Мой стол был у окна, напротив шубкинского. Любочка и Анна Васильевна сидели в начале нашей длинной комнаты, у двери. С утра на их столах горел электрический свет. Середина комнаты пустовала, обозначая дистанцию между ними и Шубкиным. Иногда Шубкин поднимал голову, глядел на горящую настольную лампу на столе у Анны Васильевны и тихим, но внятным голосом говорил: «Смешанное освещение, естественное и электрическое, ведет к потере зрения». Любочка и Анна Васильевна не реагировали на его слова, у них был девиз: «Не замечать Шубкина». А я постоянно держала его в поле своего зрения. И уже на второй или третий день разглядела, что у него размер ноги женский, не больше тридцать седьмого, а макушка сдвинута вправо, и еще он не стриг свои ногти, они у него были чистые и прямоугольные. Нехорошо, конечно, подглядывать за людьми, отмечать у них физические отклонения. Но не я придумала Шубкина, его тут вырастили без меня. И маленькую ногу, и сдвинутую макушку, и длинные ногти, будь Шубкин иным человеком, разве бы я вставила в строку? Да я бы давно все это забыла.
Мой целинный трактор тащил меня к пропасти. Не обращая внимания на взгляды Любочки и Анны Васильевны, я спрашивала у Шубкина:
— Скажите, пожалуйста, а бывает так, что вам снятся ваши герои?
— Фельетон — высший жанр, — отвечал Шубкин, и эти слова звучали как заклинание.
— Я не о жанре, я о людях. Вот вы написали о директоре автобазы, что он в детстве был заикой. Откуда вам это известно? Он вам сам рассказывал или вы догадались?
— А что такое? — В глазах Шубкина появлялось искреннее недоумение.
— А то, что этот директор в детстве не заикался. Вранье.
— Домысел, — поправил меня Шубкин, — и не надо меня брать на пушку. Я не из пугливых.
Он очень редко вступал со мной в разговор, чаще отмалчивался. Меня его молчание не обижало, меня возмущало молчание Любочки и Анны Васильевны. Я их быстро раскусила: выбрали себе удобную равнодушную позицию «не замечать Шубкина». И довольны собой: нас не трогают, и мы никого не задеваем.
— Скажите, Шубкин, вы были в кого-нибудь влюблены? — спрашивала я, чтобы досадить Любочке и Анне Васильевне, очень уж они недовольствовали, когда я приставала к Шубкину.
— Это называется лезть в душу без перчаток, — отвечал он на мой вопрос.
— Какой дурацкий фразеологизм — «без перчаток», — не унималась я, — как это можно лезть в душу «в перчатках».
Однажды я его допекла, и он пригрозил:
— Ничего, скоро притихнешь. Получишь ответы на все вопросы. — Убрал свои бумаги в ящик стола и направился к двери. Я успела крикнуть ему в спину:
— Надо говорить «притихните». «Вы» надо говорить, Шубкин, мы с вами вместе коров не доили.
Когда дверь за ним закрылась, Любочка и Анна Васильевна взорвались смехом. Это был тяжелый, надрывный смех.
— Почему «не доили»? Надо «не пасли»!
— Какая разница, — огрызалась я.
— Может, уедешь, пока не поздно, пока не сломала себе хребет?
— Почему я? Пусть он уезжает.
Но он, конечно, никуда уезжать не собирался.
На ближайшей летучке Шубкин взялся за меня и заодно за Любочку и Анну Васильевну. Обсуждалась работа прошедших двух недель. Мы с Анной Васильевной опять пожинали лавры. Разворот с письмами целинников уже отъехал в прошлое. Матушкина хвалила наш отдел за рейд по заготовке кормов. Мы провели его оперативно и с выдумкой — взяли райисполкомовскую сводку с цифрами и заставили ее «заговорить». Механика рейда была довольно проста, количество и качество заготовленных кормов проверяли не мы с Анной Васильевной, а специалисты, агрономы. Мы приезжали на газике в колхоз или совхоз с агрономом из соседнего хозяйства, и он со знанием дела проверял цифры в сводке. Проверял всерьез, дотошно: «У вас и в прошлом году при такой закладке силос наполовину пропал. Почему же и в этом году вы заложили его по негодному методу?» Проверяющий не знал жалости, потому что и его хозяйство при недавней проверке никто не щадил. Наш рейдовый материал получился похожим на пьесу: в одном колхозе в споре столкнулись два брата-агронома, причем младший, заочник техникума, проверял старшего, закончившего Тимирязевку, в другом все луга были скошены, а в сводке значилась лишь половина. «Тише вещаешь о своих успехах, дальше уедешь?» — спросил об этих заниженных в сводке цифрах проверяющий агроном. Мы с Анной Васильевной так и назвали материал рейда: «Тихие и громкие цифры сенокоса».
И вот поднимается на летучке Шубкин, расстегивает верхнюю пуговицу гимнастерки и заявляет:
— Самодеятельность! Подмена подлинной проверки соревнования кавалерийским наскоком. За три дня обскакать десять хозяйств — это легкомысленная, если не умышленная, погоня за дешевым эффектом…
И пошел, и пошел.
