Осмотр усадьбы занял часа два. Вышел Григорий – сапоги и полы кафтана в крови, а лицо злое и мертвенно-бледное.
Сотня к тому времени подъехала уже, люди стояли строем вокруг, боярин Зубов на коне впереди, Варвара и Лихо чуть сзади. Григорий и не удивился совсем, увидев рядом с боярином всадника на мышастого цвета коне, в лазоревым с васильками кафтане махбарата. Знакомое, острое лицо, неподвижное и мало что выражающее, Тот обернулся, уставился на Григория, смерил глазами его. С высоты седла, серыми, немигающими глазами. Чуть дёрнул острым лицом, его тонкая, подстриженная на такфиритский манер борода приподнялась в ожидании. Григорий подошёл, вытянулся – повернувшись к боярину и нарочито игнорируя лазоревый как васильки кафтан.
– Чего там? – спросил боярин.
– Там каша, Пахом Виталич, – проговорил Григорий. – И кровь.
Медленно – почему-то это казалось сейчас очень важным – очищая сапоги о траву. Чёрная кровь никак не хотела отставать, суровый боярин хмурился, смотрел диким взглядом. Борода его шевелилась, крутилась в такт произнесённым Гришкой словам:
– То ли двадцать, то ли тридцать человек. Было, я не мясник и не табиб или лекарь, не могу разобрать, какой кусок к какому телу относится. Много там было народу. Боевые холопы, дружинные, слуги... Две девки молодые и женщины из прислуги. Кухарка старая, и девочка какая-то лет пяти. Точнее, теперь два уже. Две. Половинки от девочки, да сарафан порванный...
Призрак – тень Карпа опять сгустилась, мелькнула в уголке зрения. Протянула – тонким голосом, бессмысленное: «А чё такого?»
Григорий замер – сдержался с трудом, чтобы не послать его при всех, в голос, площадным матом. Призрак словно почувствовал – задрожал и опять растаял, затих. Григорий перевёл дух, посмотрел на боярина и продолжил:
– Помните, Пахом Виталич, мы с вами Жирдяту-варнака брали, его как раз лазоревый потом забрал, вместе с чистосердечными листами на трёх душегубов-боярычей? С двумя – не знаю «что», а вот с одним вот он, тут был. Карп Дуванов успел бежать. Уйти, да в поместье со слугами и холопами боевыми засесть, забором загородится. То ли за ленту думали лесами проскочить, то ли наоборот – дождаться, авось Ай-Кайзерин гнев на милость сменит. Не понятно уже. А понятно другое...
Григорий плюнул, переводя дух. Смерил глазами махбаратчика, тот смерил глазами его. Холодными, внимательными серыми глазами. Захотелось стукнуть того – с маху, чисто проверить изменится ли на этом лице такое спокойное выражение. Григорий сдержался – с трудом, перевёл взгляд обратно на боярина и продолжил:
– А понятно, что людей в махбарате не склад. Если дворня не поверит в милость Ай-Кайзерин, варнаков за эту милость сама не сдаст и супротив царской воли в бега ударится – на это, Пахом Витальич, как на грех нам смотр примерно рядом назначили. Подменить воеводских птиц своими, прокаркать по-вороньему левый приказ, как бы случайно загнать нас, куда Макар телят не гонял, да самому приехать сюда, вместе с нами, тоже как бы случайно – хороший план. Боярское имение, по уложению – нас были обязаны пустить на постой. Только душегуб заметил, что в его сторону мамонт бежит и... Пахом Виталич, там в подвале заклинанательный круг был. И...
И снова провалился в звон в ушах, крик – отчаянный, резкий крик – плач, голос призрака: «Григорий, миленький, убери это!»
– И что? – лазоревый всем своим видом демонстрировал: ну вот бывает такое в наших делах, это вам не шашкой махать.
