Стрелецкая слобода была куда больше речной. Несколько улиц, дома разные, и богатые, и совсем жалкие и бедные. Три подворья родственников Трифиллия стояли рядом и Григорию понравились. Крепкие, хорошие дома, под стать крепким мужикам-хозяевам. Но сейчас даже дома казались унылыми, горечь можно было ощутить далеко от ворот, ещё только идя по улице. Провожали действительно близкого и любимого родственника. Пусть не по крови родню, но по роду. И шли люди, много, заходили на подворье, говорили слова соболезнования, крестились и желали упокоения рабу Божьему Трифиллию.
Покойника уже переодели, потому Григорий представился, даже пайцзы не понадобилось, и попросил дать ему посмотреть кафтан, в котором нашли Трифиллия. Хмурые мужики-отцы семейств сразу напряглись, переглянулись. Один принёс кафтан, дальше все трое не стали уходить, а смотрели, как Григорий снял свой и положил рядом. Потом внимательно сравнивал следы. Ну с учётом, что тело нашли в воде и дождь был... У Трифиллия грязи больше, но места скорее те же, что и у Григория испачканы. То есть спускался мужик сам, ровно, не скатывался пьяным. Если и упал на спуске, то именно скорее от темноты и дождя. Потому оторвавшись от кафтана, Григорий с уверенностью спросил:
– Когда родича обмывали и переодевали, ничего из вещей каких-то не пропадало?
Братья в ответ переглянулись и посмотрели на Григория совсем иначе, появился нехороший злой огонёк:
– Господин пристав, – начал за всех старшой, – думаете – не сам?
Григорий на несколько мгновений задумался. Пристав – человек уважаемый, но чужой и царский. А своим в слободе много рассказать могут.
– О моих словах пока никому. Но почти уверен – не сам. Так что посмотрите, не пропало ли чего. И поспрошайте, может, с кем-то видели его вчера? Но осторожно, чтобы татя не спугнуть. А я тоже... поищу.
Все трое неожиданно поклонились Григорию в пояс, а старшой из братьев сказал:
– Благодарствуем, господин пристав. За внимательность.
Оставалось последнее, перед тем как ходить и спрашивать. Поговорить с приказным боярином. Если Григорий прав, и «комар» это, следы заметает, да так нагло – как бы ниточка не потянулась туда, куда без боярского слова не залезть. А по дороге – тщательно подумать, чего и как сказать.
Зарецкий объездной голова, боярин Зубов, как обычно, нашёлся в приказном тереме в своей рабочей горнице. За столом, полным бумаг. Причём с порога сразу видно шапку, большую, роскошную, подбитую мехом, из-под неё заметно лохматую, на две стороны расчёсанную кустом бороду, словно ещё кусок дорогого меха, только к шапке с чего-то спереди пришит. А дальше судорожно начинаешь выискивать, где же сам боярин. Ибо был тот невысок и широк, по молодости, говорят, был лихой наездник и рубака – охромев после одной из стычек на границе, ходил мало, тяжело, отчего вдобавок растолстел. За глаза его прозвали «зернь» – не только потому, что напоминал своим внешним видом фишку этой азартной игры, но и дела нередко вёл по тому, как зернь ляжет – светлой стороной или тёмной. Впрочем, Григорий, знавший боярина не первый год, умел вести с ним разговор при любом настроении.
Вот и сейчас, стоило войти, как раздался грозный голос:
– Что за непорядок тебя. Гришка? Второй покойник за седьмицу в речной слободе...
– Хуже, Пахом Витальевич, хуже, милостивый государь.
«Интересно – а куда хуже-то?» – зазвенели неслышные колокольчики.
Григорий только мысленно хохотнул: ну вот точно что в церкви, что сказители про женское любопытство говорят. Не было её, сразу, как от реки поднялся в слободу, так и исчезла. И пока в дом ходил к покойному и в приказной терем – виду не подавала, а стоило к боярину зайти да разговор начать, тут как тут.
– Это как это? Хуже? – тоже растерялся боярин. – Чего стоишь как столб, а ну, подь сюды. Садись и рассказывай, – и указал пальцем на лавку рядом со столом.
– Давеча убили в речной слободе некую Катерину Тулугбекову...
– Ох. Не родня случайно нашим Тулугбековым?
– Вдова младшего, Андрея. Из земель Вольных городов, говорили, привёз.
«Каких Вольных городов? – Катерина аж зашипела, как рассерженная кошка. – Из Трехзамкового я! Никогда Трехзамковый не принадлежал Вольным городам, враньё! Это они от державы нашей отделились!»
Хорошо боярин этого не слышал, так что Григорий спокойно продолжал.
– Меня позвали, и вроде, говорят, чужая, ни с кем не зналась. Ну и что – ножом, померла так померла. И списали бы да забыли... Только вот как я расспросил, да слух мне и сказали: деньги у вдовы были и много. Она на Университет работала, там на жалование не скупятся, да и от мужа покойного оставалось.
«Да какие у меня деньги, – снова, но теперь уже насмешливо фыркнул призрак. – Всех сбережений дырявый алтын да ломана полушка. А если проверят? Как отпираться будешь?»
