Катерина же ругалась в голос, хорошо один Григорий слышал:
«Какой, ну какой урод всё это придумал? Возвышение, оно же, ой, оно когда – и сады волшебные там должны быть, и жрецы с песнопениями. И вообще – всё красиво до умопомрачения».
Пользуясь тем, что рядом никого – Пафнутий куда-то ушёл, Варвара осматривала Кару заодно, еле слышно шепча губами Григорий спросил:
– Вот это у вас возвышением называется, Кать? Вот эта блудливая кошка мартовская, в которую Кару превратили? Нормальную девушку – вот в это?
«Ну да. Из просто людей в сверх- и любимцы божественные, способных доставить неземную радость мужчине и даже женщине без остановки сутками... Ой, господи прости, я по привычке, Гриша. Но тут – не удивляюсь, что «Та что жаждет» так быстро ушла. И срач вокруг, и капище сожгли, и две суккубы, да без жрецов и ограничителей? И всего два мужика рядом после перехода? Да пусть бараны молятся, что живы чудом остались да вторая эта ваша, Марджана, своего демона усмирить смогла. А так бы выпили этих двух баранов досуха».
Остаток времени до прибытия помощи прошли спокойно. Университет по возможности захотел оставить всё внутренним делом. Так что пострадавших доставили в коллегию целителей… И начался сумасшедший дом.
Из посторонних присутствовал один Григорий. И то потому что был важным свидетелем, в том числе и в связи с появлением вчера ликтора. Сначала усад Алаутдинов ругался, что как это вообще могло случиться. Костерил бардак и всеобщую безответственность, пообещал, что все стоявшие на страже и за взятку выпустившее студентов без проверки не просто вылетят из Университета, а с позором и волчьим билетом. Дальше скандалили с профессором Вишневским. У Кары, едва она очнулась, сначала случилась истерика, потом новый приступ похоти и безумия. Так что она чуть не изнасиловала ассистента профессора, и срочно пришлось проводить обряд экзорцизма. Но в результате у Кары появились провалы в памяти за последнюю неделю. То из одного дня час выпадет, то из другого два или три. Кто ей дал чертёж – она попросту забыла. Усад ругал на это профессора, мол, сначала надо было допросить. Вишневский огрызался, что он приносил клятву целителя, ему жизнь и здоровье девушки дороже, а каждая минута промедления могла погубить ей рассудок.
Только закончили ссориться по поводу Кары, как примчался вызванный в Университет Юнус-абый… И все предыдущие скандалы показались детским лепетом. Дядя проклинал племянницу, велел каяться, очищаться и смывать грехи, особенно грех непослушания. Марджана на это ругала дядю так, что уши у всех в трубочку свернулись. Дескать, она и без того шестнадцать лет хоронила себя заживо, слушаясь дядю во всём. И даже пошла на целительский, хотя лечить ненавидит – но лишь бы хоть ненадолго вырваться из-под его пригляда. А теперь ей дядя не указ, замуж и дальше хоронить себя второй женой уже в доме навязанного мужа не собирается тем более. Изгонять демона Марджана тоже не собирается – она его сразу усмирила, так что выползать со своими желаниями тот будет отныне ровно тогда и насколько хозяйка разрешит. И если её оставят в Университете – то с удовольствием пойдёт на физический факультет, изучать физику и математику.
Юнус-абый в итоге при всех племянницу проклял, отказав в родстве. Дальше поклонился Григорию и хмуро сказал:
– Спасибо, пристав. Выполнил слово, нашёл мою пропажу. И вдвое спасибо – открыл мне глаза, а семью мою избавил от несмываемого позора, как если бы выдали замуж, а она продалась демонам и греху. Должен тебе буду. Долгом чести.
Сплюнул и ушёл.
Дальше Григорий самым наглым образом умыкнул Варвару, мол, время уже позднее, незамужней девушке домой пора, хотя и причина быть в Университете уважительная. Варвара подыграла, как бы случайно устроив, что провожать до дому её будет Григорий.
Вечер уж догорел короткой осенней свечой и растекался тёмным воском сумерек, а потом и ночи. Они шли вдоль реки, укутанной серебристой туманной дымкой, холод прохватил, остудили воду, осадил на дно всякий плавающий мусор, отчего поверхность напоминала большое зеркало, отражавшее свет луны и городских огней. И они стояли и целовались, и снова шли…
– О чём задумался, Гришенька?
– Не ругай меня, ладно? Рядом с тобой надо думать только о тебе, но вот не могу выгнать из головы мысль: странно всё это сегодня. Зачем? Нет у нас садов волшебных, чтобы получившихся девочек-кошек держать. И закрытых гаремов, как у османов принято, никто не держит. Да и просто так из университета две студентки пропасть не могут. Это не кого-то в дальней деревне снасильничали да тело спрятали, вокруг закон – тайга, да боярин – медведь. Будут искать и найдут.
– Как зачем? Сам же слышал, как Марджана со своим дядей ругалась, и как он проклинал её, дескать, опозорила его. И ты говорил. Этот Юнус-абый человек тёмный, и врагов у него много.
– Вот потому и не сходится. Кара забыла, но Наумов, как в себя пришёл, подтвердил, что Кара посвятила в тайну Марджану, потому что в полученном чертеже и пояснениях разобраться не смогла одна. Понимаешь? Соображай Кара чуть лучше в точных науках – справилась бы сама, одна превратилась в суккубу. Хорошо, мы с тобой с Юлькой знакомы, знаем – чего делать, смогли остановить, не дали умереть. А там профессор Вишневский подоспел. А если бы нет? Убили бы Кару, и всё. Понимаешь? Одна жертва, даже Наумов и Эдерли не пострадали бы, на их участии Марджана настояла. Но Кара – у неё ни родни родовитой, ни родителей богатых. Зачем тогда всё это?