– А если бы ты свои мутные дела не крутил с ученьем и противодействием, а нашу сотню сразу сюда честно послал, – заорал Григорий, – они бы там живы остались! Мы же совсем немного не успели, понял? Он же и эту девочку рвал, и дворню, которая пряталась – совсем вот недавно. Пусть они к тебе во сне придут, и ты им сам в лицо, душам православным да правоверным загубленным скажешь, почему мы не успели.
– Гришка, ти-ихо! – рявкнул боярин. – Докладывай по делу да по существу, что там.
– Заклинательный круг там, Пахом Витальич. Знак куфра, капище для вызова демонов. Откуда взялось – Бог весть. Может, схему трофеем с войны привезли, может – боярич не только с варнаками знался, а ещё и с еретиками. А Бог его знает, что ещё может. Пусть лазоревый думает, он у нас государственный человек, у него голова большая. И, кстати, парни – лопату дайте ему. Заодно мертвецов похоронит.
На удивление – махбаратчик даже не изменился лицом. Дёрнул слегка бородой, сказал, спокойно, перекинув поводья из руки в руку:
– Напрасно, Григорий Осипович, напрасно вы так. Одной царице служим, одно дело делаем. Там ещё что-то было?
«Ишь ты, с «вичем» назвал, – про себя подумал Григорий, на миг удивившись. – Чуть не в бояре меня записал, хотя и рановато. Видать, всё-таки проняло его, почувствовал что-то. Живой, оказывается он ещё, под кафтаном-то своим».
– Вот ты сходи, мил-человек, поищи. И, кстати, парни, дайте ему лопату и впрямь. Два трупа на улице и два в доме, махбаратский лазоревый плащ, пусть хоть своих похоронит. Они честно погибли, с оружием и жизни не пожалев, пытаясь людей в доме спасти. Не смогли, но по совести ушли. А мы...
– А ну, молчать! – рявкнул боярин, мгновенно наливая лицо красным, яростным гневом. Рявкнул так, что даже махбаратчик чуть дрогнул, его конь отступил на шаг, а рыжий Лихо – повёл обгрызенным ухом, фыркнул и отшатнулся. – А ну молчать. Так, парни – проклятый этот дом осмотреть, разметать по брёвнам и спалить всё, что есть к мать-перемать, короче, чтоб духу чёрного колдовства у нас не было. До голой земли. Выполнять!
Махбаратчик открыл было рот – сказать, боярская суровая борода взметнулась гневно, едва не хлестнув его по лицу. Умолк. Варвара откашлялась, проговорила тонким голосом, осторожно:
– Пахом Виталич, мне того... Домой надо...
Боярин тряхнул бородой, проговорил – тихо, неожиданно ласково:
– А, да, конечно, дочка, езжай. Ночь скоро, дорога тёмная, я тебя, вон, Гришке велю проводить...
И, прежде чем Лихо успел негодующе фыркнуть, а кто-либо ещё – сообразить, что мамонту провожатые не требуются, рявкнул, вновь наливаясь яростью, громкое:
– Выполнять!
Махбаратчик внезапно улыбнулся, на миг, одними губами, его серая фигура, фыркнув, шагнула вперёд:
– Мгновение, пожалуйста. Вы уверены, что там нет больше нет ничего? – спросил он, поймав взгляд Гришки глазами.
Спокойными, внимательными. Григорий тяжело сплюнул в ответ – озверение прошло, по костям расплылась, ватным маревом поплыла усталость. С усилием снова поднял глаза, ответил:
– Я-то уверен, а ты проверь... И – ты бы представился мил-человек, для начала.
– Платон, сын Абысов. Мог бы и раньше спросить. – Интересно, откуда такая уверенность? Хотя... – его взгляд дрогнул, поднялся, серые глаза замерли, уставились на что-то невидимое чуть повыше плеча. Дёрнулась тонкая такфиритская борода, тонкие губы приподнялись в улыбке. – Ладно, – проговорил он, – бывайте здор... прошу прощения, просто бывайте...