— …Наш коллектив сейчас сплочен, как никогда, и каждое новое лицо в редакции должно уважать традиции и принципы нашей печати. Этого не скажешь о новой сотруднице, взятой в редакцию без испытательного срока, в нарушение всех правил и постановлений. Очень жаль, что ответственный работник Анна Васильевна Назарова потакает начинающему журналисту. А также и заведующая отделом культуры Любовь Алексеевна Клюшникова пошла у новенькой на поводу…
Он говорил, говорил. Я боялась взглянуть на Анну Васильевну и Любочку. Они предупреждали меня, но я не слушалась, и вот теперь их из-за меня пригвождают к позорному столбу. Я сидела опустив голову, и каждое слово Шубкина потихоньку наполняло меня страхом, это был еще начальный, маленький страх, но я чувствовала, как он может очень быстро перейти в панику. Шубкин в это время заканчивал свое выступление:
— На заводах, фабриках, в колхозах и совхозах трудящиеся ждут от нас, работников печати, смелого и правдивого слова! Так будем достойны их ожидания. Мне хочется закончить свою речь строками поэта. — И он громко, глядя поверх наших голов, прочел довольно большое стихотворение.
Капуста в бочке дождалась нового урожая, она не хрустела на зубах, и затхлый запах ее слегка отдавал валерьянкой. Но если хорошенько промыть капусту колодезной водой, да посыпать слегка сахаром, да если еще с горячей картошкой, то лучшей еды и не надо. Зинаида однажды пришла, увидела мой ужин и расстроилась.
— Что же ты так себя доводишь? У тебя даже хлеба нет.
— Ты попробуй сначала капусту, потом уж причитай.
Зинаида попробовала и назавтра принесла бутыль постного масла и полнаволочки муки. Потом принялась мыть полы и скрести чугуны. Она не умела сидеть и разговаривать. И работать спокойно не умела, она кидалась в работу, и все у нее пело и сияло, к чему бы она ни прикоснулась.
— Зинаида, не надо тебе красить брови. Зачем они тебе такие черные? Ты такая золотистая, красивая.
Зинаида задумалась, подошла к зеркалу, глянула на себя и так и этак и отвергла мои слова:
— Ты на других посмотри: и губы красят, и ресницы, да еще пудрой покрываются, а мне даже одних бровей нельзя?
— Не в том дело, что нельзя, не идут тебе черные брови.
Ее ответ ошарашил меня:
— А я не для красоты крашусь. А чтобы не думали: вот рыжая, ничего ей нельзя, всем можно, а ей нельзя.
В сенях на высоком ларе лежали стопки старых газет. Это была наша «Заря», и я ее вечерами читала. На всех статьях лежала печать уверенности: выполним, перевыполним, обязательно перевыполним. Словно каждую статью и статейку писала Матушкина. Даже в критических материалах проглядывало ее нежелание заострять вопрос, и вся критика сводилась к тому, что недостатки временные и очень скоро будут исправлены. То-то будет весело, то-то хорошо. Я уже знала: это не Матушкина редактировала так статьи, что все они как с одной колодки. Просто сотрудники давно изучили ее вкусы и требования и писали «под нее». Только Шубкин не подлаживался. Его фельетоны торчали как будылья, посреди всей этой благодати и как бы восполняли недостаток острого слова. Я это чувствовала и даже пыталась принять его принципиальность и несгибаемость: конечно, никто не любит Шубкина, а кто это, интересно, любит фельетонистов? Они смело вскрывают недостатки, сегодня одного пригвоздят к позорному столбу, завтра другого; какой же вор, хапуга, наглец и обманщик будет обожать своего обличителя? Один из прошлогодних фельетонов Шубкина назывался «Любовь с первого взгляда». Некто Пиотух явился в Тарабиху из соседнего района, устроился на базу шофером и молниеносно женился на диспетчере этой же базы Валентине Дударевой, причем при регистрации взял фамилию жены, стал Дударевым. Сам по себе факт замены фамилии Шубкину хоть и не понравился, но был в пределах закона, и автор только высказал свое замечание, что Дударев звучит совсем не лучше Пиотуха. Фельетон же был посвящен тому, что парочка Дударевых стала орудовать на автобазе как в своей вотчине, так развернулись, что и директор, и общественные организации оказались у них под общей семейной пятой. Шубкин не брался судить и выносить приговор Дударевым, «это сделают без меня прокуратура и суд», но ловко проехался вообще по семейственности, призвал читателей не хлопать ушами, не восторгаться, ах, как они любят друг друга, а ковырнуть поглубже таких родственничков, тряхнуть их и вытащить за ушко и на солнышко. Писал он противно, но я не знала, всем ли заметна эта противность или только мне. Все эти «ковырнуть», «ушко», «солнышко» сами были словно выковыряны из каких-то щелей.
— Зинаида, ты помнишь фельетон «Любовь с первого взгляда»?
Зинаида сидела на крыльце, отдыхала, набиралась сил для последнего трудового рывка: надо было собрать с веревок старые полушубки, драные шали и прочую рухлядь, которую она вытащила из сундуков проветрить и просушить.
— Да я его все фельетоны наизусть помню. И все помнят. Даже неграмотные.
— Это правда, что Дударевы так распоясались за государственный счет?
— Я на этой базе не работала, говорить зря не буду. — Зинаида вспыхнула, разволновалась, тоже не любила Шубкина, но хотела быть справедливой. — Я знаю другое, что через его фельетон потом было. Этот шофер, Валькин муж, куда только не ходил, чтобы доказать свою невиновность, хотел, чтоб в газете хоть строчку дали в его защиту, ваша Матушкина его слушать не стала. А потом Дударевы вскорости развелись, муж опять стал Пиотухом, уехал в свой район. Валька рожала уже без него. В своем районе этот Пиотух женился, сейчас он Артамонов.