В университете сегодня было больше нечего ловить
Ну, кроме сома, перевёзшего Григория обратно в заречье.
Глава 11
Сонный по темноте ветерок тянул уже почти-ночной прохладой от реки, рябью мутя водное зеркало, где в тёмной глубине тонули первые робкие звёзды. Сом мягко ткнулся носом в песчаный берег, раздвинул осоку и камыши, фыркнул, взбаламутив под ногами сизую в сумерках холодную воду. Григорий перепрыгнул, поскользнулся, взмахнул руками, но устоял. От затона – протяжный, долгий крик:
– Сто-ой, хто кто идёть!
Сверху из слободы эхом откликнулся ночной караульный:
– Всё споко-о-ойно…
Крики пролетели, растворившись в плеске воды. Далеко... Тёмные липы шумели над косогором, кривые ивы склонялись, роняя листья, они плыли, качаясь, потоком по тёмной, холодной воде. На север, а ветер у самого горизонта гнал навстречу им облака. Низкие осенние облака, и кривая луна легонько серебрила их тяжёлые, налитые дождём брюха. Но сюда, к городу и к речной слободе облака пока не дошли. Так и висели пока где-то у горизонта, лишь пугая назавтра плохой и дождливой погодой.
Григорий огляделся – волшебный сом вынес его обратно, к слободе речников. Тропка к дому Катерины, над рекой, за затоном – таял, растекаясь пластами, сизый волшебный туман.
«Ну, будет местным ещё одна сказочка про злого финского колдуна», – подумал Григорий.
Потянулся в карман, набил трубку. Черкнул огнивом раз и другой – тщетно, промокший трут не хотел хватать искру и загораться. Хотел было выругаться и не успел. Мышь-демон высунул из рукава острый нос, вспыхнул в ночи тёплой оранжевой искрой. Трубка зажглась об неё, сизый дым, клубясь, поплыл над рекою.
– Итак, – Григорий, глядя, как ветер разматывает и несёт к югу невесомые сизые струйки, с чего-то начал рассуждать вслух. Словно рядом стоял ещё человек и по реке бежали солнечные зайчики… Хотя с чего бы, вечер сейчас? – Итак, чего мы имеем? А ничего. Что Сенька Дуров крутится в Университете, чего-то избегая там тебя, Катенька. Как сказал майнхерр Мюллер – даже прятался там от тебя. И от меня. А в слободе-то наоборот был, борзый. И ещё, все говорят – и Пауль, и Колычев, что той ночью всё было тихо, вот только мамонт ругался непонятно зачем. Варвара обещалась узнать, на что его чаровали. Надеюсь, узнала и завтра расскажет. Что ещё? Что ты, Катька, работала на литературной кафедре у младшего Колычева, и что его помощник ругался с тобою порой и даже в сердцах обвинял в такфиризме. Судя по отсутствию в доме у тебя чёрных платков и прочего – скорее, наоборот, это так неудачно разминувшийся со мной Теодоро склонялся к какой-нибудь ереси. Впрочем, это всё пока со слов боярыча Колычева. И цена тем словам – даже не грош и не полушка медная, растают, как сизый трубочный дым. Боярич же, на очную ставку его не поставишь. Впрочем, этого Теодоро прямо завтра надо будет поймать. Что ещё? Думай, башка, думай, шапку новую куплю.
«Чтоб с ушами. Лохматую. Совсем на медведя будешь похож». – малиновым колокольчиком прозвенел меж ушей смешок Катерины.
Григорий невольно улыбнулся, посмотрел в небо, улыбнулся точёному профилю – дымной серебряной нитью плывущему на фоне туч. Вроде и Катька улыбнулась ему. Затянулся снова.
Отсыревшая трубка хлюпала и немилосердно горчила, Григорий сплюнул в сердцах. Выколотил её об каблук, продул, потянулся – убрать в карман. Нащупал там что-то хрустящее, вытянул, глянул при свете луны. Листы. Сложенные и смятые как попало листы, почти случайно прихваченные на кафедре Колычева. Один сверху – белый, гладкий, не бумага – пергамент, судя по размерам вырванный из книги еретиков. Типографские буквы соскоблены, что-то написано поверх от руки. Видеть бы что... Мышь-демон фыркнула, почуяв его мысль. Вылезла на рукав кафтана, обдав мягким теплом плечо. Вспыхнула на миг, бросив на лист луч яркого жёлтого света. Буквы сложились в слова:
«Здравствуй, милая доченька»…
Ой.
– Это то, что я думаю, Кать?
Судя по тому, как малиновый звон голоса мигом сменился на тяжёлый, надрывный плач – таки да. В карман у Григория каким-то дьявольским колдовством завалилось ответное письмо Катерине из Трёхзамкового города.
«Григорий, берегись. Замри, не двигайся Бога ради!»
Голос Катерины промеж ушей – взорвался вдруг, зазвенел диким тревожным набатом. Григорий послушно замер, каким-то чудом не дёрнувшись, осторожно поведя взглядом по сторонам. Запах ударил в нос – перебивая речную сырость и полночную, осеннюю хмарь тягучий и сладкий, скребущий по ноздрям запах. Неслышный голос – не Катерины, протяжный, булькающий звук – прошёл иглой по ушам. Под ногами – лиловые, трепещущее огоньки. Они выросли на глазах, развернулись в цветы с влажными, мясистыми лепестками. Заверещали, заскрежетали, махая листьями. По соцветьям вспыхнул лиловый, противный для глаза огонь. Тонкие ножки, мясистые, горящие огнём лепестки. И кривой, острый клык-кинжал вместо соцветия. Ростки поднялись на глазах, распрямились на тонких и гибких стеблях. Пошли кружиться, поводя и махая в воздухе лепестками, словно принюхиваясь – и капли влаги дрожали на острых иглах клинков-соцветий. Когда лепестки сталкивались – раздавался противный, скребущий по ушам звук.
