Пока искали тайники, хмурый день как раз перевалил за полдень, но солнца так и не показалось. Наоборот, наполняя воздух слизью тумана, моросил дождик, мелкий и скучный, вдоль улицы стояли мутные лужи. Только любопытным смотреть и даже собираться недалеко от подворья Жиряты это не мешало, чай не каждый день в слободе у кого-то идёт поголовный обыск. Потому хотя и не хотелось по такой погоде, прежде чем идти в приказной терем, Григорий решил заглянуть к родне Трифилия. Лучше сразу и сам им скажет сейчас, чем им всяких слухов наговорят. Впрочем, чего-то явно уже донесли, так как мужики встретили пристава сразу у ворот и все трое.
– Доброго вам дня, православные и правоверные, – поклонился им Григорий. – Помяните раба Божьего Трифилия, погибшего за Единого, за правду и за царицу.
– Нашли? – буквально выдохнул, спрашивая за всех, старший из братьев.
– Нашли, и так, что не отвертится. С поличным татей поймал царёв полусотник Трифиллий, и не просто татей, а варнаков. Да раньше, чем успел правду до государева приказа донести – убили его. Не помогло им, карающая длань Единого всё равно настигла. Всех выловим. Того, кто удар наносил – прямо сегодня на дыбу вздёрну. А кто приказ ему отдавал – поймаю завтра. А вы пока собирайтесь, пишите челобитье в судебный приказ. Как раз все вместе судейским завтра и принесём – и челобитье, и варнака, и бумаги с его чистосердечными.
– Благодарствуем за службу и за внимательность, господин пристав, – все трое поклонились Григорию в пояс.
Хотели сунуть кошель с деньгами, да Гришка не взял – назавтра, сказал, когда дело приговорят в судейском приказе.
Да только назавтра дьяки в судейском приказе так и не дождались варнака, ни чистосердечных листов, ни стрелецкого, от души написанного челобития.
С виду слабый и тряпка, на допросе Жирята поначалу упирался. Да, мол, убил, но из ревности. Дескать, сидели в кабаке. Старые времена вспоминали да обида и вернулась, мол, Звенислава из-за Трифиллия взяла да и за другого замуж вышла. Только и палач не даром свой хлеб ел, потому к вечеру Жирята пел, как соловей. Григорий оказался прав во всём. Одна беда, к вечеру из писаря та-а-акие имена посыпались…
Приказному боярину Зубову в пыточную идти было тяжело, нога хромая да пузо мешали. Но коротенькие записки и посыльных Григорий ему слал каждый час, как стало понятно – вот он след лихих да неуловимых людишек, за последние месяцы обчистивших чуть ли не четыре десятка боярских да купеческих теремов. Дивился – а вечером не выдержал, зашёл на закате с полным докладом лично. И увидел, что в горнице рядом с боярином сидел худой как топор человек в лазоревом кафтане мухабарата – хотя и ждал Григорий, всё равно холодком вдоль спины повеяло.
– Так, так, так, – говорил гость в лазоревом кафтане, спокойным и равнодушным на вид голосом, перебирая в пальцах Григоревой рукой писанные записки и со слов Жиряты записанные допросные «чистосердечные» листы: – А верховодили всем, говорите, боярич Молчанко Кочуков, боярич Белелюсий Ерофей да боярич Дуванов Карп. Сыновья младшие, мамками любимые, обласканные, да... Как «Хай ираме» прокричали – так у Молчанко грыжа открылась, Ерофей глазами сказался, у Карпа срочно тяга к наукам образовалась, в университет поступил. По спискам боярским все трое в «нетях» оказались. Отцы в «естях», сыновья в «нетях», старшего Дуванова из-под Ольговки на днях чуть живым привезли. Жаль, выходит – мало мужику горя. А сыновья – судя по вашим листам, Григорий – интересные у них болезни, гляжу. Есть мнение, господа...