«Ой, Гришенька», – взвизгнул Катькин голос в ушах.
Григорий решил больше не искушать судьбу, вскочил на коня и поскакал следом за уходящим в лес мамонтом.
Потом полил дождь. Мамонт бежал рысью по тёмному лесу, рыжий хобот его мелькал, раздвигая светлые берёзы и тёмные еловые ветви. Деревья скрипели, уступая ему, в ветвях – мягко шелестел ветер. Дудка Варвары тянула заунывную песню, капли воды шипели, слетая с мерцающей плёнки водяного щита. Потом она окрикнула его с высоты.
– Григорий, забирайся сюда. Я устала держать щит на двоих сразу.
Григорий залез, пробрался на платформу по ремням сбруи. Лихо сбавил шаг, шёл, качаясь мягко, как лодка, обернулся, подхватил и повёл хоботом лошадь Григория в поводу. Григорий кивнул – мол, спасибо – ему. Зарылся в тёплый и рыжий мех, сел, согрелся, стал думать...
«Вы уверены, что там всё?» – спросил чёртов лазоревый. Платон Абысов, мать его так. Даже непонятно – вроде нормальный мужик на вид, а бесит. Непонятно, только с чего.
«Чую, – подумал Григорий, – подерёмся при следующей встрече»…
Голос Катьки в ушах: «Ой... Осторожней, Гришенька».
«Не боись», – с непонятной самому себе нежностью улыбнулся Григорий, обернулся.
Варвара сидела в трансе, и дудка пела, её волшебная музыка мешалась с шелестом веток и мягким звоном дождя. Нехорошо ей мешать. А жаль... Григорий потянулся, достал из кармана плотный бумажный лист, который подобрал рядом с капищем. В том подвале, в углу был фонарь. Самый обычный, масляный, из ярмарочного райка с картинками вытащенный фонарь. Свет его проходил сквозь бумагу, отображая тень на полу. Только в этот раз он отражал не раечное «Красавица и Париж» или «Честный таможенник из Гуаньчжоу». Григорий достал вытащенный из фонаря лист, оглядел, пользуясь последними лучами заходящего солнца. Плотный, очень белый, скользящий в пальцах лист. Не бумага – выскобленный пергамент еретиков. «Из кожи демонов» – как говорила Катька. А нарисовано на нём... Пригляделся, поймал тусклый луч света на лист. Та самая, восьмилучевая звезда. Знак куфра. В таком виде он уже не давил на мозг и не выкручивал наизнанку все чувства. То ли Григорий присмотрелся уже, то ли, выведенный на обычной бумаге, чернилами, вместо той тошнотворно воняющей хрени, от которой теперь придётся долго вычищать сапоги – знак терял волшебную силу. Просто очень сложный, хитро введённый геометрический знак. Взяли его и, не надеясь на собственные таланты каллиграфа, вставили в раечный фонарь, зажгли, отбросив на пол чёткую тень, перерисовали. А зачем? И откуда взяли его такой? В самом деле – старый Дуванов с линии трофеем привёз, а зачем – неизвестно?
Голос Катьки, звенящий, в ушах:
«Чёрта с два. Чёрта с два, Гришенька».
– Чего, Кать?
«Это... неправильно. Не наш знак. То есть наш, но неправильный, такое наши не нарисуют и в страшном сне. Большие, толстые линии на четыре и восемь... Тьфу, прости господи, просто на восемь сторон видишь? Это призывный контур, а эта розетка в виде ока – оно управляющий. И оно обязательно снаружи рисунка должно быть, а тут внутри, в самой серёдке. Мама, даже глядеть на такое страшно. И защитного контура вообще не вижу, а он, по идее, между призывным и управляющим должен лежать. В середину мясо кладут, чернокнижник на управляющий знак становится, защитным отгораживается и призывае