Григорий наклонился, отодвинул ковёр, подцепил пальцами доску, потянул на себя. Порылся – действительно, что-то недавно лежало, небольшое, но тяжёлое, судя по тому, как примялась под доской земля. Голос Катьки в голове – прозвенел звонко, предупреждающе, мышонок опять вспыхнул, высветив в пыли и грязи золотой диск. Он, мерцая, сверкнул на тёмной земле. Рубль золотом! Случайно выпал, наверное.
– Кать, часом, не твой?
Катерина явно обиделась, фыркнула – прозвенело сердитое: «Нет!»
Приглядевшись, Григорий понял, что и впрямь – нет. По ребру монеты – тонкий золотой ободок, с двумя выпиленными напильником линиями. Странно, да... Сообразил, что снова делает дурь. Вышел, позвать людей и писаря, записать всё, что видел в бумагу.
На пороге застал уже собравшийся у калитки народ. И писаря со священником – те зашли, стояли в саду, степенно меж собою судача.
– Эх, жалко, красавец какой, – говорил отец Акакий, гладя бороду и пристально глядя на смирно сидящего на привязи пса, – жалко. Теперь ведь пристрелить придётся, после Сеньки он не дастся уже никому.
Писарь вздрогнул аж, оглянулся, заговорил в ответ – частя слова, быстро, скороговоркой:
– Погодь, отче, говори тише. Не дай бог – люди у забора услышат, да и впрямь пристрелят или кинут травы какой. А Сенька вернётся вдруг – за любимца своего прибьёт всех, не поморщится.
– Что были случаи? – спросил Григорий, подходя к ним.
– Были, были, вот как он в ночную стражу пошёл. У нас тут между нами и стрельцами овраг – осыпь да кустарник сплошной, под стройку земля категорически неудобная. Так там стая бродячая завелась, на людей ночью гавкала. Говорят – не сама завелась, прикормили. Ночная стража – оно дело понятное, ночью да за малую денюжку они тебя и проводят и дорогу покажут, а без деньги – сиди у них в холодной и жди утра. Разве что бочком, да по главной улице – а тут бочком не сильно уже и даже по большой дороге не проскочишь, когда за спиной зубы лязгают. Так раз, два, а на третий к нам в слободу соседи и зашли разбираться. Овраг, дескать, по бумагам приказным ваш, значит и стая ваша, убирайте её как хотите. Так Сенька тогда чуть с ножом на весь мир не кинулся, а собачек перед обчеством отстоял. На поруки, как людей взял, подучил, раскидал кое-как – по проходящим плотам да баржам в сторожевые. Вот так. А уж у него на подворье пса потравить – точно убийство будет.
– Ладно, авось появится ещё. А... – сказал было Григорий, хотел было добавить, чтоб и жратву псу тогда приносили, но, приглядевшись, с лёгким удивлением заметил, что жратвы у пса уже навалено, мягко говоря, до хрена. Не обычная миска, а куда больше.
«Странно», – подумал он мельком.
Пёс повернул голову, оскалил клыки на него. Пока суд да дело, за бумагой-описью, разговорами и осмотром всего и вся – обошли дом, сад, вышли на берег, через дыру в заборе. Знакомый косогор, ивы, тёмная, лениво текущая на север река. Снова молния над университетом, над стенами водили хоровод облака. Только кусты на косогоре поломаны в этот раз, земля изрыта и чёткий след идёт от дома и до реки. Чей, кого – не поймёшь, колдовской ветер славно порезвился здесь, смешал и свил в узел всё, что можно...
Тёмные воды плескались, шелестели, мерно разбивая о берег невысокую, длинную волну. Ветер мутил её, кидал в лицо брызги и сырой холод. Григорий на миг поёжился – холодно... Мышь-демон вылез из рукава, бросил в воздух искру, Григорий поспешно прикрыл его, загородил ладонью. Показалось или нет, но быстрые глаза отца Акакия заметили свет, на миг сощурились, тёмные морщины на его лице двинулись, сошлись в улыбке.
Ладно, зато по коже пробежало приятное сухое тепло, осенняя хмарь и усталость скрылись. Протяжный голос глашатая пролетел снизу, с татарской башни долетел эхом, отразившись от тёмной воды. Священник опять поднял вверх указательный палец – задумавшись, явно машинально, не ожидая, что Григорий заметит и вытаращит в удивлении глаза.
– Да, так... Нахватался в такфиритских походах, – сказал он, неопределённо, снова – кивнул, испытующе сощурился, глядя на Гришку. Спросил кратко: – Что думаете?
– Думаю, что кто-то безуказной магией балуется. Вряд ли чухонец или финн пресловутый, скорее – кто-то эту байку в народе услышал, да в дело пустил. А вот кто и где Сенька – вопрос. Что Сенька за человек был? Что думаете?
Писарь да священник переглянулись, потом отец Акакий заговорил:
– Человек... Ну как сказать. В Университете был два месяца, ушёл сам, сказал одно слово: «скучно». Хотя давалась ему наука легко. С народом, до войны наши ватагой ходили – вверх по Суре, там Волга и Кама-река, на бечеве вверх, до моря Варяжского, сплавом вниз, по течению до моря Хвалынского – ходил со всеми, тянул лучше прочих. В Астрахани один раз не утерпел, от ватаги отбился, чесанул на лодье попутной морем в Иран. Думали с концами уже – ан нет, вернулся, зубы скалит, «скучно» своё говорит. Чего, зачем – сам молчком, а мы и не спрашивали. Слухи ходили про него разные...
– Какие?
