Когда сквозь окна стал проступать рассвет, я поднялась и вышла в сени. Сердце мое стучало, и я физически чувствовала, какое оно круглое и несчастное. Шубкин ходил где-то рядом, ему было еще хуже, чем мне. Его любовь была заключена в моем образе. А моей любви нигде не было. Я пережила, даже перестрадала чужую любовь и пришла в редакцию, свободная от вчерашних волнений. Каждый волен влюбляться в кого ему угодно. Не запрещается и жить без любви.
Любочка и Анна Васильевна ответили на мое «здравствуйте» и как по команде опустили головы, уткнулись в свои рукописи. Шубкина еще не было. Я заметила, что в комнате не просто рабочая утренняя тишина, а словно ходит волнами гнетущее молчание.
— Что случилось? — не выдержала я.
Любочка и Анна Васильевна не откликнулись. И я уже не сомневалась, что это молчание — затишье перед большой грозой.
Первые раскаты этой грозы ударили вечером, когда я возвращалась из бани. Незнакомая старушка перехватила меня по дороге, когда я шла с тазом, и попросила написать письмо какой-то Серафиме. Что-то этой Серафиме она хотела сообщить очень важное, но так, чтобы мне это сообщение осталось неизвестным. Мы сидели за черным столом без скатерти в старушкином доме, и она умолкала посреди фразы и глядела на меня с неприязнью, спрашивала: «Как же тут быть?» Кончилось тем, что я поднялась, накричала на нее: «Вы еще будете надо мной издеваться, без вас некому!» И ушла.
Первый снег сошел. Темнотища по вечерам была — глаз выколи. И так жалко мне стало себя, когда шла по скользкому тротуару, таким холодным, как у злой мачехи, был дом, в котором я жила, что ноги мои в прямом смысле туда не шли.
В темноте я не сразу разглядела, кто это сидит на крыльце, крикнула, открыв калитку:
— Кто там?
— Я, — откликнулась Зинаида.
— Сняла бы замок и вошла, знаешь ведь — без ключа замок, не закрыто.
Зинаида спустилась с крыльца и пошла мне навстречу. Я не видела выражения на ее лице. Только черные полоски бровей были наставлены на меня.
— Завтра же утром чтобы духа твоего здесь не было, — сказала она и всхлипнула. — Сегодня так уж и быть, переночуй, а утречком выметайся.
Я опешила.
— Куда же я выметусь, Зинаида? Зима на носу. Я печку переложила.
— Это не ты переложила! Это мой брат Котя переложил. От чистого сердца, без копейки все сделал. И заслужил от тебя «спасибо».
Неужели она про то, что я отвергла сватовство Коти? Такого быть не могло, но я все-таки сказала:
— Зинаида, если ты про то, что Котя сватался ко мне…
Она не дала мне договорить:
— Тебя что, убыло от его слов? Он же просто говорит. Разве преступление говорить про любовь, которой нет?
Конечно, преступление. Но не про Котю тот разговор — преступление или не преступление говорить о любви без любви.
— Зинаида, да скажи ты толком: что случилось?
— Узнаешь! — выкрикнула она и скрылась в темноте.
А я, ничего не понимая, поплелась в дом. Потом уже, засыпая, вспомнила, что рассказала в отделе так, ради красного словца, чтобы повеселить всех, как сватался ко мне Котя. Значит, кто-то передал об этом Зинаиде… Кто? Любочка и Анна Васильевна отпадают. Шубкин? Ну, сплетник влюбленный, берегись!
На следующее утро, как и накануне, Любочка и Анна Васильевна не выказали желания поговорить со мной. На моем столе лежала гранка. Я приблизилась и прочитала заголовок — «Вечный жених». Сердце мое дернулось в недобром предчувствии. Может быть, я крикнула: что это? Потому что Любочка и Анна Васильевна стали мне из своей дали наперебой объяснять, что я дежурная по номеру, назначена срочно и должна как можно скорей прочитать эту гранку, подписать и отнести Матушкиной.
После первого прочтения я плохо понимала, за что клеймил Котю Шубкин. И сердце мое, зашедшееся от страха, немного поуспокоилось. Речь в фельетоне шла о добром молодце Константине Богаче, каменщике, печнике, мастере на все руки, который стал посмешищем в Тарабихе благодаря своему нежному, любвеобильному сердцу. Шубкин довольно миролюбиво изложил факты Котиного безуспешного сватовства. И перешел к его сестре Зинаиде. Если верить Шубкину, то «сватовство» Коти ко всем подряд девчатам в Тарабихе было ширмой. Но если эту ширму сложить и отставить в сторону, то перед глазами предстанет гнусная картина мелкого стяжательства, мелкого обмана и мелкого порабощения попадавших в зависимость к Богачам людей. Мелкого, но отнюдь не маленького. Это был знакомый лексикон Шубкина. От «гнусной картины» меня передернуло, я до сих пор считаю, что слово «хам» не может выговорить нормальный человек, даже ругаясь с хамом, даже желая его оскорбить каким-нибудь обидным словом. Также и плюнуть в плохого человека в прямом смысле человек не может. Может ударить, окатить водой, но не плюнуть. А Шубкин плевался. От его фельетонов несло злобой и распущенностью, он словно кричал на своих несчастных героев: хамы! хамы! Все знали, что люди попадали в зависимость к Коте, Зинаиде и ее мужу Паше-пожарнику из-за своей неумелости, безрукости. Но Шубкин писал иное: «Вскопает муженек огород одинокой старушке — вот и деньга живая, не обложенная подоходным налогом. Вотрется в дом своей мнимой невесты братец, переложит там печку или просто стукнет там-сям молотком — и опять прибежала денежка в бездонный семейный карман».
