– Спросим.
– Кого? Университет большой.
– Есть тут один человек. Который всё про всех знает... Подождёте меня рядом в сторонке? Я недолго, на пару слов с ним перекинусь. Вместе бы к нему подошли, но боюсь, если не один спрашивать буду, а с кем-то приду – он не так откровенен будет.
За угол, двор-колодец между библиотекой и корпусами коллегиумов. Высокая арка, под аркой – широкий, заросший бурьяном двор, и пахнет тут каким-то особым запахом запустения. А на дальней стороне… То, что стояло на дальней стороне двора, по приказным спискам проходило как писчебумажная лавка майстера Пауля Мюллера. Но это по спискам, а по жизни – невесть зачем выехавший из аллеманской земли минхерр Пауль в университете очень быстро обжился, повесил на стену здоровый двуручный меч. А рядом – пояс, где висел второй, короткий клинок, в просторечии именуемый кошкодёром. И сообразил, что студенты и даже профессора питаются не только знаниями, а объездных голов, приставов и целовальников, смотрящих в городе за благочинием и «недержанием корчмы, блядни и зерни бесовской», по традиции принято прямо в воротах отоваривать Фомой Аквинским по голове.
В итоге поперёк арки легла здоровенная дубовая доска, на ней – трехвёдерный, алой медью сверкающий самовар, ну а старый цвайхандер повис на стене вместо вывески. Сам же минхерр Пауль встал за доску и пошёл торговать всем подряд «распивочно, раскурочно и на вынос». В торговле битый жизнью немец предусмотрительно не зарывался, нательных крестов, юбок и учебников физики в заклад не брал, со всеми, кем надо и полагается – делился. Да и к тому же исполнял «в нагрузку» свежевыдуманную в университете должность декана: то есть с дубинкой на плече и старым кошкодёром на поясе обходил по ночам корпуса, гоняя по углам игроков в зернь, влюблённых и силу нечистую. И травил байки за стойкою по утрам, под кружечку безуказного, но вкусного пенного.
Григорий к нему очень удачно сегодня зашёл. Как раз между обеденной байкой и вечерним обходом. Облокотился о стойку, подмигнул сидящему на бочке минхерру Паулю, улыбнулся, спросил:
– Как оно нынче, в чертоге знаний? Как дела?
Минхерр Пауль улыбнулся, сдул пену с дубовой кружки, шевельнул густой бровью в сторону и спросил:
– Какие именно дела? Короткое замыкание и шаровую молнию на втором этаже коллегиума аль-физис? Плохое настроение достопочтенного Бастельро-гази, профессора геомагии? Достопочтенный усад Аллауддинов снова не отпустил бедолагу на войну, но это, согласитесь, не повод кидать в почтенного ректора «могильной плитой» прямо на учебном совете... Коллективное заклинание, сотворённое ночью на третьем этаже женского общежития? С ведьмовским кругом, восковой куклой и прочими делами, которые пожилому, но доброму майнхерру Паулю пришлось по-быстрому заметать под ковры? Заклинание, между прочим, было на приворот. Да, да, старый-добрый ведьмовской приворот одного лохматого юнгхерра в жилецком кафтане наизнанку...
– Это супротив закона Божьего... – сказал Григорий, по-быстрому, опуская глаза. – и физического, потому и не работает ни хрена.
Уши словно загорелись огнём. Между ушей пошёл ехидно хихикать призрак.
– Ладно, юнгхерр, хорош вокруг да около, признавайся, к кому залез в этот раз? Кого старому Паулю завтра утешать за кружкой придётся?
– Ну, так уж и утешать... И вообще, пора и забыть – я уж и сам забыл, как давно сюда к вам в последний раз лазил. Ладно... тут Григорий замялся, почесал в затылке, постаравшись изобразить смущение.
Старый ландскнехт усмехнулся, смочив в пиве густые усы.
– Есть тут одна. Красивая, что мечта прямо...
«Чего»? – колокольчиком прозвенел Катькин голос между ушей.
«Не вру, Кать. Правда», – улыбнулся сам про себя Григорий и быстро продолжил:
– Как увидел – так себя забыл, что только имя узнать и догадался...
– Догадливый ты у нас юнгхерр... Тут «красивых что мечта прямо» – пять курсов и ведьмовской ковен. С кафедры-то хоть какой?
Вот тут Григорий задумался. На мгновение, потом с трудом удержался, чтобы не хлопнуть себя по лбу и не обозвать себя вслух идиотом. Катька говорила, что сукно получила в премию за перевод, значит, либо кафедра у неё была языковая, либо литературная. Но западные еретики в языках немощны, в восточных и южных – особенно. Будь языковая – у Катьки вся комната была бы в учебниках арабского и фарси. Значит, литературная, «младшего барчука» Колычева, но тот говорил, что не знает убитую. Интересно девки научные пляшут...
Подумал Григорий, ответил – почти наобум, испытывая догадку на прочность:
– С литературной...
Увидел, как густые брови Пауля Мюллера сходятся, услышал, как глухо брякнула дубовая кружка о стойку. Потом и сама стойка отодвинулась, вышла, скрипя из пазов. Противный звук. И рука у майнхерра Пауля тяжёлая.
– Та-ак... А ну-ка, юнгхерр, зайди-ка сюда, bitte.
Звон в ушах, резкий, сорвавшийся на крещендо, беззвучный Катин крик: «Осторожно!» Глухой «бум» удара, пролетевшего мимо плеча – и всё в один миг, один короткий удар сорвавшегося вскачь сердца. Григорий по-кошачьи зашипела, извернулся, пропустив удар мимо себя. Тяжёлый, как гиря кулак майнхерра Мюллера пролетел мимо.