– Ну, порою, где течение быстрое или напротив – где русло кругаля даёт, короче, где места опасные – там он на стоянках в ночь уходил. Куда, зачем – пару раз ловили, ни разу не поймали, возвращался всегда под утро, весёлый, говорил де, скучно, шуткую, мол. А потом слышали – в тех местах то лодья брюхо на камне пропорет, то плотов связка не в ту протоку свернёт, то баржу на мелководье засосёт илом. Странно, конечно... Только никто ничего не доказал. А потом «Хай ираме» прокричали, война началась. Уже не до моря Хвалынского стало – весь сплав каналом, в Ворону-реку пошёл, а оттуда уже возами по Лукоморскому шляху. Вот сплавал так Сенька раз, потом сел на печи, говорит своё: «скучно».
– Дела, – проговорил Григорий, сообразив, что «засел на печи» плохо сочетается с золотыми рублями под полом. Набил трубку. Зажёг, затянулся – сизый дым поплыл над водой, свиваясь в бессмысленные, без формы, колечки. Если и есть чей-то призрак – то явно не здесь.
– Слушайте, мужики... А если тело здесь в воду спихнуть – где оно выплывет?
– Это смотря кто кидает. Если кто чужой, то здесь и всплывёт, тут река круг даёт, течение тихое. А если не чужак... Ну, к примеру, у нас, речников, где скажешь – там и выплывет...
Григорий замер, внимательно посмотрев на реку – и она плеснула ему волною на сапоги. Непроглядно тёмная, осенний ветер сбивал пену с волны. Золотого кафтана под водой не видать.
– Хорошо, то есть ерунда, конечно... – проговорил Григорий, поёжился, огляделся, соображаю, что свиданье с Варварой он благополучно прохлопал, да и в слободе больше нечего ловить.
Темнокрылая птица, цивикнув, села ему на плечо. Пропела: «Ты где? Жду тебя у моста в странном домике».
Голос птичий, без мага не опознаешь, но послала Варвара, конечно, кто же ещё. Григорий обрадовался, сообразив, что «странный» домик – совсем даже недалеко и пройти туда можно вдоль берега, вниз по течению, проверяя попутно речные затоны и камыши. Архитектор, в давние времена строивший мост через Суру-реку, пристроил к нему себе дом из сэкономленных материалов. Безуказный, а, поскольку бумаги на землю под мостом ему в приказе не дали, а строить прямо на мосту на франкский манер было отдельным указом запрещено – пристроил строение сбоку на арках и вбитых в быки косых сваях. Стены наискось, с горбатой и острой крышей, он вырастал над рекой и мостом как диковинный гриб или навеянное чухонской травой виденье. Каменное, в три косых этажа, украшенный химерами, похожими на судебных приставов и горгульями страшными, с ликами, напоминающими то ли чертей, то ли приказных дьяков. В конце концов, дьяков всё-таки проняло, они выписали мужику положенные по закону шесть соток, архитектор съехал, и странный дом пару лет стоял пуст. Какое-то время там сидели тати, тягали удочками шапки с людей на мосту. Потом лихих людишек побили, в доме поселился вообще непонятно кто. Но больше не шутковал, на глаза не показывался, и лишь исправно дымившая печная труба напоминала, что в странном домике по-над мостом живут люди. Место для свидания было чудным. Хотя может, Варваре просто нравится изломанная аллеманская архитектура?
Так и думал Григорий, исправно шагая вдоль берега в сторону. Камыши шумели, шелестели толстыми, высохшими и жёлтыми листьями, вода летела в лицо, мышь-демон за пазухой недовольно шипел и кололся искрами, когда на него попадало.
– Ничего, маленький, потерпи, – шептал Григорий, прикрывая мыша рукавом.
Оглядывал топкий, заросший берег, слободские заборы, тёмные, плывущие по небу облака. Чёрная, каменная лента моста через реку, над ним, косо, громоздился «странный» домик, кривой как шляпка гриба. Течение намыло косу прямо у окон его, клок земли, мокрой и заросший кустарником и низкой травой, влажной и скользящий под сапогами. Зелёной и бурой. И что-то жёлтое там сверкало, светилось меж переломанных, свитых стеблей.
Григорий подошёл.
В тёмной воде по пояс плавал жёлтый, золотой нитью расшитый кафтан. Труп, лежащий ничком в воде, лицо его зарылось в бурую, осклизлую тину.
Сенька?!
Вроде. Кафтан, во всяком случае, приметный, щегольской – точно его. А в остальном – Григорий подошёл ближе, всмотрелся – ёжась, и сапоги скользили по мокрой траве. Наклонился, перевернул тело. Голос – истеричный крик Катьки прозвенел жалобно прямо промеж ушей. Лицо – всё объедено рыбами, в кашу, даже по волосам цвет не узнать...
– Хрен знает что и кто, – прошептал Григорий.
Отшатнулся – река плеснула ему водою в лицо. Холодной и мутной, сизые блики скользили барашками по текущей воде. Сложились в тёмный, неверных форм силуэт.
Приглядевшись, Григорий понял, что над телом стоит призрак, но чей угодно, только не Сенькин. Высокий, тонкий – он приблизился, стал плотным, отчётливо видным в деталях. По-птичьи красивое, восточное лицо, нос с горбинкой, длинные волосы. По виску и щеке – тонкой нитью змеится след – шрам от сабли. Густые, почти сросшиеся брови, под ними, глубоко – умные, большие глаза. Тонкие губы – они дёрнулись, при виде Григория поднялись в тени улыбки. Призрак кивнул ему: