Всё тот же писарь, в этот раз тянуть и молчать не стал, а сразу начал:
– Зовут... звали Трифиллий по кличу «Молчун», в разрядный список записан по стрелецкой слободе, – и неожиданно вздохнул. – Добрый мужик был, правильный, да судьба ему горестей отсыпала. И наших, первый раз женился на девке от соседей, из стрелецких – а жинка блудить пошла. Прямо на полюбовнике поймали. От неё тогда и родители отказались, и братья перед Трифилием за непутёвую сестру при всех прощения просили. Они хорошо ладили, от родства друг другу не отказали. Потому набор был, три года назад за одного из братьев Трифилий и пошёл. Мол, родители померли, сестра замужем и в Ильмень-город за мужем уехала, я одинокий. Пойду вместо семейного свояка. Потом весточку прислал – служба к Вольным городам занесла, там новую жинку нашёл, дитятко будет. А оттуда его товарищи привезли, сам не свой. Демоны пришли, какая-то химера с неба упала – пол слободы полегло. И жинку его с дитём, откопали потом уже неживыми. Думали – всё, запил, горькую начал. Да тут «Хай ираме Ай-Кайзерин» прокричали, он первый на еретиков пошёл – сразу десяцким взяли. За веру, да царицу бился явственно, до полусотенного дослужился, по ранению лечиться приехал.
Григорий кивнул. Ну да, не просто так в этот раз писарь крохоборить не стал. И свой, знакомый. Уважаемый, раз из простых стрельцов до полусотенного дослужился. Родня есть. И царёв человек, а потому казна скупиться не станет, на похороны-то. Писец продолжал:
– Я же говорил, он с братьями-то первой своей, непутёвой-то, хорошо в ладах. Вот раз один как перст, к ним и приехал погостить, подарки привёз. А утром лицом в реке и нашли... утоп. Из переписной книги вычёркивать, писать в сказку, мол «Божьея волея помер»? – писарь помолчал и внезапно закончил: – Да не может того быть. Чтобы Трифиллий, да вот так? Он там, говорят, в огонь шёл, собой закрывал, еретиков бил. Чтобы так вот, тут Божьея волея?
Григорий не ответил, потому что в кои-то веки был согласен с чернильной крысой. Странное дело. Два дня всего, как убили Катю – и снова покойник, и тоже с ленты вернулся. Не может это быть совпадением. Жаль, призрак Трифиллия и после смерти оказался «Молчуном». Задерживаться не стал, ушёл сразу. Легко и даже радостно – похоже, торопился на встречу к погибшей жене. «Жаль, расспросить бы, что и как... – думал Григорий, провожая взглядом серебристую, уходящую в небо искру. Тёмные облака раздвинулись, пропуская её. – Ладно, значит, придётся как все. Поголовный обыск, разбираться ногами, кулаком, а когда надо – и дыбой. Пока же...»
Отгоняя чувство, что вот только-только уже было, а снова всё повторяется, Григорий вышел на улицу. То же самое золото листьев, золото куполов и креста на невысокой церковной колокольне. Та же широкая улица, крепкие заборы и деревянные, ладные дома слободы. Рогатки поперёк главной и единственной в слободе улицы. В два ряда, а между рядами подчинённые Григория вынесли и положили на козлы тело. Григорий набрал воздуха в лёгкие и громко, на всю слободу рявкнул:
– Эй, люд православный да правоверный, не проходим, кому есть чего сказать по государевому делу и земскому – говорим внятно, окромя Бога единого и пресветлой Ай-Кайзерин никого не боимся. Да заносим по обычаю на упокой души раба Божьего Трифиллия по кличу «Молчун».
И тряхнул «богоугодной» кружкой. Обычно рогатки ставят, чтобы люди ходили туда и сюда, запинаясь, напарываясь на выставленное заграждение. Ну пока Григорий рогатку перед его носом не откинет. И поговорить, и в поминальную кружку «на богоугодное» кинуть. Обычно люди ворчат... не сейчас. Со всей слободы стекалась толпа, голосили бабы, громко молились за упокой раба Божьего мужики, кидали на помин в кружку. Писец еле успевал заполнять листы жёлтой бумаги:
– Да вот приехал...
– Да мы вчера с ним...
– Да они только в кабак зашли, с приятелями отметить возвращение, что живой...
Когда Григорий решил немного передохнуть, рядом с гробом уже стояли трое мужиков в стрелецких кафтанах. Явно братья. Старшой подошёл к приставу, не скрывая слёз:
– Как же так-то? Только вчера сидели, подарки племяшам привёз. И вот как же так?
– Не знаю, – Григорий заиграл желваками. Чем дальше, тем меньше ему всё это нравилось. – Не знаю. Но узнаю. Вот что. Как закончим, несите домой да священника зовите, тело готовьте. Я приду.
Братья закивали, все как один поклонились и перекрестились. Григорий же обернулся к писарю и негромко сказал:
– Где нашли? Посмотреть хочу.
– Счас. Пацаны к реке спускались поутру, они и нашли. Счас позову, пущай, покажут.
Место оказалось нахоженное. Небольшой изгиб берега и затон, где течение теряло силу, а потому застревало то, чего река несла с собой. В основном всякий древесный мусор, ветки, деревянные обломки. Ребятня по установленной в слободе очереди сходились с нескольких домов, и поутру всегда собирала деревяшки, их просушить – и в печь. Вот очередная ватага тело раба Божьего Трифиллия так и нашла.