— Ну как тебе «стукнет там-сям молотком»? — спросила Анна Васильевна.
Любочка тоже таращила на меня свои возмущенные глаза. Ждала, что я скажу. И я сказала:
— Удивительное дело! Фельетон еще не появился в газете, а о нем уже знают читатели. И первая жертва этого произведения — я! Зинаида меня вчера выгнала из дома.
— Все ясно. — Анна Васильевна посмотрела на Любочку, та стала поднимать вверх руки, делать гимнастику.
— Что вам ясно? Может быть, вы знаете, где мне теперь жить? — спросила я.
— Ясно, что ты не заступишься за них, — объяснила, не прекращая гимнастики, Любочка.
— Иди, — сказала Анна Васильевна, — прочитала, подписала и не задерживай гранку, неси редактору.
— И пойду, — ответила я, — а вы, похоже, сделали из меня козла отпущения. Это я, по-вашему, виновата, что в редакции есть Шубкин!
Как бы каждый из нас ни относился к Матушкиной, в одном мы сходились: наш редактор была добрым человеком. Она не очень верила в свои силы, как огня боялась «слепых» ошибок, но душа у нее была добрая. Она была как учительница младших классов, могла научить читать, писать, делить и умножать в пределах первой сотни, но к вечным истинам не приближалась. Не веря в себя, Матушкина не верила и в нас и каждодневно напоминала мне, Любочке и Анне Васильевне, что газета — это великая сила и принижать ее, тащить на ее страницы всякие обывательские страсти-мордасти она никому не позволит. Можно, конечно, как она выражалась, «утеплить» материал, дать штришок пейзажа, портрет героя, ввести при необходимости прямую речь, но все это «скромненько, кратко, без выпячивания своей авторской личности». «Запомните: ваша авторская личность никого не интересует». Единственный, кому она позволяла выпячиваться, хоть и менялась при этом в лице, был Шубкин. В тот день, когда ей приносили из типографии на подпись газетную полосу с фельетоном, Матушкина на глазах старела. Куда-то исчезали ее полные щеки и рыхлость фигуры, Матушкина вытягивалась в струну, говорила фальшивым лихим голосом: «Вот это — по-нашему! Вот это всем гвоздям гвоздь!» Она дня два после выхода фельетона ходила бравая, как солдат на плацу, говорила громче обычного, смеялась дребезжащим смехом. В такие дни она всех смущала, но мы терпели, знали, что ей хуже всех.
— Прочитала? — спросила Матушкина, когда я положила перед ней гранку на стол.
— Да.
— Что скажешь?
— А что говорить? Это же Шубкин. У Шубкина всегда все правильно.
— Почему? — жестко спросила Матушкина, и было в этом «почему» что-то мне незнакомое.
— Потому что у него все по десять раз проверено. И если он что-нибудь придумает, так у него есть право на домысел.
— Кто дал ему такое право? — Матушкина наступала на меня.
Я этого не знала.
— Не обогащается семья Зинаиды от мелких заработков, — сказала вдруг Матушкина.
А разве Шубкин утверждал, что обогащается? Он пишет о «гнусной картине» мелкого стяжательства. Что это с Матушкиной? Мне ночевать негде. Я, может, больше всех пострадавшая, меня этот фельетон крыши над головой лишил. И меня же спрашивают: не больно ли стукнули твою домовладелицу? Спасибо Шубкину, что меня не включил в свой фельетон. Ко мне тоже Котя сватался, тоже печку сложил. А что денег не взял, так это дело тайное: неизвестно Шубкину в точности, взял или не взял.
— Я ведь, как и ты, тоже в этом доме жила когда-то, — сказала вдруг Матушкина. — Приехала, а тогда никакой гостиницы здесь не было. Видишь, как получается, славная моя: меня выручили, тебя выручили, а мы их фельетоном.
Она зарапортовалась, не говорила, а несла уже какую-то ересь. Кто, в конце концов, редактор — она или я?
— Тогда не печатайте, — сказала я с укором.
Матушкина тяжело вздохнула.
— Еще чего — «не печатайте»! Мы с тобой не сама газета, мы только работаем в газете. Допустим, не напечатаем мы фельетон, а Шубкин возьмет и пошлет его в областную газету или в Москву. Факты в фельетоне, если поглядеть на них принципиально и мужественно, соответствуют действительности?
— Соответствуют.
— Вот видишь, — Матушкина застыла, словно потеряла дар речи. Потом встрепенулась и сказала, как пожаловалась: — Я помню этого «вечного жениха» еще маленьким. Хороший был, не дурачок, а замедленного развития. В райцентрах ведь школ для таких детей нет, вот он и сидел в каждом классе по два года.
Потом, вспоминая этот наш разговор, мне стало казаться, что Матушкина толкала меня на борьбу с Шубкиным. Я была дежурной и могла снять фельетон из номера. Матушкина даже произнесла такую фразу: «А не кажется тебе, что фельетоны Шубкина не есть критика, а есть проявление субъективизма в ней?» Но я не поддалась. У меня была своя беда: Зинаида лишила меня крыши над головой. Она могла это сделать, дом был ее собственностью. А я знала из книг, что это такое, когда собственники выбрасывают из своих