Вот насчёт «проверят» Григорий был спокоен. Люди обожают сплетни, так что среди глупостей и всякой шелухи, которую наговорили слободские у сьезжей избы, писарь записал и рассказ про якобы несметные богатства покойной. Так что с непоколебимой уверенностью продолжил, подводя боярина к нужному решению. Нигде не соврамши, между прочим:
– И тут не успел шум улечься, приезжает полусотник по кличу «Молчун», в разрядный список записан по стрелецкой слободе. Они с Андреем вместе Марьям-юрт брали. Сам по стрелецкой записан сейчас, по родне, но родом из речной слободы был. И жинку Андрея Тулугбекова знал. А тут вроде случайно поскользнулся и утоп...
«Да не знала я его! Говорила же тебе! В глаза не видела».
– И утоп больно удачно, – пробасил себе под нос боярин. – Так-то помыкались бы с этой Тулугбековой, да кто знает – были деньги или нет. И забыли. А тут царёв полусотник челобитную бы подал, так, мол, и так – справедливости прошу, правды о смерти вдовы павшего за царицу и веру боевого товарища. Прав ты, Гришка. Слишком вовремя для татя этот Трифиллий поскользнулся. Короче, завёлся у нас в Заречье, неведомый лихой человек. Совсем как ведомый, выходит, только неведомый. Только с «ведомыми» оно понятно, на них и уложения, и порядок указом прописанный, а вот неведомого как искать? Ладно, святой Трифон тебе в помощь – ищи, раз вызвался. Кто бы ни был. Ещё на царёвых людей руку поднимать вздумал, ирод. Свободен.
Григорий поклонился и вышел, и холодный осенний ветер на улице с размаху хлестнул его по лицу. Вместе со звоном в ушах. Малиновым, ласковым и злым вместе с тем звоном – голосом:
«Ты что там наболтал, ирод, медведь мокшанский? Какие Вольные города, какое состояние тебе?»
– Да ладно тебе, Катя... Это же pia fraus...
«Чего?»
– Ложь во спасенье, чего, ты что у меня – в языках совсем немощна? Всё одно ведь – бегать, искать этого «комара» буду, как не уговаривай. А по приказу бегать удобней, да и вообще...
Но тут в небесах глухо пророкотало, призрачный звон-голос затих. Григорий оглянулся, увидел, что погода совсем испортилась. Небо закипело хмурыми тяжёлыми волнами свинцовых облаков, бесконечные вереницы тёмно-сизых туч ползли из-за горизонта, гонимые ветрами. Осенний день и без того короткий, тучи затянули его, день померк раньше обыкновенного, превратив всё в бесконечный и серый вечер. И было понятно, что вот-вот лопнут тяжёлые облака, всё рухнет холодным, осенним ливнем. Григорий достал трубку, задумчиво покрутил её в руках, раздумывая: сесть и закурить, или же ещё раз пройтись по речной слободе. Поспрашивать, может, кто чего видел вчера? Заодно заглянуть кабак и узнать, с кем вчера пил покойный, и кто ещё там был.
В итоге убрал трубку обратно в кисет... в этот момент в него буквально врезался мальчонка лет девяти. Видно было, что пацан долго бежал, тяжело дышал, раскраснелся:
– Дядя пристав, дядя пристав, меня тятя к вам послал. Говорит, зови господина пристава. Дескать, он сказывал, если пропажа какая найдётся – сразу звать.
Глава 6
В этот раз Григория встретил только один из братьев. Оно и понятно, хлопот и без того много – и по хозяйству, и с покойным. Нельзя каждый раз всех мужиков в доме от дел отрывать. Легонько поклонившись, но не гостю, а пайцзе – как знак, что Григорий сейчас выступает от имени царицы и власти, а потому слова будут сказаны как имеющие вес перед законом – мужик начал:
– Дочка старшая у меня вышивать учится. Ей Трифиллий в подарок и привёз ниток, да особых, таких у нас не сыскать. Не золотые и серебряные, вроде нить обычная, а блестят не хуже злата-серебра или разными цветами. Такие нитки в Вольные города из-за моря привозят, а у нас их и нет, почитай. У Трифиллия жинка покойная – мастерица была, вот и свояк в этом и понимал. Так вот, жинка ему такой ниткой кисет и кошель вышила. Память была, никогда свояк с ними не расставался. Мы-то поначалу не сообразили, а Настёна-то, она ещё тогда вышивку рассматривала и такую же дядьке в подарок хотела сделать. Она и говорит: тятя, мол, а кошель-то где? Дядько Трифиллий с ним никогда не расставался.
Григорий на это зло ощерился. Угадал, точно не сам утоп. А тать в этот раз жадный попался. Позарился таки.
– Дочка рисунок сможет обсказать? Найду и татю кулак засуну по самое... в общем, пожалеет.
– Она у меня хорошей мастерицей будет. Всё запомнила. Эй, Настёна, – крикнул мужик, – поди сюда. Тут тебя спросить хочут.
Дочка прибежала сразу, видимо, ждала рядом – всё по тому же женскому любопытству. Молодая ещё, до невестиного срока года полтора, не меньше.
– Вот господин пристав. Я рисунок сделала, вот такой на кисете был, а этот на кошеле.
Рисунки были сделаны отменно, да с понятными пометками – стоило объяснить, как Григорий сразу запомнил, где какой был цвет в узоре, где нить похожа на серебряную, где на золотую. Кому-то добрая жена-мастерица достанется.
– Благодарствую. Много денег в кошеле было?
– Нет. Свояк меру знал, а всё равно себя опасался. Деньги дома оставил, с собой только так – немного посидеть. И кабатчика сразу предупреждал: в долг мне не наливать, иначе утром долг верну да кулаком прибытка добавлю промеж глаз.