Зинаида снимала с веревок старье и носила его охапками в сундуки.
— Зиночка, — взмолилась я, — давай это барахло сложим посреди двора и сожжем. Не понадобится оно никому никогда.
Зинаида была согласна: не понадобится. Но сжечь?! Это вызывало у нее смех, как это можно взять и сжечь добро, пусть даже ни на что не годное.
— Это ты так говоришь, потому что живешь как перекати-поле. И Шубкина поэтому по-настоящему не боишься. Что он тебе? Сядешь в поезд и дальше поедешь, а мы уж отсюда никуда.
Наконец-то Шубкин ляпнул в своем фельетоне ошибку, и поймала ее в гранках я. Поймала и заметалась: говорить — не говорить? Собственно, это была не ошибка, а чистейшей воды двусмысленность, в редакции такие ошибки носили имя «слепых» и были они похуже так называемых фактических. Новый фельетон Шубкина назывался «Уа-уа». Посвятил он его родильному отделению больницы, которое вступило в строй после капитального ремонта в плохом состоянии. «Радость врачей и колхозников, — писал Шубкин, — оказалась преждевременной. Через неделю в тяп-ляп отремонтированном родильном отделении стали вылезать на свет недоделки». От фактических ошибок Шубкин был застрахован железно. Поговорив с героем будущего фельетона, он заставлял его расписываться в своем блокноте, и герой потом ничего не мог опровергнуть, даже если Шубкин поворачивал факты совсем в другую сторону. «Недоделки» же в родильном доме могли сделать Шубкина хоть на короткое время посмешищем в районе, и я не знала, что делать: сообщить дежурной по номеру или сделать вид, что ничего не заметила? Читать в гранках фельетон мне было совсем не обязательно. Дежурила Анна Васильевна. И я пожалела ее. Последняя слепая ошибка произошла месяц назад на ее же дежурстве. Тогда была опубликована вверх ногами фотография. На газетной полосе эта фотография оказалась не просто перевернутой, а как бы с подлым подвохом: спортсмен, преодолевающий планку в прыжке в высоту, оказался летящим под планкой. А подпись под снимком приобрела цвет черного юмора: «И в нашем районе покорили высоту в два метра!» Обычно редактор не наказывала Анну Васильевну, тут срабатывал, как признавалась под настроение сама Матушкина, «фактор полезного для редакции мужа», но на этот раз фотоснимок приобрел такую популярность в районе, что Анна Васильевна получила выговор. Я вспомнила это и на смешке обратила внимание дежурной на «недоделки». Анна Васильевна заволновалась, газета и так опаздывала.
— Давай оставим, — предложила я, — пусть хоть один раз над ним посмеются.
— Ты что? — Анна Васильевна глядела на меня как на чудовище, в глазах ее сверкал откровенный ужас. — Разве можно нашу работу смешивать с личной неприязнью?!! Как у тебя только язык повернулся? Как только твоя голова могла придумать такое?
Она заболела от моего предложения, стала пить валерьянку. Потом побежала к редактору. Шубкина в это время не было в Тарабихе, он выехал в командировку, связаться с колхозом мы не смогли, Матушкина поручила мне придумать другую фразу: «Бережно, сохраняя авторскую мысль, без механической замены «недоделок» «недостатками». Я сочинила эту фразу. «Но ремонт был сделан спустя рукава, ни новорожденным, ни их матерям он не доставил радости». Матушкина, по словам Анны Васильевны, скривилась от этой фразы, но подписала фельетон в печать.
Но вот приехал Шубкин и еще раз показал себя во всей красе. Теперь он ничего не терял, «недоделки» из родильного дома не увековечились в его фельетоне, и он негодовал:
— То, что написал я, — это написал я! Любое слово вы можете впредь толковать как угодно. Но прошу впредь не прикасаться к моим материалам!
— Впредь, впредь! Мы будем впредь делать то, что потребует газета и редактор! — кричала я ему в лицо. Наши столы были напротив, и я видела, что он вовсе не разгневан правкой в фельетоне, а просто накачивает себя несогласием, не желает быть благодарным за то, что избавили его от «слепой» ошибки. — А ты, Шубкин, впредь, пожалуйста, потише негодуй, а то однажды так ляпнешься, что костей не соберешь. Это ведь я заметила твои «недоделки». Молись на меня, я ведь могла и не заметить!
Он притих, как будто принял мой совет, и тихо, чтоб не слышали Любочка и Анна Васильевна, ответил:
— Помолюсь, помолюсь, имей терпение.
Но терпения у меня не было.
— А почему это один человек у нас пишет фельетоны, — риторически на всю комнату вопрошала я, — что за монополия? Это неправильно! Я тоже хочу написать фельетон. Про тебя, Шубкин. Только вот где бы его напечатать?
Я уже давно говорила ему «ты», привыкла безнаказанно обличать его во весь голос и почему-то испытывала радость, когда Любочка и Анна Васильевна пугались за меня и в какой уже раз просили не связываться с Шубкиным.
— Молчи, — крикнула мне и в этот раз Анна Васильевна, — ну что за язык? Кто тебя за него тянет?
— Собственная погибель, — высокомерно и веско сказал Шубкин.
Когда он вышел из комнаты, Любочка и Анна Васильевна тоже уже не в первый раз принялись объяснять мне, почему не надо связываться с Шубкиным.
