Сёстры побледнели, и даже огненный мышь от страха нырнул в чугунный котелок и там заметался, пустив тонкую искру. Григорий прислушался к звону, подсчитал удары, чуть слышно выругался про себя. Сказал:
– Хуже, смотр...
В следующие два часа воинство пресветлой Ай-Кайзерин было воистину непобедимо – любого врага хаотично бегающие по слободе во все стороны сразу жильцы затоптали бы не заметив. Коней из конюшен вывести, накормить и почистить как следует, ружья и кривые сабли-венгерки перепроверить и наточить, патроны у кого нет накрутить, пересчитать и сложить в сумки-ладунки, перевязи с апостолами набить как положено, шлемы с нагрудниками получить на амбаре у съезжей по описи, вычистить наскоро, да натянуть кое-как. Один Пахом Виталич, боярин Зубов не бегал – мешала пораненная нога, боярское достоинство и наеденные за мирные годы бока – зато ругался и тряс бородой разом за всех.
Через два часа жильцы всё-таки построились и выехали под неяркое осеннее солнышко. Ружья через плечо, кривые сабли у пояса, кафтаны зелёные нараспашку, золочёные застёжки-разговоры сверкают, вороньими крыльями хлопают за спиной короткие плащи-епанчи. Боярин впереди на суровом, специально под его брюхо купленном тяжеловозе. Гришка на тонконогой ногайской Ласточке – на три ряда сзади, по флангу. У десятников к сёдлам приторочены крылья с трещащими перьями, вместо флага над колонной вьётся боярская, развевающаяся на ветру борода. Из-за заборов выглядывают любопытствующие глаза ребятни и женщин. Но поскольку смотр, а не война – все весёлые, а вслед жильцам несутся шутки и зубоскальство, а не плачь и прощание.
«Красавцы, – хихикал голос Катерины между ушей, – орлы».
– Веселей, курицы мокрые, – рычал боярин, оборачиваясь и приподнимаясь в седле.
Аллеманский тяжеловоз под ним прогибался, задирал морду, сурово ржал – не надо быть мастером зверей, чтобы понять, что конь о них всех и о боярине отдельно думает. Глухо бил привязанный к седлу тяжеловоза барабан, звук сливался с треском перьев на крыльях, стуком берендеек-пеналов на перевязях и с лязгом сотни копыт, плыл над землёй суровым, раскатистым басом. Григорий самым наглым образом заснул, откинувшись на луку седла и задрав в небеса лохматую, вьющуюся на осеннем ветру бороду.
Через час его разбудил крик: «Ура!». Открыл глаза, проморгался, увидел, как их жилецкая сотня колонной выворачивает на смотровой луг. Справа горка насыпана, на насыпи флаги, стоит палатка – жёлтый и алый шёлк её переливается, блестит ярко на солнце. Перед нею, степенно и в ряд – жёлтые, алые и чёрные высокие шапки, не по времени тяжёлые шубы, долгие бороды: видно, как блестят серебром. С разрядного приказа дьяки и головы, а может и воевода – точно, над одной из высоких шапок поднят трёххвостый, развевающийся по ветру бунчук. Старый Лесли, неймётся деду. Ладно, – подумал Григорий, перевёл взгляд влево, на дальний край луга. Насыпь, ростовые щиты-мишени, аляповато раскрашенные мордами демонов.
– Похоже, Кать?
«Не очень... Хотя третий слева – явно ликтор. Выглядит, будто этого рисовали с натуры».
Григорий пригляделся – из всех страхолюдов третий слева оказался неожиданно милым на вид. Диковатый, странный, но хотя бы не очень большой паук. С человеческим – почему-то – лицом и большими, размалёванными в две краски глазами. Чем опасен? Этого Григорий спросить не успел. Команда – налево, кругом, к торжественному проходу с салютацией – ружья зарядить, приготовиться...
– А может, не надо? – рявкнул было Григорий, но поздно.
Колонна заворачивала уже. Осталось от души матюгнутся, прикинуть количество идиотов, по привычке забивавших сейчас пулю в ствол – вместо холостого заряда пороха. Помножить на ещё отцом вбитое «впустую, в небо не целься, в ангела попадёшь». Вычесть воеводу – как самую яркую, очевидную и так и притягивающую все мушки цель. И вывести из всего этого расстояние от смотрового луга до Лаллабыланги. Пока прикидывал – салют успел рявкнуть и дым рассеяться – повезло. А снесённую с головы шапку старый Лесли явно уже записал в «невзгоды и тяготы воеводской службы».
Зато непарадная часть стрельбы прошла на славу, лихо, под гиканье и отчаянный лошадиный храп. Сотня развернулась чётко, по уложениям, крутанула на полном скаку «карусель», лихо расстреляв все мишени, благо они не отстреливались и вообще – стояли как паиньки и вели себя мирно. Потом собрались, построились снова. Боярин Зубов привычно ругался. Григорий откровенно зевал в седле, Ласточка под ним мотала головой и фыркала, явно прикидывая в уме расстояние отсюда и до кормушки...
Над головой – небо синее, блёклое, всполохнутые птицы кружились, крича с высоты матерно на суетящихся зачем-то людей. Цокот копыт... Звонкий и мерный звук, привычный настолько, что почти не воспринимается ухом. Только загудели и стихли вокруг голоса. Обычные, человеческие, в ушах. А Катькин, призрачный, меж ушей – стал резким, пронзительно – тонким.
Что такое?
