– Жди.
Щёлкнул ключом в замке.
Крики стали громче, сильней, к ним добавились и глухие – видимо, добрались жилецкие кувалды до работы – удары. Потом голоса – слышно, как Зубов в коридоре ругался с махбаратчиком. Относительно вежливо – во всяком случае «мать перемать» звучало не через слово, а третьей из каждых двух фраз. Зато: «А вы там не охренели, служивые?» – и грозное: «Именем Ай-Кайзерин!» – цеплялось к каждой второй окончанием. Причём хором, от всех и сразу.
Григорий улыбнулся, поклонился портрету, висящему на стене.
«Она ж так раздвоение личности заработает», – прозвенел в голове ехидный до ужаса голос Катерины.
– Не заработает. Разошёлся, гляжу, Пахом Виталич, но вовремя. Катерина, там печная труба и вправду искрит?
«Ещё как», – смеясь, уточнила Катерина, в глубине камина мелькнул весёлый рыжий огонь.
Вспыхнул, пуская искры, принял форму мышь-демона, радостно фыркнул, перелетев по воздуху Григорию на рукав.
В голове прозвенело звонкое:
«Григорий, ладно, пора тикать».
Амулеты махбаратовские искрили, плюясь синим огнём и короткими, острыми уколами электрической магии. На двери и возле стола. Попытался пробить их плечом, обжёгся, сообразил, что делает дурость. Спустил заряд по лезвию засапожника в землю. Крики за дверью вроде приблизились, стали громче. Надо спешить, подставлять Пахом Виталича без нужды не хотелось. Но также впадлу и оставлять своё под равнодушный взгляд серых глаз махбарарата. Стол у того – запертый, клинок засапожника обиженно звякнул и отскочил, не сумев подцепить замка. Ломать – доски здоровые, тёсанные, провозишься долго, да это и точно будет измена тогда... В рукаве зашевелился мышь-демон, фыркнул, кольнул запястье искрой. Перетёк с рукава на стол, фыркнул, закопался в чёрный зев замочной скважины. Замок пошёл дымом, затрясся, жаром пахнуло от него. Потом запор засветился багровым и лопнул. Мышь-демон фыркнул, скользнув обратно в рукав. Григорий почесал за ушком его, шепнул тихо:
– Хороший.
«Григорий, быстрей», – прозвенело в ушах.
Крики и ругательства в коридоре стали тише, зато – за дверью, в коридоре раздались чужие шаги. Ладно.
Залез в стол, по-быстрому сгрёб бумаги – черновик письма Катерины и непонятный, найденный в университете ответ, по счастью, оказались сверху. Остальное оставил, хватать чужую работу было тоже нехорошо. Отпрыгнул к окну, толчком ладони распахнул ставни. Решётка, чёрт. Интересно, мышь-демон сумеет расплавить прутья так же, как и замок на столе? Вряд ли, уж больно толстые. Обернулся, рывком, по-волчьи – показалось, что щёлкает ключ в замке. За спиной – грохот и тяжёлый, оглушительный треск. Ветер хлестнул по шее, рванул за воротник, засвистел, запел в уши – быстрей, мол, служивый, быстрее.
Обернулся снова – увидел, что окно выбито и решётка отдельно висит. На кривом, жёлтом бивне...
Голос Варвары:
– Григорий, быстрей...
Эхом – звенящий голос Катерины в ушах:
«Женись, Григорий. Хорошая девушка же. Красивая. С мамонтом».
Лихо фыркнул – как засмеялся, ухватил Григория хоботом, выволок за шкирку на улицу. Усадил на горб, рядом с рыжей – солнечный тёплый огонь в волосах – весело улыбнувшейся ему Варварой.
– Дела, – шипел Григорий, уже, правда, потом – когда Лихо, задрав хвост и весело махая хоботом, нёс их прочь от странного дома. Кони шарахались, телеги жались к заборам, возчики не ругались даже, свернув с настила в обочину, в липкую осеннюю грязь – провожали мамонта с девушкой на спине весёлым одобрительным свистом. Варвара улыбалась, связные птицы летали кругом у её головы. Красногрудые, маленькие, щебечущие весело птицы.
– И в чью голову пришла эта гениальная идея?
– Во все и сразу. Я птиц раз послала, другой – не идёшь. Обиделась, подвесила туманное зеркало – гляжу, ведут тебя под белы-руки, соколика. Я к Пахом Виталичу за советом, а он орать, что медведь. И завертелось.
– Ладно, хорошо хоть вывертелось. Так птицы были твои?
– Утренние – мои. А вот те, кто днём тебя по реке водил и завёл прямо под окно к махбарату...
– Догадываюсь... Бардак у нас.
Краснопёрая птица сурово чирикнула в небе прямо над головой. Варвара улыбнулась, поднесла палец к губам – мол, тише. Григорий сообразил, что брякнул лишнее и замолк, опасливо косясь в серое, налитое тучами небо. Наведение порядка в птицах обычно начиналось со строго указа покрасить пернатых в цвета полковых кафтанов и ротных знамён и заканчивалось покраской самих авторов гениальной идеи в белый.
Катерина, видимо, как мысли прочла – пошла хихикать прямо между ушей. Лихо задрал хобот и фыркнул.