— Фельетон — гвоздь номера, — говорила Любочка, — самый острый и наступательный материал в газете. Ты ссоришься с Шубкиным, а кто-нибудь сочтет, что ты против критики. Разве ты против критики?
— Да что ей объяснять, сама она все это уже не хуже нас знает. — Анна Васильевна была мной недовольна. — Пользуется тем, что начинающий журналист, думает, что можно без конца нарываться, сойдет с рук.
В тот день я узнала, как Шубкин появился в редакции. Сам он был родом из совхоза «Русское поле». Среднюю школу не окончил. Ушел после восьмого или девятого класса на бухгалтерские курсы. Закончил их и был уверен, что прежний директор совхоза Конторский предоставит ему место в бухгалтерии. А мест не было, и послали Шубкина в отделение учетчиком. Тот принял это как обиду.
— Раньше обидчика можно было вызвать на дуэль. А тут такой случай, что ничего с этим Конторским нельзя было поделать. Но Шубкин все-таки бросил свою перчатку, послал вызов директору совхоза, — рассказывала Любочка. — Я тогда только начала работать в отделе писем, и в каждой недельной сводке у меня была фамилия Шубкин. Каждую неделю он посылал в редакцию пять-шесть писем.
Шубкин никого в своих письмах не чернил. Докладывал, как обновляется племенное стадо в «Русском поле», какое решение приняла молодежь на своем последнем комсомольском собрании. И только через два-три таких сообщения шел критический сигнал. О том, например, что повариха в рабочей столовой нечиста на руку, а киномеханик ни уха ни рыла не понимает в своем деле, не пользуется авторитетом в прокате и крутит перед честными тружениками фильмы, раскритикованные в центральной печати. Большинство его писем печатали. Но все эти критические сигналы, как сказала Анна Васильевна, были семечками. Шубкин свой дуэльный пистолет еще не заряжал. Стрелять в Конторского было непросто, директор совхоза был членом бюро райкома, хозяйство его каждый год завоевывало знамя в соревновании. Но Шубкин дождался все-таки момента. Однажды Любочка вскрыла конверт и увидела, что ее постоянный корреспондент прислал фельетон. Он назывался «Проспись, проспись, директор» и был посвящен Конторскому. Шубкин призывал проспаться Конторского, который, словно с похмелья, не выспавшись, творит в своем хозяйстве беззакония. Это был коварный фельетон. Директор совхоза, борясь с пьянством, действительно по тем временам перегибал палку: отстранил, например, от работы продавщицу сельпо. А когда она, несмотря на запрет, стала продавать спиртное из своего дома, директор посадил эту продавщицу под домашний арест и выставил у ее крыльца стражу из старшеклассников. Шубкин в своем фельетоне сострадал этим старшеклассникам: вместо того чтобы готовиться к экзаменам, они вынуждены дежурить у ее дома. А у продавщицы от такого произвола началась тяжелая инфекционная болезнь — желтуха. Автор фельетона настоятельно советовал Конторскому не подозревать огульно всех честных людей в пьянстве, а самому как следует проспаться.
Любочка сразу отнесла фельетон Матушкиной. Редактор взволновалась и поручила Любочке съездить в совхоз, проверить факты. Любочка тогда была начинающим литсотрудником, недавно перевели ее из корректоров. Она съездила в совхоз, все выяснила: продавщица действительно распоясалась, и директор действительно запретил ей во время посевной казать нос из дома, но вот девятиклассники экзаменов в то время не сдавали, а желтуха у продавщицы была не желтухой, а обыкновенной ангиной.
Когда со всеми этими сведениями Любочка вернулась в редакцию, то, выслушав ее, Матушкина решила вызвать автора фельетона и провести совещание. Шубкин приехал. Сидел скромно, не спорил, выслушал все замечания и забрал свой фельетон. Но дело этим не кончилось. Шубкин намотал на ус, о чем говорили на совещании, исправил ошибки в своем фельетоне, учел и другие замечания, а потом и отправил свое произведение в областную газету. Там фельетон напечатали. В Тарабихе состоялось бюро райкома. Конторскому вынесли строгий выговор, Матушкиной поставили на вид. А в редакции вскоре появился Шубкин.
— Я до сих пор помню те дни, — говорила Анна Васильевна. — Конторский смирился и не оспаривал натяжки в фельетоне. И мы все смирились.
— Почему? — спросила я.
— Потому. Мы районная газета, а фельетон напечатала областная. И Матушкина пригласила Шубкина на работу, тоже как бы исправляя свою ошибку, показывая и себе, и райкому, что она выше субъективных ощущений.
Анна Васильевна страдала, вспоминая, а вот у Любочки никаких угрызений совести не было. Я ей сказала:
— Ты же ездила в «Русское поле» проверять факты в фельетоне Шубкина, неужели там тебе никто не намекнул, что он за тип?
Любочка ощетинилась:
— Брось умничать. Все мы умные задним числом.
Жизнь моя в Тарабихе была не столько одинокой, сколько неприкаянной. Я привыкла в студенческие годы, по выражению мамы, шляться по подругам и очень тосковала по ним. Ни Любочка, ни Анна Васильевна не могли заменить моих смешливых, говорливых, любивших меня и любимых мною подруг.