Махбаратчик помедлил, потянулся – поднять палец вверх. Оборвал жест на середине, продолжил:
– Есть мнение, что такая «болезнь» расценивается, как оскорбление её царского величества. Айлин Первой, Ай-Кайзерин, царицы и ханши пути прямого...
«Лазоревый кафтан» на миг замер, посмотрел на Григория – внимательно, едва не просверлив в нём дырку холодными, немигающими глазами. Чуть улыбнулся, подняв взгляд вверх, за плечо.
«Ой, мамочки... Григорий, я его боюсь», – прозвенел меж ушей тихий, призрачный голос Катерины.
«Я тоже», – эхом, в тон Катьке подумал Григорий.
Махбаратчик чуть заметно улыбнулся опять. Боярин Зубов встал из-за стола, откашлялся, заговорил басом:
– Они и раньше-то воду мутили... – сказал, да, несмотря на хромоту, вдруг аж вскочил и встал посреди комнаты, дёргая седой бородой, махая руками и горячась. И как бы между прочим – загораживая спиной Григория. – Да в столице шалили, пользовались – тронуть их боязно многим. А тут как «Хай ираме Ай-Кайзерин» прокричали, да по чину все дети боярские пошли волю царёву исполнять и свой долг, эти испугались. Больными сказались да царицу обманули. Но просто так скучно сидеть, а если к себе девок блудливых таскать да вина – деньги нужны. Вот и придумали. Они и раньше этого Жиряту знали, да с ним тёмные дела по части обмана хозяев вели. Да этот Жирята, уверен, и сам был не прочь, это сейчас всю вину на них валит. Хотя и боится их, говорит – пару раз кто-то из шайки пригрозил бояричей сдать, так они на глазах у всех живьём потрошили и резали на куски ослушников. И если им вовремя план для нового налёта в тайнике не оставит – ему ногти выдирать будут для «учения». Потому записочку сразу и не пожёг, а переписал и в тайник должен был сунуть. Полная гниль человечишко. Не просто серебришко копил и с татями знался. За те бумаги по делам купцов, с которыми хозяева дело имели, ему хорошую мзду кто-то обещал. Как получит за них, да не серебром, а золотом обещали – уехать сразу далеко, да жить там припеваючи.
– Да не удалось. Спасибо Вам. Ладно, спасибо, мне уже пора. Жиряту вашего и листы я забираю.
Махбаратчик сказал как отрезал, встал резко, рукава кафтана взвились, хлопнули как птичьи крылья. Посмотрел снова – сквозь Григория, чуть выше его плеча. Тонкая, без усов, борода, дёрнулась, будто в улыбке.
– Конечно, конечно, – проговорил боярин, снова загораживая Григория широкой спиной.
Дождался, когда за гостем непрошеным захлопнется дверь, перекрестил её трижды от сглаза, сплюнул зло в пол:
– Доброе дело ты сделал, Григорий, – не сел, а буквально рухнул на своё место и ещё раз перекрестился для верности на образа в красном углу. Выдохнул, проговорил дальше устало: – Доброе, да только, выходит, не в нашу честь. Ладно, то дело наживное. Теперь придумать, как успокоить уже навострившихся в суд мужиков. Ладно, ко мне их шли, я придумаю. А ты... – боярин замер на миг, вздохнул, оглядел Григория с ног до головы, тяжёлым, усталым взглядом: – Давай-ка ты, после трудов праведных – и на отдых. Понял? Чтобы отдыхал, а дальше две седьмицы и духу твоего в приказе не было. Чего-то нехорошо этот махбаратчик на тебя смотрел. Глаз у него дурной. И вообще... Мне старику так спокойней будет.
– Понял. А может... Там, Пахом Виталич, что слышно в разрядном приказе? Не шлют нас пока?
– Не шлют, говорят – на линии и без нас тесно. И ты сиди. Что-то больно спокойные они там, примета плохая – чую я... Знать бы ещё только – к чему примета. Но ты сиди. И всё же, Гришь – ружьё своё да коня проверь ещё раз для верности.