У татарской башни на площади вышла заминка – толпа, шумная и весёлая, преградила мамонту путь. Пела музыка – домбра и лютня, пара в синих студенческих кафтанах плясала, выбивая каблуками дробь из деревянных мостков. Из кружала, прямо под ноги мамонта, вывалилась весёлая людская круговерть, она галдела разом на десятка два голосов, шумела, шутила, поднимая вверх зажатые в руках высокие деревянные кружки. Лихо негодующе фыркнул, попятился, махая оборванным ухом – не любил пьяных. Горбоносый, высокий и – к удивлённому оханью Катерины между ушей – бритый наголо парень похлопал по бивню его, широко, открыто так улыбнулся. Встряхнул кружкой, сказал сурово, погрозив мамонту пальцем:
– Положено.
Варвара нахмурилась, погрозила пальцем в ответ. Григорий улыбнулся – вчерашний студент был молод и счастлив до невозможности. Перегнувшись через край платформы, спросил:
– Куда распределили, парень?
Тот улыбнулся – ещё шире и радостней, потёр бритый лоб, пояснил, подняв вверх кружку:
– Воздушный флот. Повезло. За прекрасных зверей и не менее прекрасную даму, – сказал и опрокинул кружку залпом в себя.
Лихо фыркнул сурово, Григорий улыбнулся сверху ему. Еле слышно. Одними губами и так, чтобы звук потерялся в гомоне – специально для звеневшей от удивления Катерины, она-то услышит:
– Зверомаги свои кружки получили, обмывают сейчас. Кружки – вон, в руках. Символ, что полноправные маги уже, а не студенты-новики.
Голос Катерины промеж ушей зазвенел, прямо-таки взорвался от любопытства:
«Странный символ какой. А почему кружка?»
– Обычный. Звери и птицы на мага работают, их кормить надо? Надо. Вот и кружка затем. С печатью, между прочим, и портретом Ай-Кайзерин. По предъявлению – маг имеет право изъять оной кружкой кормов зверям на прокорм, сыпучих и жидких.
«Изъять, ага, на прокорм звериков... Что у вас за звери такие, что коньяком питаются?»
– Судя по запаху – у них там, в кружках, сурожское. Или как его ещё называют – портвейн. В университетской библиотеке будем – напомни, я тебе трёхтомный труд покажу. О пользе оного портвейна или сурожского вина в прикорме енотов-полоскунов, выхухоли, а также кота белого, средней пушистости. Университетская типография, под редакцией госпожи профессора Ревенгар, как судейские говорят в приказах – нет основания не доверять. Вот.
«Вот мокша дикая. Сопьются же они так».
– Не дразнись. А для тех, кто спиться захочет – профессор Бастельро отдельное сочинение написал. О роли и причине водки и хлебного вина в приручении и уходе за белым медведем. И за гагарой колымской, разумеется, как без неё.
Глухо пробили часы, глашатай на острой верхушке башни – поклонился на четыре стороны, поднял руки, затянул призыв протяжно переливчатым голосом. Люди на площади замерли, обратившись лицом на восток, поклонились, каждый по закону своей веры. Даже Лихо – и тот фыркнул снова, поднял голову, замер, задрав вертикально вверх тяжёлый, рыжей шерстью обросший хобот. Незнакомый Григорию жест, напомнивший слободского отца Акакия разве что. И ещё кого-то, кого он вспомнить не смог, но одна лишь мысль отозвалась холодом на затылке. Показалось – или ртутным зеркалом, тускло сверкнули в небесах облака? Всего на миг, но...
– Варвара, прости, мне пора... – шепнул Григорий на ухо.
Не удержался – поцеловал её в щеку по-быстрому. И спрыгнул вниз, прежде чем Варвара успела ойкнуть или спросить – куда это он намылился на ночь глядя.
«И куда?» – укоряюще прозвенело голосом Катерины в голове.
– Куда, куда... дела доделывать надо, раз взялся. И Лихо у Варвары красавец, но верхом на нём я уж очень приметная цель. Не нравятся мне эти облака. Ох, как не нравятся, – прошептал Григорий, косясь на тёмное небо.
Подбрюшья дождевых туч то там, то здесь вспыхивали ртутным, зеркальным блеском. Пошёл обратно, осторожно вдоль заборов, держась ниже, под ветками тяжёлых, раскидистых и мокрых лип. Осторожно, с обозом, перешёл мост – в «странном» доме стояла мёртвая тишина, и лишь выломанное бивнем Лихо окно скалилось в мир недобро, глазом химеры.
Свернул на набережную за мостом. Потом в переулок, под арку с арабской надписью, на широкий, чистый, засаженный деревьями двор. Дорожка, плакучие ивы по сторонам. Слева – крепкая, весёлая даже с виду, украшенная прихотливой резьбой изба. Справа – изящный, весь лакированный чинский домик с бумажными стенами, и ветер звенит в медных кольцах, подвешенных к балкам его. Знакомые по старым делам громилы напряглись, увидев гостя. Старший так и замер, явно – не сумев так с ходу решить, кланяться ему сейчас или за дубинку хвататься.
Григорий опередил его, поклонился сам, вежливо:
– Добрый вечер, господа. Могу ли я сказать пару слов в уши достопочтенному Юнус-абыю?
С ветром, эхом – пролетело тихое, но повелительное:
– Зови.
По подметённым дорожкам, под ивами, мимо фонтана, под мягкий, ласкающий уши шелест дождя на траве – Григория вежливо проводили к неказистому домику в глубине. Григорий вошёл, аккуратно, стараясь не задеть порог. Поклонился от двери сидящему на подушках, в глубине человеку.
– Салям алейкум, достопочтенных Юнус-абый.
– Алейкум ассалам, Григорий, алейкум ассалам, дорогой. Почему так вежливо?
– Да как сказать. Нужна твоя мудрость, но дело – не обычное, даже государственное, можно сказать.