– Так в моём деле за стол главное поместиться, а там сиди да пиши. Это тебе бегать, кнутом махать, железо калить.
Пьянчужка дёрнулся было, ошалев от этих разговоров, тоскливо оглядел дыбу и раскладывающего свой инструмент палача. Поёжился, дрогнул – зрелище жутковатое, видно было, как мысли скачут в его дурной голове. Потом опомнился на миг, сказал твёрдо:
– Не по обычаю творите, приказные господа. Первый кнут – он завсегда доносчику полагается. А кто у нас доносчик?
Григорий хлопнул дверью, вышел, сказал, спокойно, поймав на себе чужой мутный взгляд:
– Ну, я. И я-то знаю, что я прав и положенное по обычаю выдержу спокойно, а вот ты – тебе оно надо, муку принимать, неведомо кого выгораживая?
С какой-то холодной весёлостью рванул с плеча кафтан. Отбросил, потянулся к рубашке. Испуганный звон – крик Катьки между ушами, удивлённое ворчание палача. Пьянчуга вновь вздрогнул, зубы лязгнули – мужик ещё мог вывернутся, сказать, что Григорий – пристав и донос говорить никак не может. Но он охнул что-то нечленораздельное и поник. Махнул рукой, протянул, жалобно, обратившись к Григорию:
– А-а-а, господин пристав, а-а-а, за что?! Не виноватый я ни в чём, ни за что душа пропадает. А-а-а, господин пристав, не выгораживаю я никого!..
– И за что тебя прощать, если ты не виноватый ни в чём? – хмыкнул Григорий. – Али может после парочки ударов кнутом да повисев на дыбе, чего вспомнишь? Готов рассказать?
– А-а-а, господин пристав, а-а-а, всё готов, только не знамо, чего рассказать, не виноватый я…
– А расскажи-ка мне, откуда ты взял вот этот кошель да кисет, а потом вчера утром продал торговцу Милобуду?
– А-а-а… нашёл я их…
– Не понимает, – вдохнул Григорий. – Дай пару плетей освежить память. А если и дальше не поймёт да память не проснётся, железо кали. Ты, Остах, запомни. У нас даже немые тут говорят, и у самых пропойц вроде тебя улучшение памяти наступает. А самые отъявленные душегубы рыдают и грехи замолить хотят. Рассказывай, какого татя навёл на раба Божьего Трифиллия.
Палач, видя и похмельное состояние, и что мужичок не самого крепкого здоровья, приложил Остаха совсем легонько, чисто для видимости, но тому хватило, чтобы от страха потерять сознание. А когда привели в чувство, вылив пару вёдер ледяной воды с улицы, Остах взахлёб заскулил:
– Не виноватый я, не убивал, я не убива-а-ал. Я никого не наводил, я с татями не повяза-а-ан… Я это следом пошёл. Там к затону после кабака часто спускаются, хмельной дух смыть да голову прояснить. Да теряют часто разное, то кушак забудут, то ещё чего. Вот я и пошо-ё-ол. А там смотрю – лежит, ну, думаю, повезло, хорошо погулял. Пока он без чувства, я и взял. Я не дума-а-ал, что он умер, только не надо меня, не бейте…
– Значит так, мил человек. Не просто убили, а царёва человека убили, полусотника, да героя войны с еретиками и только с ленты. А потому давай, думай. Или ещё чего вспомнишь да мне подможешь – тогда челобитною по твоему делу подам от имени свояков Триффилия и только за кражу. А не вспомнишь – придётся тебя по «Слову и делу». Ну так как? Память освежить ещё раз?
– А-а-а, не нада-а-а! Там это, я издали смотрел, он там не один был. Я думал – второй сразу ушёл, а я как спустился, он и убежал. Не знаю, – снова заскулил Остах, – не знаю кто, не видел. Я могу показать, куда он убежал.
– Вот это дело. Давай, снимайте его и пошли, покажешь.
Григорий скривился. Вроде и радоваться надо: не подвела догадка. Не утоп, а утопили. Да вот не любил такие дела Григорий. Судя по словам Остаха, покойный спускался к воде с кем-то явно знакомым. Этот приятель его потом и убил. А кто из знакомых с ним мог быть в тот вечер? Только кто-то из друзей, с которыми в кабаке сидели. Если вспомнить рассказ кабатчика, что была у них ещё девка в ватаге – как бы не из-за этой Звениславы, даром что много лет прошло да замужем она давно. Старые обиды временами вот так и бьют ножом да в спину. Вот, скажем, Жирята наговорил из злобы – судя по рассказу кабатчика мастер на такое, у мужа ревность и взыграла. И как быть? По совести виноват тот, кто злобу раздувал да на друга наговаривал, а по царскому закону – кто удар наносил. Поэтому и не любил Григорий такие дела.
Пока с Остахом возились, пока в слободу и к заводи дошли, хмурый осенний день уже вошёл в силу и неприветливо глядел на землю. Вроде и до полудня ещё солнце не добрело, а мутные волны каких-то самых настоящих сумерек уже затопляли всю окрестность, выцветшую и полинявшую от ненастья. В воздухе пахло сыростью, дул ветер, с реки особенно промозглый и стылый, обнажённые ветки деревьев и кустов вокруг затона гудели уже совсем по-зимнему.
– Вот. Вон туды он побёг, – замахал Остах, указывая направление.
– Ну что, парни? – приказал Григорий. – Идём цепью, смотрим внимательно, не оставил ли чего тать на ветках и под кустами.
