о шайзе этим покалеченным. И так в последнее время что-то крепко задумчивая была. А тут ты, юнгхерр кобель. Я как тебя увидел – испугался, что её через кобельство твоё потом из реки вытаскивать придётся. Ну, извиняй... – проговорил Пауль.
Потом они на пару с Гришкой крепко задумались, оба, дружно теребя лохматые бороды. Чёрную и короткую – у одного, длинную, седую, лохматую – у другого. Григорий сообразил первым, спросил про Сеньку Дурова, целовальника: какого лешего, мол, этот крутится здесь. Получил снова облом – по университету целовальник крутился долго, но без видимой причины. Во всяком случае, без видимой его, Пауля Мюллера старыми глазами. Катерины избегал. Один раз – вообще в кустах садовых прятался, напоровшись на неё во дворе. Хотя... Видел за кружкой пива, как он болтал в саду с мэтром Теодором, помощником боярина Павла Колычева. Впрочем, болтать не грех по нынешним временам. Если не о царице и матерно, но такого Пауль Мюллер не слышал. В отчаянье Григорий вспомнил и спросил его про кинжал. Не видел ли у кого на поясе клинок с узким лезвием. Облом снова – старый ландскнехт лишь удивился, надевая обратно на пояс свой меч. Усмехнулся, поднял кустистые брови, протянул
– Да вы, молодые тут все с зубочистками ходите...
«Ну да, – сказал сам себе Гришка, смерив глазами массивную фигуру старого Пауля, – на фоне его боевого цвайхандера или хотя бы кошкодёра, висящего сейчас на поясе у минхерра Мюллера – любой нож зубочисткой покажется».
А минхерр Пауль пожал плечами и сказал:
– Очень помочь хочется, а особливо того, с ножом в реке утопить. Но больше ничем не пока не могу. Ну разве что пистоль на время одолжить. Нюренбергский, с хитрым кремнёвым замком, удобным для допроса с пристрастием, – потом оправил дублет, отряхнул в руках и натянул алую беретку на седые волосы и ушёл. Сказав напоследок: – Женился бы, говоришь? Э-эх, даже жаль, юнгхерр.
Григорий встряхнулся, оглядел тёмный и глухой угол меж белёными стенами. Нашёл в углу бочку, полную стоячей воды, потянулся, ополоснул лицо. В зеркале воды тенью мелькнул Катькин профиль, между ушей, эхом прозвенел чистый малиновый звон. Неслышный, печальный и вместе с тем мечтательный голос:
«Знаешь, Гришь... А пошла бы. Замуж и навсегда».
«Э-эх, Катька. Не трави душу», – подумал Григорий в ответ. Машинально снова сжал кулаки, долбанул в стену – тяжко, аж гул пошёл. Подумал, что зря не взял у минхерра Пауля Мюллера его замечательный пистолет. Впрочем, фитили его жилецкого, винтового ружья для допроса всяких неведомых и с пристрастием годились не хуже.
Глава 10
Пока Григорий с минхерром Мюллером вели свои разговоры за стойкой, на дальнем дворе Варвара спокойно, на правах ветерана, оккупировала временно оставшийся бесхозным самовар и глубокую чёрную пиалу с фениксами. Сидела, привалившись к стене, пила чёрный тягучий чай, хрустела реквизированными баранками, бездумно смотрела на ангелов, пляшущих на игле громовой башни. Конечно, таких ангелов она сколько угодно могла наколдовать и сама. Но всё равно. Чёрная, кованая игла громовой башни, тёмные дождевые тучи, и на их фоне – пляска сиреневых, голубоватых и белых огней, танец с вуалью – полотнищем прозрачно-тонкого лилового света. Огни святого Эльма, красивый, но сугубо побочный эффект контрольной по физике, в коллегиуме где-то внизу. Картинка завораживала, будто и вправду – ангелы с крыльями вели в вышине страстный и медленный танец. Григорий говорил – в её честь. Врал, конечно...
– Расселись, понимаешь ли, тут. Герои, понимаешь, джихада, – прошипел кто-то рядом.
Почти под ухо. Варвара повернулась – отрывать глаза от волшебной пляски было лениво и больно, поэтому она посмотрела вниз мельком, буквально одним глазом. Стайка в чёрных и синих студенческих кафтанах, пятеро крепких парней и незнакомые девицы со старших курсов. Эмблемы на пайцзах-пряжках: кирка и молот геомагии, звериная пасть, змея и чаша медиков. Рукоятки кинжалов на поясах повёрнуты из студенческого «за спиной» положения – вперёд, под ладонь, отчего вид у всех был решительный и грозный не по делу. Для повоевавшей Варвары – смешной. Всё одно, к третьему-пятому курсу студенческие кинжалы обычно стачиваются до пыли, чтобы освободить место шпаргалкам по богословию.
Одна из девиц – незнакомая, востроглазая, с густыми чёрными волосами и студенческом синем кафтане с юридической пряжкой – и прошипела ещё раз что-то в сторону Варвары. То ли недовольная тем, что Варвара оккупировала самовар, то ли...
То ли ведьмин ковен из старшекурсниц, про который Варвара наглым образом подслушала в разговоре, решил в отношении Гришки перейти от осуждённого Единым господом и деканатом и в корне неэффективного приворота к решительным действиям. И продвинутым техническим средствам типа ногайского аркана или крепкой ременной петли. Оно понятно, как порой говорила Варварин полковник, бронемамонтовая датка Мамаджан: «Хорошо зафиксированный жених в приворотных средствах не нуждается». Но... Не при ней же, так хорошо устроившейся в обнимку с самоваром и чаем в чёрной пиале с милыми фениксами по ободу? Синяя юридическая девица прошипела ещё что-то сквозь зубы. Наверно обидное, Варваре было лень прислушиваться. Кореша злословившей девицы залопотали, заговорили хором, наперебой. Рассредоточились – грамотно, перекрывая цепью выход из деканского закутка. Где-то далеко, в кустах, на уголке глаза мелькнула жёлтый, золочёной нитью шитый кафтан.