– Дядко Пауль, ты что, охренел? – рявкнул Григорий, отшатнулся, разрывая дистанцию.
Старый ландскнехт не ответил. Демонстративно снял и отбросил в сторону пояс с мечом-кошкодёром. Поднял тяжёлые, в узлах костяшек, перевитые синими венами кулаки. Гришка дёрнул лицом, по волчьи оскалился, шагнул навстречу.
Сшиблись посреди коридора – слепого и тёмного, тусклый свет плясал по стенам, изгибаясь – ложился полосами на сжатые кулаки и злые, перекошенные злостью и яростью лица. Пауль шагнул беззвучно, ударил – с маху, двойкой, выбросив вперёд кулаки – тяжёлые, как кузнечные молоты. Григорий отвёл один, второй скользнул, на мгновение опалив плечо болью. Ударил в ответ. Катькин голос между ушей – зазвенел, забился певчей испуганной птицей. Кровь на губах, холодная, беззвучная ярость. Встречный удар, с маха – Майер принял его на сложённые кулаки, но не выдержал, пошатнулся.
«Ага», – подумал мельком Григорий. Рванулся вперёд, норовя ударить с двух рук, сбить потерявшего равновесие Майера. Ошибка! Выброшенную вперёд руку поймали, сжали в пальцах, словно в тисках, потом также, тисками, сдавило левое, по неосторожности подставленное плечо. Потом мир закружился – на мгновенье, взорвавшиеся резкой болью в спине. Гришкой просто и незатейливо ударили в стену, лицо Мюллера вдруг оказалось очень близко к его лицу.
– Слушай меня, юнгхерр... Слушай внимательно старого Пауля Мюллера. На литературном сейчас только одна баба, и ты её не тронешь, кобель. Забудь. Или женись. Честно женись, без твоих обычных хвостом да за реку...
– Да я и женился бы, дядя Пауль, – проговорил Григорий, медленно.
Почувствовал, как ослабела чужая хватка, рванулся, с маху – сбросил чужие руки с себя. Старый Пауль отлетел, в свой черёд, ударившись спиной в стену. Гулко, аж посыпалась известь – дождём. Григорий встряхнулся, проговорил – медленно, глядя прямо в глаза.
– Я бы женился, дядя Пауль, да не могу. Убили её. Ночью, ножом в спину зарезали...
Беззвучный голос в ушах вновь зазвенел, взвился было без слов, потом зазвенел, мурлыкнул тихо, задумчиво. Григорий встряхнулся, с усилием разжал кулаки. Пауль вскочил – как молодой, одним толчком, резко. Заговорил – быстро, его лохматая белая борода заходила вверх-вниз, задёргалась – мелко:
– Чего? Кто? Main Gott, скажи – кто, юнгхерр!
– Не знаю, – честно пожал плечами Григорий. – Бегаю вот кругами, ищу как собака легавая... Думал, поможешь... поможете, майнхерр Пауль.
– Так... – Пауль Мюллер, дёрнул себя за бороду.
Лицо его стянулось, стало острым, как лезвие. Старый ландскнехт отряхнулся, выпрямился, пошёл говорить. Коротко, по-военному чётко. Задал пару наводящих вопросов. Дальше поведал о том, что в тот день в университете всё чисто было. И тихо. В ночь тоже. Ну не совсем тихо, как Полуночницу колокола отзвонили, где-то ближе к середине третьей ночной стражи мамонт у звериных разгулялся непонятно с чего. Но это мамонт, в звериные дела Пауль Мюллер не лез, да и аллеманы с мамонтами традиционно не ладят. Традиционно, да, с тех времён, как аллеманский Арнаульф Безумный немного не поладил с Фёдором-царём… Вот тут Григорий охренел на миг – назвать Великий западный поход «немного не поладили» – это било по голове сильней пудовых кулаков бывшего ландскнехта. Но это дело прошлое, а в день убийства у людей была тишина. Хорошая такая тишина, жалко...
Потом о литературной кафедре. Традиционно «пустой» – то есть волшебства и магии на выходе не дающей. Поэтому вечно крайней, когда на учёных советах доходит дело до царской казны или людей. Как война началась – с людьми там совсем шайзе стало, ему лично, Паулю Мюллеру, боярича Колычева было даже жалко порой. Работало, включая боярича, там пятеро. Одна ещё перед войной куда-то уехала, двоих на языковую перевели – сказали, людей нехватка. Остался боярич Колычев да помощник его... А вот работы им крепко добавилось, им в библиотеке целый этаж под книгохранилище выделили, заперли, да что-то возют туда. На закрытых возах, а что конкретно – Пауль Мюллер не знает. Нарушений по благочинию не было, а лезть без причины в боярские или волшебные дела он ещё с юности был крепко отучен. А вот Катрин... Катерина то есть, как раз там работала. Тихая была, ходила – оттуда, туда и до дома, в заречную слободу. Когда через мост, дорогой, а порою, когда до ночи задерживалась – через реку напрямик, на соме. Сам же Пауль и показал пожалев. В полдень она часто забегала к нему, пообедать да поздороваться. Так, ничего особенного, только глаза... Глаза у неё были – у нас про такое говорят, мол, ангел коснулся...
«Какой Ангел?» – прозвенел в ушах чистый и тихий звон.
– Чего? – спросил Григорий, эхом, в тон призрачному, звенящему меж ушей голосу.
– Ну у нас говорят такое... Про людей, видевших некое... шайзе, ну скажем так. И крепк