– Ой, дяденька пристав, там он лежал.
– Лицом в воде.
– Ой, скользко там. Сам падал сколько раз.
– А туда не только мы, туда и днём ходят. Там вода спокойная, если набрать надо.
– А вода там чистая, там стирать и сливать нельзя. За это наши следят.
Пока возились у сьезжей избы, набежали облака. День стал серый, сплошь покрытое осенними тучами небо отразилось в воде реки, придав ей холодный свинцовый отблеск. Лишь ярко пестрели жёлтые и красные осенние листья, которые несла тёмная вода Сары-реки. А место и впрямь было скользкое, сотни раз ступавшие сюда ноги траву и камыш истоптали вконец. Григорий, пока со взгорочка спускался к заводи, несколько раз чуть не свалился. Да и у самой воды – тоже легко упасть... А можно и не упасть. Хотя писарь и строчил в опросных листах, Григорий тоже слушал, чего люди про покойника бают. Было время, пил горькую, а потом бросил. Поэтому меру хмельного знал лучше прочих. Да и год уже на ленте. Легко на скользкой глине споткнуться, упасть лицом в воду и захлебнуться по пьяни – из кабака шёл, где со старыми приятелями по слободе встречу после разлуки отмечал. Да только мелко тут у берега, даже в дымину пьяный мужик выберется. А если всё-таки настолько в зюзю – свалится ещё на тропе и не доберётся до воды, спуск довольно крутой.
Отпустив мальчишек – не нужны они больше, а дел по дому у всех полно – Григорий достал трубку. Набил, щёлкнул огнивом, посмотрел, как разгорается чёрный чинский табак. Выдул колечко дыма, которое унесло куда-то в сторону зарослей сухого по осени тальника, через который медленно текла вода в реке, немая и ровная. Так как оно было?
Стучит о берег холодная зыбь. Осенние, чёрные в ночи тучи несутся над рекой. Сара плавно выкатывается из-за берега массивной серой полосой. Хмельная фигура сползает по тропе во мгле осенних сумерек или уже ночи. Шатаясь, идёт по глине к воде... накрапывает дождь, мелкая, но липучая морось. По такой легко на мокрой глине соскользнуть в реку, удариться лицом, потерять сознание и захлебнуться…
А может – совсем не так? А был ли испачкан кафтан? Пацаны сказали, тело лежало лицом в воде. Если пьян, то соскользнёт. Точно соскользнёт на тропе, бок и спину измажет. Может, было по-другому?
Стучит о берег холодная зыбь. Осенние, чёрные в ночи тучи несутся над рекой. Сара плавно выкатывается из-за берега массивной серой полосой. Уже стемнело, а место это хотя и посреди слободы – глухое. Накрапывает дождь, полусотник, чтобы хмельным духом после кабака не тревожить родню, решил спуститься к реке. Место хорошее, знакомое, сам ещё пацаном тут каждую кочку облазил. Наклонился к воде зачерпнуть и умыться – тут и подкрался тать. Ударил кистенём, а потом тело и придавил, чтобы точно захлебнулся.
Григорий выпустил новое кольцо дыма, и рядом сложилась тень, обрела форму, задрожало облако светлых волос на ветру. Улыбка на тонких губах, глаза уже навечно закрытые. Вернулась Катерина. Два дня после визита к Колчевым не появлялась, а тут пришла.
– С возвращением, Катя. А я, – Григорий вздохнул, – опять здесь. Не знаешь случайно этого Трифиллия?
«Не-е-ет. Я же не отсюда...»
– Ну... может там, на ленте встречала? Он тоже на Марьям-юрте служил.
«Не видела. Там много ваших полков было. А я там не так долго была».
– Понятно...
Хотя это ничего и не меняло. Ибо чем дальше, тем меньше у Григория было веры в первый вариант, когда сам, случайно, по пьяному делу. Марьям-юрт, Трифиллий и Катерина оба были там. Даже если бы простой стрелец – уже подозрительно, особенно когда «комар» с ножом буквально на днях подсуетился. Вот и причина готовая. Оба могли случайно знать и видеть что-то, даже сами не зная чего. Или только Катерина... Тогда «комар» и засуетился. Убрал свидетеля, а тут царёв полусотник приезжает, да сразу в слободу. Не к покойнице ли идёт? Не к ней ли он приехал? А если они друг друга знают, если Катерина чего-то ему может рассказать или передать должна? Полусотник – человек серьёзный, его слову поверят. Если не самой что-то тайное и особое в приказ нести, а через него передать. Именно так «комар» и будет рассуждать.
Или ещё – причина. Катерина его не помнит, а Трифиллий мог Андрея знать, и про вдову его помнить. Но Трифиллий не по речной слободе, а по стрелецкой теперь, поэтому и у родни именно там на постой остался. Про убийство, тем более чужой в речной слободе, могли пока и не рассказать – но расскажут, всё-таки недавно случилось и какое-никакое, да событие. Так-то «комар» ещё может надеться, что спишут труп и забудут. А вот если целый полусотник к приставам пойдёт, да требовать справедливости за покойницу и вдову своего боевого товарища станет... И с этого боку Трифилий тоже опасен. В обеих причинах – надо заткнуть рот, пока не узнал и шум не поднял.
Григорий затушил трубку, и быстрым шагом двинулся в стрелецкую слободу, к дому покойного. Стоит действительно проверить кафтан, и поговорить с роднёй – может, чего слышали или видели?