– Благодарствую, понял.
Григорий вышел обратно на улицу. Небо всё так же хмурилось и перекатывалось гневными свинцовыми волнами облаков, но дождя пока так и не собралось. Зато подул холодный северный ветер, погнал вдоль заборов мусор и облетевшие листья, закружил, бросая в глаза пыль, а под кафтан заползая уже почти зимним холодом. Голова работала чётко и ясно. Значит, тело обобрали, но не из-за денег, а потому что решили – кошель и кисет золотом да серебром шиты. Дорогие вещи, такие не для себя берут. Тем проще искать. И Григорий даже знал, с кого начать.
Юнус-абый личностью был удивительной, и судьбы – хоть сейчас песнь придумывай и в базарный день за гроши да полушки перед людьми пой. Лихой разбойник в молодости, когда его ватага брала купеческие струги на абордаж, зычно и весело кричал: «Сарынь на кичку!» Сколько верёвочке ни виться, конец всегда один. Некоторые сколько-то серебришка нагребут да завяжут вовремя. Скроются и в самую глушь забьются. Остальные весело да хмельно будут брать с купцов добычу, прокутят в кабаке да с весёлыми девками, чтобы снова по воде рвать жилы на вёслах и орать: «Сарынь на кичку!». И так пока мера терпения купцов не переполнится, да пойдут по следу ватаги царёвы стрельцы – кого из варнаков в цепях на каторгу, а кого и развесят сушиться на верёвках.
Тогда ещё старшой ватаги Юнус-мурза был умён, осторожен, от крови не хмелел и свою ватагу железной рукой держал. Потому купцов щипал в меру, кровников старался лишнего не плодить, оттого продержался не сезон и не два, как все, а семь вёсен. На восьмую к нему в тайное логово явился человек из мухабарата, не боясь и не скрываясь. И сказал: выбирай, мил человек. Или сослужишь царёву службу, а за это грехи простятся, или же схватят вас по «Слову и делу». Юнус-мурза и его ватажники выбрали первое. Факта службы царёвой не скрывали, а зачем их наняли и куда – молчали. Вернулся из того похода один из пяти ватажников, половина вернувшихся вскоре померла. Атаман в походе словно не только лихой задор ушкуйника растерял, но и десять лет жизни обронил. Постарел, лет на пять старше Григория был, а выглядел так, словно уже вторую половину века начал жить.
Остепенился, в столичном граде осел, жену молодую себе взял, да необычным делом занялся. Взял на откуп долю в царёвом кабаке, да вместо обычного кружала заделал несколько изб, в каждой подавали еду на разный манер. Хочешь – вот тут алеманских блюд подадут, а в соседнюю трапезную пойдёшь – чинская кухня, а в третьей – свои, Кременьгардские. Многие к нему ходили полакомиться... да не многие знали, что основной свой доход теперь уже не Юнус-мурза, а Юнус-абый с другого имел. За глухоту и слепоту.
Среди нескольких теремов в глубине имелся один, особый, куда постороннему ходу не было. В тамошней трапезной встречались и решали разногласия друг с другом ночные авторитеты. Ещё там можно было встретиться с татем и нанять того на разбой... Юнус-абый всем обещал спокойствие и безопасность – девок в его трактире не было вообще, даже заказы разносили крепкие парни. И ещё владелец гарантировал сохранение тайны разговора: сам подслушивать не стану и другим не дам. Хотя это, понятно, для своей же безопасности – кто и о чём сговаривался, если хозяин не знает, то и вины не несёт. Говорят, услугами Юнус-абыя пользовались давно уже не только тати... Будь на то воля Григория – он трактирщика загнал бы на каторгу, за содействие. Но приказные бояре простых приставов не спрашивали, а считали, дескать, если трупов на улицах меньше будет, как и поножовщины – пусть между собой решают. Оставалось, проходя мимо, лишь скрипеть зубами. Зато сейчас эта вот разбойничья малина могла изрядно подсобить по делу Трифиллия.
Заведение Юнус-абыя стояло не то чтобы в центре города, и не на краю, серединка на половинку, но в приличном районе. И всё равно народу было много, разного, и столичных жителей, и приезжих. Хотя они-то про занятия хозяина и не подозревали, пришли поесть и выпить. Григорий затесался в толпе, но шагнув на подворье трактира, не в трапезную пошёл, а свернул в сторону. На дорожку, что вела мимо двух амбаров сразу к «особому» терему. Путь ему было преградили двое дюжих молодцев:
– Нельзя. Сюды только тем, кому хозяин дозволит. А вам, уважаемый, если поесть – это вон туды в трапезную...
Григорий радостно ощерился, наконец-то повод есть. И с маху, со всей силы врезал в живот ближнему парню, а когда тот согнулся – добавил сапогом. И тут же раньше, чем другой схватился за висевшую на поясе обитую войлоком дубину, сунул в рыло золотую пайцзу:
– Именем Ай-Кайзерин и по делу государеву. Бегом меня к хозяину веди. Мне лишь поговорить. Но не дай разговору не быть – ты у меня первый плетей получишь.
Парень посмотрел на Григория как ежа проглотив, дальше сглотнул и махнул рукой за ним идти. Может хозяин и запретил кого пускать, но попадать между его словом и словом пристава не хотелось.
Трапезная, куда привели Григория, была небольшой, хотя и ладной. Стены досками отделаны лакированными, да красиво украшены шамаилями – когда суры из Корана складывались в картины. За столом сидел сам Юнус-абый и пять человек разных возрастов, в кафтанах и зипунах. Судя по всему, только-только сели и за еду, и за разговор. На пайцзу в руке Григория, кроме хозяина, остальные смотрели как на гадюку.
