Шелест воды в ушах:
«Передай Казначею, что Талиб потерпел поражение».
– Не расстраивайся. Бывает, чего уж там... – брякнул Григорий невольно.
Потёр в затылке и замер, сообразив, насколько глупо оно сейчас прозвучало...
Впрочем, призрак уже не слушал его. Повернулся лицом на восток, замер, подняв к лицу руки. Призыв глашатая с башни пропел в ушах. Тень поклонилась. Потом дрогнула, распадаясь на водяную пыль и туман, туман закрутился на холодном ветру, поплыл, уходя в небо облаком.
Григорий передёрнул плечами – холодные брызги хлестнули его по лицу. Набатом пробежал звон меж ушей. Тяжёлый, надтреснутый звон, голос Катерины – тревога!
За спиной захлюпало, жалобно затрещали кусты, Григорий рывком обернулся – в глазах, сквозь зелень и серую туманную хмарь – лазоревое, с васильками, пятно. Знакомое лицо – топором. Голос – хриплый и властный.
– Ни с места, именем Ай-Кайзерин!
Так вот, чьи были птицы, мать-перемать. Сходил на свидание, называется! – зло подумал Григорий.
Развернулся и – с маха, пригнувшись и тоскливо, по-звериному зарычав, послал кулак в лицо махбаратчику. Тот уклонился – не до конца, правда, кулак скользнул, выбив кровь из скулы и заставив махбаратчика взвыть по-волчьи и отшатнутся. Потом искрой вспыхнула боль в голове. Под испуганный голос – плач Катерины она разлилась, заплескалась, смывая сознание. Голос махбаратчика, уже невнятный – сквозь вату, где-то вдали:
– Несите его в дом. Именем Ай-Кайзерин – аккуратней, пожалуйста...
«Вот тебе, мама, и на свидание сходил», – подумал Григорий, уже окончательно теряя сознание.
Глава 19
Сознание вернулось как-то сразу, рывком. Под привычный уже звон в ушах. Хотя нет, Катькин голос куда-то спрятался, остался просто бессмысленный гул в голове. Марево в глазах, сквозь которое настырно пробивается чужой голос:
– Очнулись, Григорий Осипович? Давайте, время дорого.
Григорий огляделся – с усилием, прорвав плещущийся перед глазами туман. Тёмная комната, высокие сводчатые потолки. Не печь или жаровня, а камин на аллеманский манер трещит в углу, бросая на сырой камень стен нервные, скрученные пятна света. Стол напротив – широкий, угловатый, без украшений. Поёжился – напомнило гроб. И голос человека напротив:
– Ну полно, Григорий Осипович. Ничего страшного пока не произошло. Пока...
Мигнула лампа, озарила лицо говорившего. Холодное, острое, как лезвие топора, с тяжёлым, прикрытым такфиритской бородой подбородком. Махбаратчик, мать его так. Платон размать его в душу Абысович... Сидел, с задумчивым видом перебирал разложенные по столу вещи. Вот в руках его сверкнул золотом диск – найденная в подполе у Стеньки монета. Он повертел её в пальцах, нахмурился – едва заметно, было видно, как дёрнулась его борода. Потом махбаратчик отложил меченый рубль в сторону, зарылся в вещи Григория снова, и бумага прошелестела в его руках. Листы сегодняшнего поголовного обыска, рядом – листы, найденные в поместье Дувановых, в доме Катерины и на кафедре. Белые, с изломанными краями еретические листы – пергамент из кожи демонов. Григорий, увидев их, дёрнулся, застонал глухо, выругался матом сам на себя – таскать листы пергамента с собой было до безумия глупо, выкидывать – вдруг пригодятся. Да кто же знал, а дома еретические листы прятать он просто-напросто побоялся.
«Ладно, чего уж там... – подумал Григорий. – Снявши голову по волосам не плачут».
Махбаратчик скривился, дёрнул бородой, изогнув тонкие губы. Брезгливо отложил один лист. Вчитался в другой. Брови его дрогнули, поднялись на миг в изумлении.
– А ну, не трожь. Не тебе писано, не тебе и читать... – рявкнул Григорий, рванулся, примериваясь ещё раз съездить кулаком по наглой лазоревой роже.
Сверкнула искра, электрический разряд отбросил его назад.
– Тише, тише, Григорий Осипович, не шумите так. Во-первых, амулеты – они денег стоят, а во-вторых... – махбаратчик посмотрел ему внимательно, прямо в глаза, улыбнулся тонко, одними губами. Поднял двумя пальцами бумажный лист. – Вот это, Григорий Осипович, на измену, может, и не потянет.
Жёлтая бумага, тёмные чернильные линии, островки – пятна клякс, извитая, как река лента подписи. Письмо Катерины, самое первое, найденное меж книг в её доме, в черновиках. Ах ты ж гад. Кулаки сжались, кровавая пелена заплескалась в глазах. И даже после новой электрической искры уходить не желала.
– Но, в сочетании вот с этим – потянет точно... – второй лист, брезгливо поднятый двумя пальцами. Схема на вынутом из раечного фонаря листе. Звезда на восемь лучей, знак куфра из дома Дувановых. – И что вы можете об этом сказать?
Григорий усмехнулся по-волчьи, оскалив зубы, поднял глаза. Проговорил, глядя на портрет над плечом махбартчика:
– Я бы, Платон Абысович, много чего мог бы сказать. Про твою такфиритскую маму, моего деда и полк джейш-аль-мюзи. Но не буду, нас дама слушает.
