялись? Идите куда шли. Кандига ему нужна! Это еще надо проверить, для чего она вам понадобилась. Может, вы какой грабитель-налетчик».
Но если бы Геолог на самом деле подошел, Люся не смогла бы ему ничего подобного сказать. Это ведь непростой вопрос, почему человек врет. Она где-то читала, что вранье вранью рознь. Сочиняют же люди сказки. Вот и она сочинила сказочку, что может достать кандигу.
«У меня особое вранье, — скажет Геологу Люся, — бескорыстное. Перед тем как пообещала вам достать кандигу, я предложила воспитательнице Жанне билет в театр. А билета у меня такого не было».
«Зачем же предлагать то, чего не имеешь?»
«Я думаю, что билет я сочинила от доброты, — объяснит Люся. — Жанна отказалась от билета, но на душе у нее был праздник: жизнь хороша, идешь себе, ведешь по скверу младшую группу детсада, а кто-то ни с того ни с сего предлагает билет в театр».
«Значит, и мне вы пообещали кандигу из доброты? — спросит Геолог. — Я надеюсь, верю, целые сутки счастлив, а оказывается, никакой кандиги нет».
«Зато целые сутки счастья. А это совсем не мало», — скажет Люся.
Время на круглых часах, висевших на столбе, неумолимо двигалось вперед. «Что делать? Что делать? — думала Люся. — Хоть бы подошел кто-нибудь добрый и мудрый, помог бы, подсказал».
И он подошел. Добрый и мудрый. Купил стержень для шариковой ручки и спросил:
— А почему у вас такие несчастливые глаза?
— Потому что через полтора часа, — ответила Люся, — сюда придет человек, и я должна буду ему сказать, что замуж за него не пойду.
— Вы не любите его? — спросил добрый и мудрый.
— В том-то и дело. — Люся вздохнула. — Но я не знала, что об этом так трудно сказать тому, кого не любишь.
— Это действительно трудно. Вообще говорить правду нелегко. Это врать легко.
— Я и не могу соврать, что люблю его, а потом всю жизнь мучиться, — сказала Люся. — Вот если бы я могла сейчас с этим киоском подняться в небо и улететь куда-нибудь… Представляете, жених приходит, а вместо киоска ровненькое место. И он все сразу понимает. А я спасена.
— Тогда считайте, что я ваш спаситель, — сказал добрый и мудрый. — Моя кандига тут недалеко, за углом.
— Кто?!!! — Люся так выкрикнула это слово, что добрый и мудрый в испуге отпрянул от окошка. — Где? Где вы ее достали?
— Мне выдали, я на ней работаю. Вообще-то она называется иначе, и это не «она», а «он», кран, но кто-то еще до меня прозвал его кандигой…
— Я знаю этого человека, — сказала Люся, — значит, он крановщик. А я подумала, геолог…
Через полчаса киоск самым аккуратным образом был перенесен за угол близлежащего переулка, а добрый и мудрый помахал ей из кабины крана рукой, дескать, держись, мужайся, жди свою настоящую любовь! Люся вернулась в сквер, со страхом уставилась на серый квадрат, который печально маячил среди зеленой травы, и содрогнулась от своего близкого будущего, которое неумолимо надвигалось. Через час привезут вечернюю газету, а еще раньше придет тот, кого она приняла за геолога. Поглядит он на пустое место и подумает: «Ну вот, ни кандиги, ни киоска, ни девчонки». Люся села на скамейку и закачалась из стороны в сторону от горя. И тут же возле нее остановилась сердобольная женщина.
— Что с тобой, деточка? Что болит? Я сейчас вызову «скорую помощь».
И она ее вызвала. Машина въехала прямо на сквер. Молоденький паренек — врач подошел к Люсе. Люся испугалась, что у нее ничего не болит, и закрыла глаза. И тут вспомнила, что у Зинаиды год назад был аппендицит.
— Здесь болит. — Люся положила ладонь на правый бок.
— Уже были похожие приступы? — спросил врач.
— Были, — кивнула Люся.
Сразу, как только она оказалась в больнице, ее стали готовить к операции. Оперировали под местным наркозом, до Люси донеслись слова хирурга: «Вот и хорошо, вот и замечательно». А Люся думала: «Ничего хорошего, тем более замечательного. Я совсем запуталась. А теперь будет путаться хирург: он ведь никому не признается, что вырезал здоровый аппендикс».
Во время утреннего обхода она сказала врачу.
— Я вас обманула, доктор, ничего у меня не болело.
— Я знаю, — ответил хирург, — но у меня к вам никаких претензий. Я вообще за профилактические меры. Но все-таки, если не секрет, зачем вы это сделали?
— Хотелось быть доброй, хотела одному человеку достать кандигу.
— Кандига — это что-нибудь фирменное? — спросил хирург.
