Григорий отвернулся, чтобы по губам не увидел собеседник, и шепнул:
– Кать, как у вас, то есть еретиков, аналог нашего Лаллабыланги называется?
«Мясокомбинат. Или если уж брать совсем страшное – то Библиотека».
– Библиотека-то почему?
«Григорий, ты не хочешь знать. Правда».
«Совсем охренели еретики», – подумал Григорий про себя.
Подмигнул, успокаивая взглядом испуганную Катерину, перевёл взгляд на махбаратчика, ответил, спокойно выдержав немигающий взгляд серых глаз:
– А ей сейчас, что наше Лаллабыланги, что её еретическая Библиотека – до... Короче, чуть ниже пояса будет. Ну посмеяться напоследок разве что. Как говорят судейские – нет основания не доверять.
– Ладно, – проворчал махбаратовец, дёрнул на миг бородой. Почесал в затылке, недоумённо, растягивая слова, протянул: – Но вот как? Дуванов – понятно, ему отцовы люди с линии трофей привезли. А Сенька этот к линии по каналу ближе Вороны-реки не приближался, проверили.
– Эй, нет, шалишь. Хрень эта не еретическая... То есть еретическая, но не из-за линии. Домодельная, отсюда... А потому не так, как на линии всё работает. Сеньке, выходит, свезло, полезен оказался – ему верный чертёж дали, чтобы он лозой мог пользоваться. Кому-то из лохов, вроде Дуванова – порченый. Кривая схема, сам убился, и чтобы других вокруг убил, – дальше Григорий задумался: в Университет лазоревым доступа нет, если и слышали уже чего – подробностей точно не знаю. И добавил: – В университете студентам точно так же пакость подкинули. Обещали вызов джина, который им желание как в сказках исполнит, а заработало капище. Повезло, что они за городом пробовать решили, чтобы никто не помешал, да мы успели раньше, чем вызванная тварь их сожрала. И то все четверо в лечебнице.
Махбаратчик дёрнул свою аккуратно такфиритскую бороду. Потом усмехнулся, глазами – показал Григорию повыше плеча. Тот также усмехнулся, кивнул. Проговорил продолжая:
– Слушай, ещё одна мысль...
– Да?
– Вот смотри. Талиба убили, тело изуродовали, переодели в Сенькин, очень приметный кафтан, да вам под окна подкинули. Могли бы ниже, по реке пустить, мы бы сейчас галопом за речными варнаками бы скакали. Могли – наоборот, выше по течению, к шлюзам. Канальные и речники традиционно друг друга не любят, а с такой искрой – нам было бы сильно не до поисков сейчас. Все бы бегали как угорелые, драку да погром разнимая. Ну или плавали бы, прохлопав удар веслом по голове... А подкинули именно вам.
– Случайно?
– У речников так не бывает, умельцы они. А Сенька – получше прочих. Как хочешь, Платон Абысович, а выглядит – будто в рожу харкнули вам. Смеясь...
Махбаратчик дёрнул лицом, проговорил, сурово и медленно:
– Ну, если нам харкнуть в рожу, мы утрёмся, а вот если харкнем мы...
Очевидное «То шутник замёрзнет, не долетая до Лаллабыланги» так и замерло не прозвучав. Тот выдохнул, огладил вставшую дыбом бороду. Григорий сердито усмехнулся в усы, буркнул:
– Зато не скучно...
«Леший его побрал, ведь было же на ушах это слово, совсем недавно. Почему вышло сейчас? Думай, башка, думай, шапку куплю», – Григорий проговорил про себя, медленно, катая в голове мысль. Смутную, медленную, обретающую форму в словах мысль. И сказал уже вслух: – А ведь ему рвать сейчас когти надо. И не понять, от кого больше: от нас или хозяина из еретиков. Только чувствую, будет он их рвать не просто так, а с шумом и звоном, чтоб и вправду было не скучно.
«А ведь точно, Сенькино слово, из опросных листов. Так, где у нас можно в столице нашуметь, так чтоб не скучно было?» Сенька – больной уже на голову этим, не может без шума, без внимания, чтобы про него все говорили, не зря и с кафтаном выпендривался, и нож у него…
– И где у нас, скажи мне глаза и уши порядка, в Царев-Кременьгарде можно нашуметь, так, чтоб «не скучно» было?
– Дворец?
– Там охрана, нашуметь можно, ноги потом унести нельзя. Да и не настолько Сенька в демоноводстве хорош, чтобы с улицы через тройное кольцо стражи пробиться, да на нужное окно чары навести. Тем более, даже я, жилец, не знаю – какое, а ему и подавно не положено знать. Вряд ли.
– Университет тогда?
– Может попробовать... Потому я там всех и предупредил уже, начиная с ректора и кончая майнхерром Мюллером. Бдят.
– Да, майнхерр Мюллер – это серьёзно... Тогда, выходит, воздушная гавань.
– Ага. Видел я у него в доме игрушку – макет воздушного корабля. Не базарную, самим сделанную, с любовью да точно, вот думаю – может быть... Он точно в этом чего-то да понимает. Я бы на Сенькином месте не утерпел бы.
Махбаратчик вскочил мягко с места, бросил от порога, почти не повернув головы:
– Пошли. Есть смысл проверить...
– Погодь, – Григорий было дёрнулся, замер, ловя за хвост внезапную, упавшую в голову мысль: – На что Сенька рубль меченный разменял? Что купил на базаре?
Молчание...