– Не знаю…
А дальше они просто шли и целовались… И все сегодняшние события стали мелкими и неинтересными.
Глава 18
Утро следующего дня выдалось ярким и морозным совсем не по-осеннему. Проснувшись, Григорий увидел в рукомойнике тонкий серебристый ледок, а уж как бодрила брошенная в лицо ледяная вода... Зато потом утёрся вышитым полотенцем, оделся и мышь-демон прыгнул на плечо, заворочался, пуская искры: по телу сразу пробежало приятное сухое тепло. Мышь возилась, щекоча искрами кожу, тихо фыркала – жаловалась на опять гонявшего её по дому кота. Кот вышел на крыльцо, распахнул пасть, мявкнул. Поглядел на Григория строго, будто требуя вернуть назад такую удобную для его мехов грелку. Григорий улыбнулся, погрозил котяре пальцем. На церкви празднично зазвонили колокола. С неба, цивикнув, прилетела алая птица, сложив крылья, упала Григорию на плечо. Повозилась, помогала клювом, чирикнула в ухо пару раз, улетела, распахнув крылья навстречу солнцу.
Григорий улыбнулся, провожая её взглядом. Сказал:
– Мама, я после службы по делам отлучусь. Опять, скорее всего, до вечера.
Мать выплеснула ведро, выпрямилась – ехидно и весело улыбнулась:
– Да можно и до утра. Мимо гулять будете – хоть мельком, через забор свои «дела» покажи. Пахом Виталич уже говорил – хорошая девушка, письменная и даже магическая. И с мамонтом.
«А мамонт – самое главное, да?» – хихикнула где-то прямо между ушей развеселившаяся невесть отчего Катерина.
«Почему нет? Полезный зверик. И по службе, и в огородии, и вообще», – так же мысленно улыбнулся в ответ Григорий.
А маме вежливо поклонился и сказал неопределённое:
– Хорошо. Там видно будет.
И тяжко опять же мысленно вздохнул: Пахом Виталич, боярин Зубов, оказался всё-таки болтуном. Впрочем, супротив заразившегося любопытством «обчества» шансов выстоять у мужика всё одно не было.
«Ладно, – подумал Григорий, – переживём».
Накинул кафтан, застегнулся, перекрестился по обычаю на купола.
Уже зайдя в церковь – вспомнил, что забыл высадить из рукава затаившегося там мышь-демона. Испугался, на мгновение, но огненный адский зверёк службу просидел тише травы, только порой фырча и пуская искры в такт хору и когда диакон особенно сильно махал и дымил душистым кадилом. Словно радовался – хотя тут Григорий вообще не мог представить чему.
Вышел из церкви, снова торжественно перекрестился на парящие в прозрачной голубизне купола… И ощутил, как его аккуратно дёргают за рукав:
– Дядя пристав, а дядя пристав, вас тут это. Просят зайти. У нас, в слободе, такое эдакое...
Глянул – увидел мальчишку из речной слободы. Опять?! За-ради добрых вестей царёва пристава дёргать не будут…
– А ночью как бумкнуло, да как завыло! И туман на слободу нашу упал, закружился, и из тумана слова звучат – колдовские да страшные. Народ было за вилы да самопалы схватился, а из тумана вдруг закричало да завыло, заверещало на звериные голоса – страх. Отец Акакий, поп наш, и тот оробел. Рявкнул на людей, велел в туман не соваться. Должно быть, опять тот чухонец, финский колдун чудит, вы уж его, господин пристав, поймайте, пожалуйста.
Григорий, хмурится, слушая – точнее, слушая и смотря, вихрастый рыжий пацан из слободы речников умудрился всё рассказанное ещё и показать на ходу, увлечённо размахивая руками. И как кружился зачарованный туман над домами. И как шарахнулась, уронив самовар, зловредная бабка Осиповна, когда туман завыл нечеловеческим голосом. Как крестился и рявкал на людей отец Акакий, когда туман, воя, упал на дома...
– Так, какие дома? Чьи? – Григорий остановился, дёрнул за руку и прервал очень уж увлёкшегося паренька.
Тот охнул, взъерошил на затылке рыжие волосы, потом сказал наконец:
– Так эти, у реки которые. Сеньки Дурова, целовальника, он как раз от стражи был выходной. И соседей его ещё краями зацепило.
«Сеньки Дурова? Опять? – ругнулся Григорий в сердцах, мысленно поминая не злым жгучим словом про себя щёголя-целовальника. – Чего же тебе неймётся, падла ты такая?»
И пользуясь тем, что паренёк отвлёкся, а вокруг толпа, шум и гам, негромко обратился к Катерине, которая болталась тут же, рядом. Спросил:
– Кстати, ты же обещала за ним посмотреть? Что он творил, пока меня в городе не было?
«Скандал жене устроил. Прилюдно, со звоном, на всю улицу. Та собралась, сундук под мышку да к родителям, в аллеманскую слободу. Странно. Всегда такая тихая была. То наряжал её Сенька, как куклу, то синяки вешал – на него за это отец Акакий ругался ещё. А от неё самой люди и слова не слышали. А тут к родителям, да крик на весь мир. Странно».