Им повезло, что неведомый тать явно не отличался храбростью, а Остах его спугнул прямо над телом. В панике убийца или сообщник убийцы ломанулся по склону наверх прямо через колючие кусты. И оставил в кустах на колючке клок от кафтана… Приметный клок хорошего сукна – такие кафтаны в речной слободе не каждый себе позволить сможет, да вдобавок с чернильным пятном!
– Ах ты Жирята, ах ты потрох с… – матюками обкладывал писаря Григорий долго, со смаком и от души. Дальше махнул двум парням: – Волоките этого козла вонючего обратно в поруб. А мы пойдём, навестим этого Жиряту.
Начали с места, где подозреваемый жил, тем более как раз уже были в речной слободе. Дом писаря оставил у Григория странное ощущение. Вроде и ладный, и добротный, а заметно – что разные люди занимались им как будто, один пришёл и чего-то поправил, другой пришёл и чего-то сделал. Вроде мужик домом владеет, а словно как вдовая баба других нанимает на мужские дела. Но главное, то ли сегодня у писаря был выходной, то ли шёл он на работу не шибко рано, но из печной трубы поднимался дымок.
Таиться не имело смысла, на улицах уже был народ, бабы шли с вёдрами к колодцу, речники по своим делам, от соседей выглядывали. Григорий ткнул пальцем в четверых – самых шустрых из своих людей и приказал:
– Давай с той стороны окружай подворье, чтобы не утёк, погань.
Сам вместе с тремя помощниками тихонько перемахнул через забор. Дальше по команде двое вынесли дверь, а Григорий вместе с дюжим поперёк себя шире напарником ворвался в избу и порога гаркнул:
– А ну, по делу царскому да волей пресветлой Ай-Кайзерин признавайся, куда дел…
Хотел сказать кафтан, в котором в кабак ходил. Да сидевший за столом Жирята – это оказался молодо выглядящий мужик с гривой густых светлых волос, с небольшою красивою бородкой, с лицом умным и одет даже дома по-щегольски, в сатиновую рубаху с вышивкой да вышитые шаровары – испуганно вскрикнул да бросил взгляд куда-то в сторону. И вовсе не под лавку, из-под которой выглядывал рукав кафтана.
– Та-а-ак… – помощники заломили Жиряте руки, а Григорий взял кафтан. На рукаве зияла прореха, и ткань как раз та самая, кусок которой нашли у реки. Но с чего-то не за кафтан писец испугался, в другую сторону смотрел. – Волоките его в приказ пока, а мы дом и двор обыщем. Чего это мил хозяин так боится, что мы найдём.
Жирята не сказал ни слова и когда ему крутили руки, и когда волокли со двора, а смотрел затравленным волком. А рядом с Григорием сложилась тень, обрела форму, зазвенели колокольчики.
– Давай, Катенька. Помогай. Где у него тайники да ухоронки запрятаны?
«Сейчас. Легко. Только скажи: пожалуйста».
– Пожалуйста, – шепнул Григорий, сам с себя улыбнувшись, и призрак заметался по избе.
Неожиданно Катя замерла возле печи. Под удивлённые взгляды парней, Григорий сунулся в тайный лаз. Детская нычка за печью, всем известная, да пустая. Вот только не совсем пустая – Катеринна показала, в каком месте стукнуть кулаком. А там белёная под кирпич доска, а вместо одного вынутого из печи кирпича – тайник, где лежали какие-то бумаги.
– Силён. Лихо вы его нашли, господин пристав, – загудели остальные.
– Ищем дальше. Ещё должно быть. А я пока посмотрю, чего там этот сыч прятал.
Бумаги оказались прелюбопытнейшие. Похоже, Жирята тайно записывал для кого-то: сколько, кому и под какое дело хозяева дают деньги. За такое конкуренты не глядя душу продадут. Пока Григорий смотрел, его люди обстучали избу и постройки, в сенях нашли второй тайник – с серебром. И серебра этого для простого писаря было многовато.
– Дальше, дальше, – приказал Григорий, присоединяясь к поискам. – Что-то ещё должно быть. Вот этого хватит на каторгу попасть, но этого всё равно мало, чтобы Жиряту от одного нашего вида кондратий хватанул от страха. Чего-то должно быть ещё.
Они бы, наверное, и сами справились. Но любопытный призрак помог и время сильно сэкономил. В щели между брёвнами избы нашёлся ещё один тайник, в котором лежали две бумаги. Одна – порченая водой, а вторая – свежая, куда Жирята переписал всё заново. План какого-то подворья с теремом, где охрана стоит, а где ценное лежит.
Григорий стиснул зубы от ярости. Вот за что умер Трифиллий. Поганец Жирята был наводчиком, отсюда и серебришко. По делам хозяина в богатые дома вхож, никого не удивит, что по подворью ходит – проверить, а действительно ли всё хорошо, или хозяин дома пыль в глаза пускает, крыльцо терема богатое, а в амбаре мыши с голоду повесились. Можно и охрану срисовать, и где ценности лежат, и какие замки. Дальше записочку – и душегубам-разбойникам в тайник. Да незадача, в тот день не успел, старые приятели прямо с работы да в кабак утащили. А пить Жирята не умеет, вот кошель с записочкой и потерял. На улице по холодку протрезвел, спохватился, да новая беда – Трифиллий кошель-то уже поднял. А если он кошель откроет, записочку посмотрит и поймёт? Потому навязался, мол, проводи, друг, до дому, голова шумит с хмельного. Заманил в безлюдное место – Остах Косой сказал, что после кабака туда часто к воде спускаются. Вот и Трифиллий не удивился, когда его попросили помочь к реке заглянуть да умыться. Там и убил, и записку забрал, но его Остах спугнул. Сегодня бы и от кафтана избавился, и от записки – не успел.