Григорий выпрямился, рывком, огляделся. Заметил боярина и, рядом воеводский порученец, молодой ещё юноша на тонконогом арабском коне. Тонколицый, изящный, султан из перьев над головой, а плащ – шикарный малиновый плащ за его спиной – развевался, подобно флагу. Вот он хлопнул, надутый ветром, потом опал, открыв ещё фигуру… А за спиной у порученца мелькнул знакомый лазоревый, с васильками рукав. Холодное, острое лицо, внимательные глаза – они скользнули вдоль строя, мельком, задержавшись на Гришке. Бумага, переходящая из руки в руку. Лицо боярина налилось кровью, дёрнулось, клочковатая борода взвилась, закрутилась как флагом. Пахом Виталич явно собрался сказать что-то снова, опять в мать и во прах.
– Не нужно, – оборвал его махбаратчик. – Приказ всё едино согласован уже. Выполняйте.
Григорий толкнул коня. Ласточка под ним фыркнула, негодующе мотнув головой. Подошла, ленивым шагом поближе.
– Что там? – негромко спросил Григорий.
Смерил лазоревую бекешу глазами. Боярин выдохнул, сердито тряхнул в воздухе измятым листом-приказом:
– Что, что... Произвести поиск в сторону бога-душу-мать какой-то усадьбы... Немедленно, то есть сейчас. При возможном магическом противодействии – действовать по обстоятельствам. Каким обстоятельствам мать-их-растак? И каком мать-вашу-снова противодействии?
Махбаратчик дёрнул лицом, на миг скривил тонкие, бесцветные губы:
– Согласно статусу царскому для верных подданных своих пресветлая Ай-Кайзерин является матерью, так что осторожней, пресветлый боярин. Особенно, поминая при всех мою мать. А противодействие – учебное.
– Это как? – удивился боярин.
Поначалу сдержался, дважды выдохнув, с усилием стряхнув красную пелену гнева с лица. Новое бога-душу-мать прозвучало уже после, в никуда, в спину уехавшему порученцу. И в третий раз – когда боярин грустно посмотрел на подъезжавшую от Университета «мага на учение по взаимодействию» в синей и миленькой студенческой форме.
Григорий, подъехал, сплюнул, с чувством, прямо на конский след. Повернулся, сказал, пожавши плечами:
– Учебные стрельбы снова, теперь вместо мишени – мы. Ладно, на то пятнадцать рублей окладных и получаем. Выдвигаемся, раз велят. И, да... – небо с утра было ясное, зато сейчас с востока подозрительно валила плотная, грозовая стена. Стена чёрных туч и зарницы искрами пробегали меж них, озаряя призрачным сиянием небо. – Пахом Виталич, не обессудь... Прикажите снять кирасы и шлемы.
Так как Григорий почти уже догадывался, кого против них выставят. Точно также, с зарницами и огоньками было буквально позавчера в Университете.
А противодействие у условно-чужого мага вышло на славу, чтоб не сказать хуже. Вначале по жилецкой сотне от души прошлись косым дождём с градом, разом прибив к земле стаю птиц и приведя в ступор приданную на время им «для координации» студенточку-зверомага. Следом положили ветвистую молнию в землю прямо под ноги коням. Будь строй походным – тут ученья и кончились бы. Но барабаны на сёдлах десятников уже давно выбили громкое «вроссыпь», и молния ушла в никуда, пропоров небеса и траву, оставив блеск в глазах и тяжёлый, резкий запах грозы в воздухе. Тяжеловоз боярина вздёрнулся на дыбы, старый волчара Зубов погрозил ногайкой куда-то вдаль, криком предлагая неведомо кому поискать дураков в другом месте. Огни святого Эльма плясали на сбруе его коня, лохматые усы, брови и борода – встали дыбом, треща, напитавшись небесной, электрической магией.
Глухо били притороченные к сёдлам барабаны, звенели и трещали крылья за спиной у десятников. Сотня развернулась, рассыпалась, и ветвистые молнии за их спиной сплясали впустую. Потом сотня свернулась обратно змеёй, уже на другом конце поля. Десяток шаровых молний закружились, встали стенкой на их пути. Их разнесли залпом из десятка стволов – один шар зацепило картечью, и он взорвался, остальные затряслись, пошли биться и лопнули, обдав небо стеной огня. Боярин присвистнул весело, приподнялся, гикнув, в седле. Проскочил пламенный вихрь насквозь, сбивая в воздухе шипящие, призрачные огоньки.
Ногайкой, лиловые искры шарахались, шипя от неё...
За перелеском сотня собралась, оглядываясь, под ненадёжным прикрытьем разлапистых еловых ветвей. Успокаивали разозлённых внезапной скачкой коней. Боярин гладил стоящие дыбом усы, с неожиданной нежностью – успокаивал, поил из фляги и кормил пряником с рук сомлевшую было магичку. Та вроде оклемалась, и птицы вновь собирались, чирикая, вокруг неё. Григорий привстал в седле, осмотрелся. За перелеском вновь поле, и снова – зубчатая стена леса на той стороне. На фоне ёлок и сосен вдали мелькнула лохматая рыжая точка. Задрала хобот, с ветром, под пенье флейты – долетел трубный, раскатистый вой. Потом мамонт развернулся, ушёл за деревья у них на глазах. Рыжий, лохматый мамонт...
– Кать, там не Варвара, часом? – тихонько спросил Григорий
И услышал Катькин голос промеж ушей:
«Ага... Уходит за лес, разрывает дистанцию...»
– Идеи будут?
«Орать «мамочка» и бежать со всех ног...»