– Доброго дня голосу царицы, – радушно приветствовал незваного гостя Юнус-абый. Как будто к нему приставы по семь раз за седьмицу вламываются. – Присоединишься ли ты к нашему столу как дорогой гость? Дело пытаешь али своей волей к нам на хлеб-соль заглянул?
Остальные молчали, совладали с собой, отныне по лицу прочитать ничего было нельзя. Григорий не стал садиться на предложенную лавку, а взял из угла и поставил себе другую. Затем достал из-за пазухи листы с рисунками и хлопнул их о столешницу так, что посуда вздрогнула:
– Значится так. Лясы мне точить некогда, а тут я... А вот по какому делу – это как разговор у нас сложится. Просто поговорить – или по «Слову и делу», это уж как бабки после нашего разговора выпадут.
В горнице после этого аж заискрило от тревожных взглядов, которым теперь смотрели Юнус-абый и его гости. Как в громовую башню молния ударит, вокруг грозой пахнет, а волосы рядом дыбом встают, так и сейчас волос шевелился и бурей запахло. Той бурей, после которой дождём с плахи кровь течёт.
– Ночью в речной слободе, что напротив Университета, неведомый тать приложил кистенём да насмерть раба Божьего Трифиллия, по стрелецкому разряду полусотником числится царёвым. С ленты в столицу отправили, у родни остановился, перед тем как обратно ехать. Да вот незадача случилась. Хотят и родственники, и вообще слободские – татя найти. И я хочу. Пока – я хочу. Слово и дело пока не кричали... Пока.
Не стесняясь и не скрывая тревоги Юнус-абый и остальные переглянулись. Потому что для них-то всё выглядело хуже некуда. Полусотник в столицу приехал, да не просто так – запросто может быть от воеводы послан и по важному делу, к царице или кому-то из её ближников. Дело-то, видимо, из таких, на которые простого гонца или даже десятника – мало. Ответ обратно воеводе везти должен, а посланца – кистенём. Да даже в мирное время за такое город перетрясут, а уж во время войны лазоревые кафтаны всех подряд на дыбу вздёрнут. Но и приставу, видимо, вмешательства мухабарата неохота, его за убийство важного царёва человека по голове не погладят. Вот пристав и намекает: вы мне помощь, а я виновника сам сдам и отчитаюсь – пойман, нет заговора, случайный тать залётный. Мне награда, а вам тишина.
– Доброму человеку да в деле благостном с чего бы и не помочь? Тем более Единый ближним в трудах помогать заповедовал, – ответил за всех хозяин.
– Хорошо. С тела взяли помимо прочего две приметные вещицы. Кисет и кошель вот с этими рисунками. Шито особой нитью, не золото али серебро, но по первому взгляду похоже. Меня не интересует, кто из скупщиков вещички утром взял, а только кто их ему отдал. Только этот человечек. Но чтобы тот самый, а не валенка какого подсунули. И чтобы я с ним поговорить мог, поспрашивать. Сам.
Григорий оставил рисунки на столе и вышел из трапезной на улицу. Намёк разбойнички поняли и поняли именно так, как нужно. Город перетрясут, но найдут. Хотя чутьё и подсказывало – не всё так просто будет. Но это станет понятно, когда того, кто вещи с тела снял – найдут. Скорее всего, уже завтра. Пока же время до конца дня было, и Григорий решил сходить поговорить с кабатчиком. С кем вчера покойный пил и когда из кабака ушёл.
Кабатчик визита ждал, стоило Григорию войти – даже пайцза не понадобилась, чуть ли не в воротах подскочил шустрый парнишка, поклонился:
– Господин пристав, хозяин вас ждёт. Сказывал, как придёт – сразу к нему вести.
Кабатчик был молодой, здоровый мужик, с длинными, гладко причёсанными волосами, с небольшими усиками, закрученными кверху да ровно подстриженной бородкой клином. К комнатке за кабаком, куда привели Григория, было тепло, поэтому мужик сидел лишь в белой рубашке дорогого ситца да штанах и, конечно, в белом холщовом фартуке. Бумаги на столе были сдвинуты прочь, на столе стоя кувшин пива. Увидев гостя, кабатчик встал, сам поставил к столу вторую лавку напротив и приказал парню-сопровождающему:
– Вторуша, принеси кувшин господину приставу. Вы уж не откажите, господин пристав, за упокой раба Божьего Трифиллия. Покрепче нельзя, вы на службе, да я при деле, а вот пива прошу выпить.
Кабатчик дождался, пока Григорий глотнёт пива, всё время протирая при этом куском ткани потеющее лицо. Дальше начал:
– Как же так? Он же вчера у меня сидел. Приезду радовался. И остальные с ним... А сегодня вот... за упокой души. И ушёл-то домой трезвый почти, хоть саблей рубиться, хоть стрелять. Да и утоп?
Григорий мысленно поставил зарубку на памятной палочке: ещё одна гирька на весах в пользу «не сам». И спросил:
– Кто вчера в кабаке сидел? И с кем вчера пил Трифиллий?
– Да разные, приходят и уходят. А сидели они это, друзья. Вместе ватага была, с сопливого возраста. Триффилий, Жирята, Паисий и Евлогий. Да верховодила у них Звенислава. Ух, баба... – кабатчика аж передёрнуло. – Вчера её не было, одни мужики.