нская, а сорок пятая — мужская. Килька сочинила про соседей песенку. Начиналась она так:
Как на фоне облаков
Стоит школа дураков,
Самая проклятая
Школа сорок пятая…
Стихи здорово огрели мальчишек. Кому охота быть дураком. Так что Килька теперь, можно считать, грехи замаливает, призывая к любви и вечной дружбе. Мальчишки из сорок пятой пытались тогда сквитаться, сочинить в ответ тоже что-нибудь такое-этакое, но, кроме двух слизанных строчек «не спешите, девки, замуж, замужем невесело», ничего впечатляющего у них не получилось.
А девки после школы и в самом деле не спешили замуж. Ринулись в институты. Только через два-три года, разглядев парней в своих институтах и вообще несколько разочаровавшись в жизни, они вспомнили про выпускников соседней школы. И началось: свадьба за свадьбой, все женятся, у всех новая жизнь. Килька вышла замуж за Германа. К пятому курсу они уже развелись. Герман далеко не ходил за новой женой, второй раз женился на Лиле Панкратовой из той же двенадцатой школы. Но и этот брак оказался слабеньким. Бросить красавицу Лилю никто бы не посмел, поэтому считалось, что она сама ушла от Герки. Ошиблась. Думала, любит, а на самом деле не любила. Это припечатал класс, значит, так оно и было. Класс никогда не ошибался, никогда не менял своего мнения. Герман долго после Лили был один, только лет через пять или шесть женился в третий раз. Тут уж он оставил в покое двенадцатую школу и осчастливил артистку ТЮЗа по имени Марлей. С тех пор эта Марлей каждый год в августе восседает вместе со всеми за столом на даче у Наденьки Смирновой. И когда все устают и забывают, кто они такие, зачем и почему явились на эту дачу, Марлей захватывает власть и начинает, по определению своего мужа Германа, «спасать женщин от этих вампиров и узурпаторов, то есть от мужчин». Это у нее такой пунктик: мужчины — женщины, мужчины — поработители, женщины — несчастные жертвы.
В прошлом году традиционное воскресенье на даче прошло кое-как, многие не явились. Марлей с Германом были в туристской поездке за рубежом, не явился Барклай, не было учительницы Анюты и ее дочери Галы. С сорок девятого года Анюта и Гала были равноправными участницами этих встреч, как и Светка Дорогомилова-Квас, которая закончила ту же двенадцатую школу, но параллельный десятый. И эта, прибившаяся, Светка в прошлом году тоже на дачу не пожаловала. Пришлось Кильке поработать нынешним летом: не только всех обзвонить, но и послать душераздирающие письма. Барклаю было написано не без издевки: «Твоя душа, разумеется, в заветной лире переживет кого угодно, но ты подумай о нас. Мы же не бессмертные. Нам бы в самый раз поглядеть на тебя. Конечно, ты знаменитый писатель, но старый друг, между прочим, лучше новых двух… читателей». Всех проняла, все явились. А Светка Дорогомилова-Квас, так та даже приготовила всем сюрприз, чуть всю женскую половину не сделала заиками. Во всяком случае, глядя на гладкое розовое Светкино лицо, никто не произнес ни слова, потерян был сам дар изумляться и восхищаться. Конечно, если у тебя нет внуков, а есть время и деньги, чтобы шляться по косметичкам, то можно соорудить себе такое лицо. Но такого вывода было мало, только когда класс решил, что новое Светкино лицо похоже на детскую попку, успокоились. Слава богу, их лица эту попку не напоминали.
Килька заканчивала свой восторженно-сентиментальный тост, а Наденька Смирнова в это время меняла тарелки. Причем с Наденькиного лица не сходила улыбка. Она всегда улыбалась, когда была в центре внимания. А ей оказывали внимание, она была хозяйкой, труженицей, ее трудами был сооружен этот праздничный стол. Перед чаем она поменяла скатерти, их было несколько на длинном столе, все белые, с одинаковой каймой. И эти скатерти тоже будили воспоминания. Когда-то здесь была другая жизнь: скрипели качели, цвели флоксы, в двух самоварах на столе отражались цветы и улыбки. Теперь дом опустел, родителей уже нет, а на дочь свою и зятя Наденька взирает задумчиво: это недоразумение, что я старше вас, у меня не может быть таких больших наглых детей. Сейчас за столом ни дочери, ни зятя нет. Наденька ждет их и поглядывает в сторону ворот.
— Я предоставляю слово Анюте, — сказала Килька, — пусть не виляет, а честно скажет, на кого она нас променяла в прошлом августе, почему не явилась. И у Галы, и у всех тоже потребуем объяснения, так что готовьтесь…
На Кильку зашикали. Никто ее не уполномочивал устраивать допрос. К тому же Анюта какая-никакая, а все-таки учительница, нельзя так: «пусть не виляет». А также нельзя высказываться о присутствующих в третьем лице. Анюта не обратила внимания на Киль-кину грубость. Бокал с яблочным соком тоже подрагивал в ее руке, но Анюта не носила, браслетов, и бокал не привлекал к себе внимания. Дочь Анюты адвокатша Гала страдальчески уставилась на мать. Она с малых лет переживала дружбу матери со своими ученицами, ревновала ее, а также страдала, потому что другие учителя так себя не вели. А мать ее ничего не понимала, таскалась с ней, маленькой, на дни рождения к своим ученицам, ездила с ними в лес и даже ходила в парк на танцы. А на последней елке старшеклассников спела романс, в котором была такая строчка: «Нет, врозь мы не помрем». Эта строчка сначала насмешила всех, а потом коварным образом повернула мысли десятиклассников в сторону отца Галы. Был ведь, был этот негодяй, этот обольститель, клялся в любви, а потом бросил, сбежал именно в тот момент, когда она призналась ему, что будет ребенок. Конечно, хотелось, чтобы Анюта открыла им свою тайну, но они не настаивали, все-таки она была и осталась их учительницей, а они ее учениками.