Григорий честно выспался. Как сказано – с утра сходил, проведал коня. Вычистить жилецкое, винтовальное ружьё не успел.
Певчая птица ударилась об окно, чирикнула, запела на ухо голосом Варвары Колычевой: «К полуденной службе у церкви. У вас, в заречье, у торговых рядов. Посмотрим».
«Ну, дело хорошее, – подумал Григорий, услышал голос Катерины, дополнил: – И боярин сказал – в приказ не соваться. Так я и не в приказ. А комара твоего найти всё едино надо».
Глава 8
С рассветом в город пришёл восточный свежий ветер, дул по улицам, гоняя мусор и листья, а с бледно-синего неба как веником сметая облака, оставляя лишь клочковатые, зацепившиеся то тут, то там грязно-серые обрывки. А внизу под ними и вокруг Григория шумел и галдел на сотню голосов широкий зареченский рынок, кричали долгими голосами торговки, слободские большухи и кумушки в цветастых пуховых платочках степенно переговаривались – или ругались скрипучими уверенными голосами. Скрипели и хлопали под ногами рассохшиеся деревянные мостки. Где-то за углом уже пела шарманка, раешник у деревянного райка сыпал прибаутками, зазывая «обчество» взглянуть на рисованное маслом «Торжество истины» и «Аль-вахид в небесех».
Посреди буйной толпы расположилась толстая торговка с ручной тележкой, нагруженной пузатым, медноблестящим и уютно дымящимся самоваром, стопкой чашек, подносами с румяной и яркой выпечкой и превращённой в прилавок резной дубовой доской. Григорий улыбнулся, проходя мимо, воспользовался суетой и тем, что тётка зорко наблюдала за сновавшей неподалёку ватагой пацанов – как бы не своровали чего – и сам быстро стянул у тётки ароматный пирожок.
«Пайцза – золотая, кафтан – зелёный, голос, согласно печати на пайцзе – царский. А пирожки воруешь...»
– Так вкусные же. С капустой. И вообще, – усмехнувшись, ответил Григорий.
Откусил свежестыренный с лотка пирожок и улыбнулся осеннему, неяркому и прозрачному солнцу. Звенящий, неслышный голос Катьки между ушей терялся и плыл в этом шуме. Ехидный, слава богу, уже:
«И не стыдно, господин правоохранительный?»
– Попался – было бы стыдно, а так нет... – улыбнувшись снова, ответил ей Григорий.
Вернулся назад и купил у торговки заодно булку маковую, взял крепкого густо-рудого цвета чёрного чая в пиале. Степенно выпил, по обычаю – кинул две полушки на дно пиалы, украдкой подкинул туда и третью, улыбнулся, услышав тихий смешок меж ушей. Улыбнулся румяной чухонке за прилавком-тележкой, подумал, налил себе из самовара ещё. Прошёлся с пиалой в руках, потом встал возле торгового ряда, облокотившись спиной о дубовый прилавок. Пил чай, смотрел и слушал, навострив уши.
Чернокрылые галки хлопали крыльями, напротив, на церкви. Над синей маковкой зазвонили тягуче траурные колокола. Эхом долетел хриплый бас дьякона: «Болярину Морозову и прочим, что были с ним. Вечная па-амя-ять»… Из проулка вывернул, нещадно трясясь и скрипя, разукрашенный, яркий, расписанный фениксами возок – колымага, остановилась у белокаменных врат. Из неё вышла боярышня в рыжей шубе, степенно вышагивая, служанка вела её под руку. Боярышня, медленно пройдясь вдоль рядов, скрылась в церковных вратах. Григорий заметил рыжий лисий хвост у неё на плечах, огненно-рыжую, выпавшую из-под платка прядку. Кивнул сам себе, дунул в усы, улыбнулся. Прислушался вновь.