– Что за хрень? – спросил оторопело Григорий, глядя, как цветы его окружают.
Как ходят, махая лепестками, вокруг, светясь и ощупывая воздух. Кольцо сужалось, и голос Катерины между ушей мешался с верещанием цветов, звенел тревожным, надтреснутым звоном.
«О Господи, Господи, нет!.. Не здесь!.. Лоза Азура...»
Григорий вздрогнул – вспомнив рассказ о гибели Тулунбековых. Лоза, погубившая Андрея и едва не доставшая Катерину в тот день. Вот она какая, выходит, боевой демон еретиков. Ещё один. И...
Вновь голос Катерины между ушей. Слава богу, собравшийся уже, холодный и сильный голос:
«Так, Григорий, готовься прыгать. И скажи... Хотя нет, не сможешь, дай я сама...»
Челюсть вдруг занемела, из горла сам собой рванулся непредставимый, непередаваемый человеческим голосом звук. Булькающий, тяжёлый, оставивший запах тины и тяжесть внизу живота. Он протёк по воздуху, хлестнул лозу как кнутом. Та замахала соцветьями, вспыхнула и заверещала, опустив кинжалы-цветы. На миг освободился проход, и Григорий прыгнул туда. С места, прыгнул, прокатился кубарем по земле. Вскочил, оглядываясь – лоза позади него. Выпрямилась уже, вновь тянулась к нему, сияя лиловым в ночи и махая тошнотворно воняющими лепестками.
– Ах ты ж гадость! – рявкнул Григорий
Подхватил с земли длинную, тонкую жердь. Хватил с маха – ближайший цветок отшатнулся, противно заверещал и лопнул в облаке искр. Второй прянул, выбросив кинжал-соцветие, одним ударом развалив деревяшку напополам. Выпрямился, угрожающе подняв на Григория лепестки. Ещё три ползли, извиваясь, по сторонам, вереща и озаряя землю вокруг призрачным лиловым сиянием. Звон в ушах – снова, неслышный, отчаянный крик:
«Берегись!»
Григорий отпрыгнул. Там, где он стоял только что – развернулся из лиловой искры новый цветок, встал, вереща, подняв меж лепестков острые кинжалы-соцветия.
– Да мать же твою! – прошипел Григорий, снова отскакивая.
Охнул, взмахнул руками – сапог с противным скрежетом проехал по мокрой земле. Адский цветок бросил вперёд лепестки. Меж ушей – снова, срываясь на визг, забился, заорал Катькин голос.
– Да гори ж ты!.. – рявкнул в сердцах Григорий.
Внезапно у него на ладони сверкнул рыжий огонь. Сверкнул, загорелся яркой, оранжевой искрой, слетел на адский цветок. Тот упал, вереща. Мышь-демон закрутился, выжигая его. Поднялся, умываясь, на лапы.
– Хороший...
Другой цветок выбросил соцветие, пытаясь достать мышь жалом – клинком. Не достал. Григорий, опомнившись, сорвал пояс, раскрутил в воздухе. Тяжёлая пряжка встретила в полёте цветок, разбила его, рассекла и развалила на части. Тот смешно, на свиной манер хрюкнул и тоже опал, дрогнул и рассыпался волной тонкой, удушливой пыли.
– Ага! – зло рявкнул Григорий, пытаясь достать пряжкой с размаху оставшиеся два хищных цвета.
Не вышло – те отшатнулись синхронно, пропуская свистящую медь над собой. Также синхронно бросили цветы-жала вперёд. Одно распороло отстёгнутый – слава богу – рукав, второе упало, взрыв клинком-когтем землю. И выпрямилось, свистнув в пяди от носка сапога. Пошла искать, закрутила в воздухе лепестками. Противный и сладкий запах ударил в ноздри, волной. Цветы загорелись опять, края их вспыхнули, засияли лиловым призрачным пламенем.
Мышь-демон пискнула, подобравшись опять для прыжка. Григорий упёрся, пошёл снова раскручивать над головой свистящую медную пряжку. Внезапно в ушах – опять крик-звон Катерины, по коже – сухой ветер, волной. Ледяной, холодный. Цветы заверещали, закрутились как бешеные на стеблях, поворачивая в небо жала соцветий. Ледяной вихрь свистнул и одно распалось, лишь пыль взлетела в небо кружась. Последний цветок заверещал, забился и умер, распоротый напополам. Серебристым клинком – пальцем парящей над речной водой Морены.
Туманный демон еретиков замер, поднявшись в воздух, шесть стрекозиных крыльев держали его над водой. Поднял руку с длинными пальцами-лезвиями. Четырьмя и один обломан у середины.
– Здрастье... ни к селу ни к городу брякнул Григорий.
Одёрнул висящий пояс, наклонился, не думая – наклонился, сгрёб в ладони огненную мышь. Морена – тоже боевой демон еретиков, её изломанная призрачная фигура беззвучно парила, и сквозь неё просвечивали волны Суры. Мерцала лунным светом, переливаясь, ледяная крошка, летела с демона на землю искрясь. Глаза её – две тёмные точки, глубокие, не отражающие свет. Они мигнули – закрылись и открылись на миг. Холодная тварь повернулась, паря бесшумно на радужных крыльях. Замерла, смотря мимо Григория, вдаль, уставившись на тонкий шпиль башни призыва. Подняла палец-коготь вверх. И растаяла, исчезла без звука.
– Вторая стража ночи, ясно, все добрые люди спят! – где-то у рогатки, вдали, проорал сонным голосом караульщик.