Варвара потянулась мыслью – даже без звука дудки, в таком расслабленном и дремотном состоянии магия ей давалась легко – отделила от тучи холодную прядку дождя. Раскрутила в воздухе, уронила вниз, хлестнув холодным потоком студентам на головы. От души хмыкнула, полюбовалась на картину: синяя и мокрая, фырчащая от злости юридическая курица и её дружки. А дружки, кстати, и под дождём строя не смяли, двинулись навстречу – мягко, цепью. И отшатнулись, услышав треск и шипение разрядов, цепочка лазоревых и голубоватых огней вспыхнула на их пряжках ремней и эфесах кинжалов. Один парень выругался было, потянулся к ножу. Зашипел и отдёрнул обожжённую электрической магией руку.
Голос хлестнул по ушам. Грубый, весёлый и хриплый бас декана Пауля Мюллера. Вот он вышел, с ходу уронив руку на витой эфес меча-кошкодёра, вот оскалился – боевым флагом взвилась на ветру его борода. Вот оглядел всех, прищурился и сказал, хриплым, холодно отточенным басом:
– Так-так-так... Миледи Кара, господа Сайман, Наумов, Мургалиев и Эдерли... Поздравляю вас, господа, у нас только что открылось общество трезвости. Кто шевельнётся – я того разом туда запишу. Немедленно. Ну, господа, смелее, подходим...
По-калмыцки раскосый Эдерли дёрнулся было, зашипев по-кошачьи и прищурив узкие глаза, приятели дёрнули его, подхватили под руки. Увели. Потом вышел и Григорий – непривычно задумчивый, и Варвара улыбнулась ему. Сказала:
– Слушай, тебя тут ловили. Особенно этот, в золотом кафтане всё горел желанием поймать.
– Так не поймали же, – улыбнулся девушке Григорий. – И мы на «ты»?
Бесцеремонно порылся у Мюллера в закромах, достал и дал в руки печатный пряник. Варвара раздвинула облака, в шутку – бросила Гришке на лицо неяркий, осенний луч солнца.
– За вкусный пряник готова и на «ты», – хихикнула Варвара. – И чего такого интересного тебе сказал уважаемый декан? Хорошо, видела, поговорили.
– Хорошо. Распереживался он, когда узнал, что убили её. В общем, работала она на литературной кафедре. Переводила книжки. Что интересно, последнее время туда в книгохранилища книжки разные возами привозят, и всегда укрытые под рогожей. А ещё в ночь убийства шумел учебный мамонт в стойле. А стойло-то как раз со стороны реки.
– Тогда давай я к мамонту схожу. Всё равно ты его не поймёшь, – то ли сказала, то ли хихикнула Варвара.
– Тогда я проверю в книгохранилище.
– Договорились.
А ещё Варвара решила, что поспрашивает насчёт странной компании, поджидавшей Григория у декана. Больно тот резко дёрнулся, услышав про мелькнувший где-то жёлтый, с шитьём кафтан. Или про синий, девичий, с пряжкой юридического? Жаль, Варвара не сумела ухватить, понять, чего именно так укололо Григория. «Ладно, успеем ещё», – подумала она, шагая в сторону деревянных резных куполов и серебристых гонтовых крыш зверского факультета.
Гигорий же, оглядываясь на всякий случай по сторонам, шагал в библиотеку – вот уж точно отражение университетского безумия в миниатюре. Старый арабский этаж с узкими окнами, весь в узорных, чёрного золота шамаилях и арабесках, чеканных, витых каллиграфических надписях на стенах. Над ним этаж в русском стиле – белый камень в лазоревых изразцах с птичками, с резными наличниками на окнах. Ещё выше, над третьим этажом – трофейная готическая розетка, круглое окно-витраж. Бегущие кони на крыше, витое крылечко с надписью «сокровище, принадлежащее народу» над дверями. На русском и арабском языке: то ли хадис Пророка, то ли изречение Фёдора, Грозного царя. Григорий помялся было перед воротами, почесал в затылке, потом решил, что он тоже народ и прошёл, подвинув плечом служивого мужика, нудным голосом спрашивавшего у всех про какой-то пропуск. На первом этаже ходили студенты, рылись в книгах, говорили приглушёнными голосами, отстёгнутые рукава кафтанов хлопали, как крылья птиц в полутьме. В углу под окном старый лектор в остроконечном колпаке и зелёной чалме правоведа читал книгу законов, ученики сидели вокруг колечком, поджав ноги, прямо на алом, мягком ковре. Стеллажи в том углу как раз занимала многотомная разрядная книга. Полный список чинов и служб за все годы царства, томов, наверно, четыреста. Чёрная с золотом кожа переплётов сверкала, заливая грозным сиянием угол. Где-то там, на сотой странице двухсот какого-то тома роду Григория принадлежало целых три с половиной строки. Начиная с прадедовской: «Повёрстан по пробору в стрелецкий чин, оклад...» – и так далее. Потом дедовское: «У Колывани-града на приступе...» Потом отцовское: «На такфиритских псов ходил промыслом, привёл двух языков и знак-уши», – с короткой приказной пометкой: «Пожалован, велено впредь по жилецкому списку писать. Оклад положить с додатком...» Собственная Гришкина запись пока до обидного короткая: «Повёрстан в жилецкую службу, в отца место, оклад...» Ничего, Бог даст – дополним ещё...