И вот она стоит через столько лет после своей погоревшей любви, спокойная и простенькая, как современная английская королева; побывала в парикмахерской, и взбитая ажурная прическа отливает серебром и синькой, и глаза каким-то образом приобрели такой же лучистый выразительный цвет. Так что большой вопрос, кто из них Мисс встречи-85, старенькая Анюта или Светка Дорогомилова-Квас со своей розовой косметической попкой. Вот только высказывается Анюта как учительница-географичка, тут уж никакие годы, никакие революции ее не изменят.
— Мы опять все вместе, — говорила Анюта, — это большая радость. В определенном возрасте начинаешь по-особому понимать, как это хорошо и правильно — пронести дружбу через всю жизнь…
И прохожий бы сразу догадался, что она учительница географии. Мало ей взломать открытую дверь, чтобы сообщить: дружба — это хорошо, так сейчас еще начнет сообщать телевизионные и газетные новости.
— Как вам всем известно, — продолжала Анюта, — в нашем кругу никогда не было не только горьких, но даже самых обыкновенных пьяниц. С этим нам повезло.
— Но ведь женская школа, Анюта, — вклинился кто-то, и Анюта тут же его просветила:
— Женский алкоголизм пострашней мужского.
— У женщин все страшней, — тут же отозвалась, как на условный сигнал, Марлей, — валите, валите все на женщин, они закалены, они все вынесут. — Марлей готова была вскочить на своего любимого конька «мужчины — женщины», но Анюта ее придержала.
— Так вот, в нашем кругу никогда не было пьяниц, — сказала Анюта и поглядела на Марлей учительским, обещающим неприятность взглядом, — а в определенном возрасте все мы вообще стали завзятыми трезвенниками. И все-таки была бы какая-то неполноценность в наших сегодняшних бокалах с соком, если бы не Указ о всенародном походе против пьянства.
— Так надо выпить за это совпадение! — крикнул Барклай. — Пора утолить жажду! Я тоже хочу высказаться, у меня тоже есть кое-какие жизненные наблюдения.
Но Анюта еще не закончила свою речь, и Барклаю пришлось умолкнуть.
— Вот тут Килька бросила мне упрек, что я не была на прошлой встрече, — сказала Анюта. — Могу, если это кого-нибудь интересует, ответить, почему я не была.
— Не будем оправдываться, — крикнул Герман, — просто у Кильки хорошая память. Память, закаленная школьной зубрежкой!
Но, как на всяком наспех подготовленном собрании, тут же обнаружилось противоположное мнение:
— Пусть Анюта ответит на вопрос, где была в прошлом августе, не затыкайте ей рот! Герман, ты вечно узурпируешь власть.
— Какую власть?! — возмутился Герман. — Просто никто из вас, гражданочки, не служил в армии, понятие дисциплины не зацепило вашу жизнь.
— Пусть он убавит звук. Марлей, Гала, вы там рядом с ним, уймите его.
— Он два месяца после университета был на военных сборах, с тех пор считает себя военной косточкой, поборником воинской дисциплины, — язвительно высказалась его жена Марлей.
Анюта, как и ранее, в школьные годы, переждала, когда они сами умолкнут, и продолжила свою речь.
— Я не была, потому что меня не было в городе, — сказала она. — Он умер в прошлом году в августе.
— Кто? — ляпнул кто-то, не дав себе труда догадаться.
— Он умер, и я поехала на похороны в город Минск. Мне прислали телеграмму. Гала поехала со мной.
Может быть, Анюта забыла, что они совсем не в курсе «его», ведь она им никогда не рассказывала об отце Галы. А может, она придумала сама себе когда-то такое условие: расскажу о н е м, когда е г о уже не будет на свете. Может быть, она боялась: класс был довольно смирный, но мог под предводительством той же Кильки осложнить е м у жизнь. Особенно в тысяча девятьсот пятьдесят пятом году, когда Анюта потеряла две тысячи четыреста рублей, все профсоюзные учительские взносы за летние месяцы. Для полного счастья уже большая тогда Гала заболела скарлатиной. И Анюта рухнула. В прямом смысле. Соседка пришла в школу и заявила, что учительница Анна Сергеевна не может подняться, отнялись ноги. Вот тогда в учительской вспомнили их класс: «Это был такой класс, второго похожего уже никогда не будет! Загадка, конечно, что из всех учителей они выбрали ничем не примечательную Анну Сергеевну. Дочку ей, можно сказать, вынянчили и вообще, куда сами, туда и ее с ребенком тянули». Разыскивать легендарный класс не пришлось. Наденька Смирнова сама в тот день забежала к Анюте и увидела, в какой та беде. Тогда они развернулись: врачи, лекарства, письмо в газету…