— Это самоходный кран.
Хирург удивился:
— Вы такая крупная спекулянтка? Даже самоходный кран вам по зубам?
— Нет-нет, что вы, — ответила Люся, — я не спекулянтка. Я просто вру. И не могу остановиться. Представляете, из-за своего вранья оказалась на операционном столе.
— Мне представлять незачем. Я вас оперировал. А вы так любили этого человека, что взялись достать ему самоходный кран?
— Все не так, — принялась объяснять Люся. — Во-первых, я совсем не знала, что он крановщик. Я думала: он геолог. Я видела его всего один раз. Увидела и стала мечтать: он геолог, он полюбит меня. Разве это плохо?
— Конечно, плохо, — ответил хирург, — потому что глупо. Человек должен знать, что счастье никогда не падает с неба. В жизни всегда происходит что-нибудь одно: или человек придумывает себе счастье, или оно приходит к нему на самом деле.
Люся не поверила ему. Как же это жить и не мечтать о счастье? Люся знала, что сейчас после аппендицита выписывают быстро, и была готова и к плохому, и к хорошему, что ждало ее за больничными стенами. Хирург ушел, и она сразу стала мечтать о своей новой жизни: вернет киоск на старое место, поступит на подготовительные курсы в геологический институт, купит абонемент в бассейн, подстрижется в салоне «Локон»… И однажды! Да-да, однажды подойдет к ней настоящий геолог. Стройный, красивый, в голубой рубашечке, и скажет:
«Дайте мне десять, а лучше двадцать стержней для шариковой ручки».
«А кандига вам не нужна?»
«Не нужна, — ответит геолог, — и если говорить правду, то и стержни мне тоже не нужны».
И он так смущенно, так растерянно посмотрит на Люсю, что она все поймет. И поверит. И он ей поверит. Должен же кто-то ей когда-нибудь поверить. Должно же наконец случиться в жизни что-то такое, перед чем померкнут все ее выдумки.
БАБУШКИ И ИХ ДЕТИ
— Ты не должна ее копировать, она совсем не тот для тебя пример, — так за глаза говорила о Марине ее соседка и подруга Надежда Игнатьевна. Говорила своей приемной дочери Ариадне.
— Бабуся, — отвечала Ариадна, — ты ведь учительница, педагог, ты должна быть примером терпимости к людям. А ты хочешь, как армейский парикмахер, всех обкорнать под одну гребенку.
Надежду Игнатьевну коробили «бабуся» и неизвестно откуда взявшийся «армейский парикмахер», ей многое в последние годы не нравилось в этой некрасивой и довольно нахальной Ариадне. Но назвала она ее дочерью не вчера, не позавчера, привела в свой дом семилетней девочкой прямо после уроков в первом «Б». С тех пор все свои сомнения и обиды, которые случались от неблагодарной названой дочки, она тщательно скрывала от всех, в том числе и от соседки Марины.
С Мариной они были соседками-подругами, хотя иные враги подчас не наносят столько уколов, не обличают один другого так яростно, как это случалось у них. Иногда они схватывались в самых неподходящих местах — у входа в свой подъезд или в магазине — и тогда возле них скапливались любители чужих скандалов: надо же, на вид грамотные, культурные, а так себя ведут. Иногда предмет спора злил зевак: издеваются они, что ли, над всеми или образованность свою показывают? Марина торжественно изрекала: «Да, да, да! Стрекоза и лето красное пропела, и зиму лютую пропоет и даже протанцует!» — «Никогда!» — словно выстреливала в нее Надежда Игнатьевна. Голос у нее был зычный, властный, и Марина даже вздрагивала. «Такого быть не может ни-ког-да, — повторяла Надежда Игнатьевна, — хотя, конечно, всем стрекозам этого хотелось бы». Тут наверняка свидетели ссоры замечали, что тоненькая старушка с накрашенными губами, в бусах и кольцах является «стрекозой», а вторая, гладко причесанная, с узлом на затылке, — «муравьем». Но не так все это было просто, как выглядело со стороны.
Подруги дружили с незапамятных времен. Ссоры были эпизодами, темными углами, а мирные разговоры, советы, воспоминания занимали огромное пространство их жизни. Главным же стержнем дружбы были их выросшие дети — Ариадна и Вадим. Марина в последнее время все чаще жаловалась на сына. Вспоминала, каким он был по отношению к ней рыцарем в детстве и каким заделался бессердечным охламоном, когда вырос.
— Я мечтаю его женить, — говорила она Надежде Игнатьевне, — сам он уже к этому не стремится. Скоро тридцать, и ни жены, ни намека на даму сердца.
— Ну, это как знать, — отвечала Надежда Игнатьевна, — они ведь скрытные, только на первый взгляд кажется, что у них душа нараспашку.