Махбаратчик уже вышел, Григорию волей-неволей пришлось выйти за ним. Вот он и вышел вслед за ним в ночь, правда, прежде вежливо извинился за причинённый бардак перед Юнус-абыем. Птица закричала, захлопала крыльями в небе над его головой. Григорий закрутил головой, всмотрелся, но так и не увидел – какая.
Они с махбаратчиком прошли через город, насквозь, оставляя башни и купола университета по левую руку. Плескалась осенняя, холодная и тёмная ночь, лунные фонари – горели вполнакала и вразнобой, то ярко вспыхивая, то гасли, заливая тягучей темнотой центральные, широкие улицы. Пятна жёлтого света, белыми искрами – крутился первый холодный снег, он таял, не долетая до земли, ложился под ноги мокрой и липкой грязью. Каменное кольцо площади, полосой света, ярко – в конце длинной аллеи светился огнями дворец. Ветер трепал флаги на длинных древках, чёрные, темней даже ночи – джихада и алый, кровавый – войны. Махбаратчик шёл впереди, ёжился – разогнавшийся по брусчатке площади ветер трепал нещадно его лазоревый плащ.
«Веришь ему?» – прозвенел тихо, прямо в ушах призрачный голос Катерины.
– Не знаю. Интересный человек. Видела портрет у него в кабинете?
«Не обратила внимания. А что?»
– Ну, Ай-Кайзерин не запрещается рисовать в покрывале и на картине волос светлый, как по канону. Одна мелочь: канон-каноном, а по жизни у неё волос светлый, с уклоном в золото, а на картине – седой. Готов поклясться, там не царица. Жена или мать... Вот только в одиночку хрена разберёшь, а спрашивать – прямой путь на Лаллабыланги.
– Интересно.
– Ладно, как говорят на рынке – будем посмотреть...
Прошли тёмную, пустую сейчас громаду рынка – сторож стучал в колотушку, по привычке – орал протяжно, бессмысленно на пустоту. Через ромейский квартал. Широкий бульвар, заросший мрачными, шелестящими липами. Тёмная вода канала, горбатый, пустой сейчас в ночи мост. Рогатка у крайних домов. Чёрный, решётчатой тенью вдали – тёмный контур громовой башни. Перед ней – поле, шумящее, на нём как созвездия – горели рыжие искры костров. Гул множества голосов, крики, редкая, суетливая, не спящая даже сейчас, посреди ночи толпа.
«Гриша, что это?»
– Ям. Место интересное, но опасное...
Тут речные дороги скрещивались с великим мамонтовым трактом, сюда же – точнее, чуть дальше, в гавани у громовой башни, причаливали вернувшиеся из небес корабли. По воздуху можно возить многое и далеко. Только вот выгодно лишь что-то дорогое. Здесь же стояли длинные, безликие здания амбаров и складов, здесь кормили и разводили тягловых животных по стойлам, здесь разгружались баржи и лодьи приплывшие по Суре и каналу от южных, тёплых морей, здесь собирались, ожидая мытную грамоту, фырчащие по мамонтовому сибирские караваны. Здесь орало и лязгало, мычало, трубило и галдел и лязгало, перебивая друг друга разом на всех языках, звериных и человеческих. Здесь собирался совсем уж безбашенный, вольный, потерявший род и корень народ. Шумел, ругался разом на ста языках.
Махбаратчик весь подобрался, шёл по полю как корабль, раздвигая килем волну. И Григорий следовал за ним, вертя головой, дивясь то на красные армяки грузчиков и ломовых, то на торговцев с Вольных городов с их скоблёными подбородками и медными тонкими пушками, хищно блестящими на лохматых горбах меланхоличных шерстистых носорогов, на верблюдов, двугорбых и важных, шагающих по своим делам, не уступая дорогу, на мелодию дудки полуголого, несмотря на холод, заклинателя змей, на танцовщицу, пляшущую под мерные удары в бубен в кругу ярко горящих костров. Её высокие, обнажённые груди блестели яркими каплями пота, а лицо – прикрыто непроницаемой чёрной чадрой.
– Дела, – хмыкнул Григорий, одобрительно прикрутив ус.
«Красиво», – прозвенел где-то в глубине мечтательный голос-звон Катерины.
Махбаратчик не обращал внимания – шёл через галдящий ям по ломанному, одному ему понятному маршруту. Говорил с людьми – со всеми по-разному. С грузчиками в красных армяках – вежливо, теребя бороду, с вольногородцами поздоровался за руку и долго «балакал» с ними на тамошнем звонком диалекте, поминая незнакомых Григорию людей и места, порой слышимые в военных сводках. Какого-то богатого, разряженного по-петушиному хмыря в высокой шапке, похожей издали на боярскую, просто и без затей взял за шкирку и тряс, пока не вышиб дух вон. Два мордоворота с дубинками – охрана хмыря – при этом стояли тихо и не отсвечивали, стараясь слиться с тенями. Зато с оборванным, тёмным индусом в грязной чалме говорил вежливо, кланяясь, и позволил натереть себе лоб какой-то яркой, грязно пахнущей жижей.
Встал, подмигнул Григорию, сказал кратко, ноздри его дрожали, как у собаки, почуявшей след:
– Хмыря разряженного запомни – он тут яхудками пленными с такфиритских войн торговать было вздумал, попал под вышку с лишением веры и нации...
«Григорий, это как?»
– Ты не хочешь, Кать, знать. Правда.
Ибо зрелище трупа на виселице ободранного от всех признаков веры и нации вместе с кожей – так чтобы никто потом не мог сказать, кто там висит и на кого из соседей с дубьём кидаться, пока всю воду в колодцах не выпили – оно не для слабонервных.