Кивнул за плечо махбаратчику, на стену, на привычный для присутственных мест портрет царицы. В «грозном» облике, зрачки больших, подведённых глаз вырисованы прямо посредине, кажется, смотрят прямо в душу, насквозь. Только... Григорий ни разу не видел, чтобы парадный портрет рисовали в никабе, закрытой повязке, где видны одни глаза. Нет, не запрещено, конечно, но... Из-под накидки – вдоль виска спадает тонкая, вьющаяся прядь. Как по канону – светлая, но при этом... Григорий заметил почти неразличимое, но несоответствие, усмехнулся, ответил чётко, по-волчьи оскалившись в лицо махбаратчику:
– Не буду. Но листы – забудь. Изъято на поголовном обыске.
– И это, Григорий Осипович? – слегка улыбнувшись, повторил тот, прокручивая в пальцах листок.
Снова, алым, кровавым пятном на бумаге сверкнул знак куфра. Григорий потянулся, разминая руки, ответил, дёрнув лицом:
– Хорош с «вичем» обзывать, не боярин. А это тоже, на обыске сто человек подтвердят, из них двое с боярской шапкой.
– Наши дела рассматриваются без чинов, и потом – во-первых, из той сотни половина – ваши родственники, во-вторых – ну Григорий Осипович, ну не гоните ветер, пожалуйста, не видел же никто ничего.
– И что? И когда это на присяге мешало?
– И не хамите, Григорий Осипович, это сейчас для вашего положения вредно – хамить. Светлейшая Ай-Кайзерин пока...
«Вот как», – хмыкнул про себя Григорий.
Вас пока ни в чём не обвиняет, наоборот, – махбаратчик дёрнул лицом, наклонился, сказал – тихо: – Наоборот, должное сотрудничество от человека с вашими талантами вполне может быть оценено. По достоинству и заслугам, тем более они у вас есть. Не в вашем положении уклоняться, наоборот…
Тут он опять взял паузу, прошёлся взглядом мимо Григория, над плечами его. Проговорил, прервав фразу на середине.
– Странно... – потом прервался, отложил в сторону листы. Спросил – резко: – Так, что он говорил?
– Он – кто? Заговариваетесь, Платон Абысович.
Тот вспыхнул, внезапно – с маха стукнул кулаком по столу:
– Ваньку не валяй и валенком не прикидывайся, ты отлично видел – кто. И, судя по твоей роже в момент разговора – не только видел, но и слышал. Давай, мужик, не томи. Чёрт знает что – демонопоклонники из-за линии по столице бродят, как к себе домой, а тут сидишь, каждого служивого по отдельности послужить уговариваешь...
Григорий аж удивился – вспышка бешенства, такая странная для этого, всегда холодного человека. Потряс головой. Собрался было ответить и не успел...
Крик ударил, пронёсся откуда-то снаружи, приглушённый стенами, но вполне отчётливый, раскатистый рёв. Григорий, прислушался – и улыбнулся, оскалившись махбаратчику, прямо в белые, пьяные от бешеннства глаза.
Голос снаружи был хорошо знаком.
Пахом Виталич, боярин Зубов, зарецкой тысячник и объездной голова орать с утра пораньше изволили:
– Да раскудрить вашу через коромысло в бога душу мать, пошто, лиходеи, печь безуказную топите? Почто из трубы искры потоком летят, вы что ироды, вашу такфиритскую мать, на дома огонь свести вздумали? Аль нарочно город поджечь? Да я вас!
Махбаратчик побагровел, борода его – заходила ходуном в бешенстве.
Григорий засмеялся аж, представив хорошо знакомую по летним поверкам слобод картину. Вот Пахом Виталич впереди, на коне, в своём полном боярском великолепии – кафтан зелёный, шитый золотом – огнём на ясном солнце горит, рукава и длинные полы развеваются, взлетают крыльями за спиной, в высокой, мохнатой до ужаса меховой шапке. Вот его украшенный, звенящий золотыми бляхами могучий аллеманский конь ступает тяжело, медленно, сотрясая копытами землю, вот приданные мастером зверей «для взаимодействия» и почёта яркие, краснопёрые птицы летают вокруг боярской шапки кругами или сидят у коня на сбруе и на боярском плече, каркают, кричат человеческими голосами на ухо людям: «Пади». И плеть в руке, а то и сабля обнажённая и сверкающая для пущего гонора. А сзади свои ребята, жилецкие, стенкой, здоровяк Васька, наверное, кувалду несёт, в воздухе крутит, потряхивает, наглядно показывая непонятливым, что сейчас произойдёт с безуказной и опасной для города печкой. Прочие – заранее стенку плечами ставят да скалятся, чуя потеху. Не по обычаю, конечно, сейчас осень и пожарам уже не сезон. Но то по обычаю, а по уложению – наоборот, насчёт огня указом велено проявлять бдительность. С боярина и жильцов спросят в первую голову, если что и в самом деле сгорит. А собрать встречную стенку, да выставить непрошеных проверяльщиков по обычаю – боярина под руки и ноги, вежливо, с уважением к его роду и званию, а прочих – уже не столь вежливо, а просто взашей – на это махбаратчиков в доме банально мало.
– Что, Платон Абысович, придётся отступное давать? По гривеннику с очага, да трубочисту алтын, а то ведь и впрямь светлейшей Ай-Кайзерин столицу спалите, – оскалился Григорий, уже откровенно глумясь.
Махбаратчик прошипел что-то невнятное под нос, дёрнул себя за бороду. Сгрёб бумаги в ящик стола, опрометью выскочил, бросив от двери короткое: