– Действительно, странно. А ещё было что?
«Ну, стакан поставил приятелям по ночной страже. Не допьяна, а так... Как у вас по обычаю».
– Как на толоку. Понятно.
«Как на что, Гришенька?»
– Когда чего-то сделать надо, а рук не хватает. Тогда соседей на помощь зовут да ставят стакан по обычаю.
«Странно, у меня и за деньги не хотели. Пришлось... – Катерина осеклась на мгновение, звон колокольчиков утих в голове. Забил вновь, тревожным, надтреснутым звоном: – А ещё днём, пока ты на смотру был, в слободу лазоревый кафтан заходил».
– Наш? Этот, как там его, Платон сын Абысов?
«Нет, другой какой-то. Но он и до съезжей не дошёл, как на него с воза мешок извести уронили. Я испугалась, думала, от там прибьёт всех от имени Ай-Кайзерин, а он убежал. Странно».
Голос Катьки в голове звенел тонко, с таким искренним недоумением, что Григорий даже улыбнулся в усы. Посмеялся про себя, пояснил:
– Ничего странного. Лазоревому кафтан покрасить – что с моей пайцзы буквы сбить. Будет ерунда, а не живое воплощение пресветлой царицы. Но это, Катенька, днём. А ночью что было?
«А ночью, Гришенька, у меня были куда более приятные вещи на посмотреть. И вообще, ну его, этого белобрысого, я от него при жизни натерпелась. А тебя, Гришка, Варвара ждёт. Хорошая девочка. Красивая. С мамонтом».
– Э-эх, Катька, не трави душу, – буркнул Григорий, глядя от рогатки на слободу.
С первого взгляда – вроде не разрушено ничего. Только туман клубится, ходит вихрем над дальним концом слободы. Да у церкви и сьезжей избы – народ клубится, гудит растревоженными голосами. Самыми разными – от извечно-любопытного, тонкого: «Ой, полюбуйтесь, бабоньки, что чухонцы творят», – до надрывного: «Рятуй, православные, каффиры в конец оборзели».
Птица, цивикнув, пролетела мимо плеча. Что в туман, что в толпу лезть категорически не хотелось.
– Так, народ православный да правоверный не толпимся, расходимся, буйства и бесчинств всяческих без команды не учиняем, у Ай-Кайзерин на это служивые люди есть. По домам, православные, близких и курей пересчитываем, вдруг чего пропало – в поголовный обыск приду, расскажете всё без утайки. Все-все-все запишу. А пока ждём третьего набата, – рявкнул Григорий.
Продвинулся. Околесица у него получилась громкая, уверенная, отборная, где-то меж ушей Катерина даже рассмеялась. Но подействовало, в сочетании с уверенным видом и блеском царёвой пайцзы – толпа качнулась волной, расступилась, подвинулась, давая дорогу до съезжей. А там уже и писарь со священником встретили да кивнули приставу. Мол, спасибо.
– Что тут за хрень? – спросил Григорий.
Писарь пожал плечами, отец Акакий – повернулся, принюхался, подняв палец вверх. Странный жест. Почему-то от него холодом мазнуло по шее:
– Похоже на «песчаный вихрь», такими чарами в нас такфириты кидали когда-то, давным-давно. Только вместо песка здесь туман и вода с реки, и голоса какие-то странные.
«Кюлля, эй, киитос, оле, хювя, антээкси, хей – кто-то финский разговорник читает вслух. У нас в Марьям-юрте ихний полк один был. Сбежали на вашу сторону стразу же».
На мгновение Григорий подвис, соображая – это Катькин голос внутри него ошибся, сказав ахинею? Или финны обезумели на еретической стороне? Финны много куда наёмниками ходили. Не очень хороши бойцы, больше пограбить любят, зато дёшево продаются. А поскольку они вроде как под рукой Кременьгарда считались, то царица плохо смотрела на то, что кто-то саблю да пистоль на сторону продаёт. Это чего у них там случилось, что эти финны, побросав всё, да с риском на каторге оказаться – и сбежали обратно к православным?
Но тут же забыл мысль – отец Акакий, откашлялся, спросил у Григория строго, бросив колючий взгляд поверх бороды:
– Не твоя работа, сынок? Вы с Сенькой – видел – на контрах были.
Вокруг глаз – сетка морщин – тёмная, южный загар въелся намертво, а глаза под полками обожжённых бровей – холодные, цепкие, испытующее.
«Вот чёрт глазастый», – нахмурившись, подумал Григорий тихо и про себя.
Ведь действительно думал что-то подобное в ночи учинить да смотр Сенькиных пожитков и дома устроить. Но потом университетские дела вмешалась, сломали все планы. Получается, кто-то успел разобраться с целовальником Сенькой раньше него?
– Моя была бы – я бы тут не стоял, – огрызнулся Григорий, скомандовал: – Читай отвержение, отче, да в университет за магом пошлите кого бегом. Посмотрим, кто у вас безуказной магией балуется.
Сам подошёл ближе, прикинул, примерился – туманный, мерцающий и кричащий околесицу вихрь был здорово похож на «ветровую стену» Варвары. Ту самую, что боярин Зубов на смотре проломил на кураже лбом. Только на учениях стенка побольше была и не кричала дурацкими голосами. Под ногой попался гладкий камушек. Григорий изловчился, закинул его в туман сапогом. Заметил, как – дважды, сверкая гладким, отполированным боком – голыш пролетел мимо и выпал из вихря, ударился, звеня, об забор. На взгляд, скорость выходила не чрезмерной, Григорий встряхнулся, ругнулся коротко, под тревожный звон в голове.
Была не была!
Шагнул вперёд, навалившись плечом на кричащий, ругающийся по чухонскому вихрь. Туманный кисель взвыл визгливо человеческим голосом, закрутился, почти опрокинув пристава. И лопнул, кружась. Григория мотнуло, звон в ушах поднялся и опал, ногу повело, но и руки взметнулись как сами собой, ухватились за доски забора. Встал, отряхнулся, успел мельком подумать что-то ласковое быстро и про себя – в ответ звону меж ушей, тонкому голосу успевшей впасть в панику Катьки. Огляделся и увидел, как чары спали, вихрь распался на пряди и лопнул. Колдовской туман растаял, опал. Забор у дома Дурова – целенький, калитку распахнуло, и собака лает внутри. Тоскливо, протяжно так. Григорий шагнул было внутрь, потом замер, сообразив, что делает дурь. Обернулся, махнул отцу Акакию и писарю рукой – идите, мол, оба сюда, понятыми побудете.
Пока подходили – не утерпел, сунулся за калитку. Выслушал свирепый собачий лай, огляделся. Огород вытоптан, на роскошной яблоне у ворот – смяты и обломаны ветки. А дом на вид целый и здоровый, быдластый и белый как снег волкодав сидит в конуре на цепи. Пёс поднял на Гришку тяжёлую голову, оскалил клыки, дисциплинированно рявкнул раз и другой. Совсем по-человечески грустно вздохнул. Потряс белую, длинную шерсть, устало опустил на лапы тяжёлую, лохматую голову.
«Эх, бедолага...» – невольно подумал Григорий. И пока священник и писарь не подошли, шепнул: – Кать, что-то есть? Хозяина не чуешь?
«Принюхайся, Гришенька».
Григорий честно принюхался – точно, в воздухе, прячась за запахом ветра, осенней, изломанной яблони и собачьей шерсти, плыл ещё один. Рассеивающийся уже, сладкий, кружащий голову.
– Что такое? Что это, Кать?
«Была бы живая и с носом – сказала бы, а так... Гришка, скажи словами, на что похоже?»
– Ну... Вроде как вчера, у Пафнутия в домике. Где Марджана. Или за университетом, на углу, где ромейская слобода выходит на улицы – рынок есть. Со всяким-женским, да и вообще с красотой. Там лавка-прилавок у окна спереди, а на окне выставлены воды разные, и духи продают. А на заднем дворе делают. Однажды у них перегонный куб взорвало – вот тогда весь тот конец вонял примерно так же.
«Эх, что ж я при жизни туда не сходила. Жаль. Но вообще – плохи дела. Снова следы "Той, что жаждет"».
– Стоп. Она же по этому, по части блуда вроде? И всякого непотребства?
«Одна из великих, одна из четырёх и восьми... Господи, прости... Её дух. Она действительно за всякое непотребство отвечает. Только не за блуд, а за разгул страстей. За непорядок. Помнишь? Если в меру, то страсть, а если без меры – то похабель и блуд. Значит, чёрное колдовство здесь творилось совсем недавно».
– Вихрь?
«Нет, вихрь похож был на ваш. Послабее и поизощренней, чем у Варвары, но принцип тот же. Хотя ваши обычно делают надёжней и проще, а тут... Но вот внутри вихря – ещё раз «Та что жаждет» зубы свои показала».
Григорий скосился на волкодава, пёс не выдержал прямого человеческого взгляда и отвернулся, на мгновение показав клыки. Опять замер, словно ожидая чего-то. Григорий огляделся, с грустью посмотрел на разрытое и разломанное чёрт знает чем домашнее огородие. Поглядел на дом. Хороший дом был, крепкий, сложен надёжно из добротных, одно к одному брёвен. Резные балясины на крыльце, резные наличники – искусно сделано ведь, у Григория и самого выходило куда хуже, проще.
«Меньше по университету шляться надо было, не завидовал бы теперь», – подумал Григорий.
Подошёл, толкнул дверь. Не заперта. Ветер успел выстудить дом, проморозить сырым, склизлым духом. Огляделся – в избе стены тёсом гладким обшиты, да узорчиком выведены, в тёплой горнице ковёр на полу, внутри было красиво, богато, добротно, хорошо целовальник жил, ничем себе не отказывал. Но всё обычное, ничего такого, бросающегося в глаза.
«А ты что, ожидал сразу у порога увидеть колдовской круг и надпись: вот я, чернокнижник и еретик, ловите меня, люди добрые?» – мысленно посмеялся над собой Григорий.
Оскалился, стараясь зорче глядеть во все стороны разом. Мышь-демон вылез на плечо, пыхнул, обдав дом потоком яркого жёлтого света. Сквозняк дунул – в горнице, над иконами в красном углу закрутилась модель воздушного корабля. Она крутилась на нитке, блестела лаком на округлых деревянных боках. Резной, деревянный кораблик с надутым, склеенным из бумаги баллоном.
«Ничего себе... Добрая работа», – удивился Григорий, разглядывая игрушку.
Самодельная, видно, работа, но искусная и точная – все флаги и гондолы на месте и кили выгнуты правильно, а не как на базаре для простоты делают. С трудом оторвался, оглядел горницу снова:
– Кать, нычки есть? Что-нибудь есть спрятанное?
«Вроде ничего. В подвале, под крынками раньше точно чего-то было, но теперь уже выкопали. Под половицей тайник есть, но пуст. Хотя нет. Посмотри-ка его повнимательнее, Гришенька».