Григорий набил трубку, закурил, смотря с интересом, что будет дальше.
Вначале «Ракш» выгрузил раненных – много, их выносили из гондол на руках, грузили бережно на звериные спины. Долго, потом обоз под флагом змеи и чаши отъехал, потянулся к воротам воздушной гавани. Скрылся из виду. Воздушный корабль качнулся, приподнимаясь на якорях. Под гул трубы – Григорий трижды сморгнул, соображая – откуда на лётном поле мог взяться мамонт. Воздушные корабли – они хрупкие, мамонты – любопытные, и сводить одно с другим глупо и указом строго воспрещено. Вот только фонари и лампы на поле сверкнули, добавив света, от зверя, отблеском, пошёл молочный, мерцающий блеск. Не просто мамонт, а белый, с шерстью мерцающий и по лунному светлой. Таких на всё царство – два десятка, из них в столице постоянно – один. Собственный, его царского величества Песец, в смысле белый мамонт с забавной, лично Ай-Кайзерин придуманной кличкой.
«Ой, мамочки, полный какой, пушистенький... Царица что ли?» – прозвенел в голове Катькин голос. Видимо, угадала его мысль. – Встречать, что ли, кого приехала?»
– Погодь, – прервал её Григорий, замирая – заметил, что платформы на спине зверя пусты. Воздушный корабль замер, качаясь в воздухе, с его борта на спину мамонта пошли разгружать длинные, продолговатые ящики. Гробы, затянутые чёрной, траурной тканью... Один, два, три... Белый мамонт глухо, торжественно взвыл, задрав хобот, ему эхом – от ангаров печально пропела труба. «Ракш» отдал якоря, закачался, поднимаясь обратно в воздух. С его борта глухо пропел ревун...
– Что за чёрт? – спросил Григорий, недоумённо, протирая глаза.
Спустился по лестнице, вышел на поле, огляделся, сморгнул, соображая, что делать дальше. Поле, огни вдали, за спиной – тенью вечно гудящий город. Увидел одинокую фигуру, чёрную на фоне ярких взлётных огней. Пригляделся, шагнул вперёд – узнал знакомую аккуратную бороду – махбаратчик. Улыбнулся, окликнул, взмахнув рукой:
– Эй, здорово. Не в курсе, что за дела?
– Тебе не положено знать. Иди на... То есть домой иди, сейчас всё равно – сегодня отсюда никто уже никуда не вылетит.
– Эй, ты чего? По-человечески же общались... – Григорий шатнулся было, потом в глаза плеснуло алой, тяжёлой злостью.
Потянулся, схватил махбаратчика за плечо. Тот рванулся, с непонятным бешенством – отбросил прочь его руку. Глаза его сверкнули огнём во тьме, чёрная такфиритская борода – разлохматилась, встала дыбом.
– Сказано – тебе не положено знать. Кот завтра на дубу мявкнет, пойдёт сказки сказывать, а ты слушай – объявит чего. А пока иди... К бабе своей иди, пока можешь, а с Сенькой я без тебя разберусь.
– Ну да, как же, объявит он, – рявкнул белый от бешенства Гришка, не хуже того мамонта, который Песец.
Но поздно. Махбаратчик уже развернулся, исчез во тьме. В воздушной гавани снова запел ревун. Взбесившийся ветер закрутил мусор вокруг, налетел, ударил со всех сторон разом. Григорий поёжился, на инстинкте – шатнулся прочь, подальше от открытого места. Тёмные плакучие ивы на краю поля, сверкающий чёрной лентой – вода канала вдали.
«В одном махбаратчик прав», – подумал Григорий, прячась под ивами.
Пробовал закурить – трубка всё не загоралась, огниво било удар за ударом впустую, ветер трепал, гасил с ходу едва тлеющий трут. Раз, другой, потом мышь-демон, фыркнув, вылезла на рукав, пустила язычок огня в чашку трубки.
– Хороший, – неожиданно улыбнулся ему Григорий.
Выгреб из кармана чёрный уголёк, пошёл кормить с рук малыша, тот довольно щурился, фыркал и пускал искры.
Отвлёкшись, снова встряхнул головой. Посмотрел на небо.
Стоило признать – непонятно с чего взбесившийся махбаратчик всё-таки был прав. Воздушную гавань внезапный прилёт «Ракша» взбаламутил так, что в ближайший день-два летать никто никуда не будет. А завтра с утра махбаратчик поднимет приказные записи, выяснит имя бедолаги-новика и...
И Сенька опять переменит кафтан и имя, заодно – натравит лозу Азура ещё на кого-нибудь. Просто так, чтобы не скучно было. Нет уж, хрена тебе!.. Скосился – над каналом две тени скользили в воздухе, словно танцуя в полумраке. Серебристые, из дыма свитые тени. Катька, конечно, зря пообещала Лейле от его имени, но...
– Думай, башка, думай, шапку куплю, – прошипел Григорий, выколотил трубку.
Мышь-демон довольно фыркнул, подобрав с земли уголёк. Птица скользнула в небе, без звука – спланировала, села на иву. Требовательно скосила на Григория большой чёрный глаз, постучала о ветку клювом. Птица была незнакомая, но Григорий увидел записку, привязанную к её шее.
Сорвал, развернул, напрягая глаза, вчитался в витиеватые арабские буквы:
«Салям алейкум тебе, дорогой, надеюсь – моя птица передаст это письмо и мой привет заодно тебе лично в руки. Я нашёл ответ на твой вопрос, ответ, который так и не удосужились дать тебе псы царского махбарата. Сын речного шакала разменял свой рубль на мешок лучшего ревеня, подлинный чинский жешьшень, и бутылку с настроем на заморском корне алоэ. Всё брал на рынке, в лавке у чинского торговца Линь Бяо, не торгуясь, что было очень глупо с его стороны. Надеюсь, это как-то поможет тебе, хотя я лично я не вижу смысла в этом. Но великий Аллах без сомнения, его видит и, молю бога, что он поделится с тобой крохами своей мудрости... А пока – с уважением и вечной благодарностью к тебе.
Скромный Юнус-абый, содержатель не самого плохого заведения в столице».
– Спасибо, – на полном серьёзе ответил Григорий, но птица исчезла уже. Зато подлетела, что-то звеня Катерина, тихо ахнула, вчитавшись в бумагу Григорию через плечо.
«Лекарства... Хорошие, но...»
– Кать, у него дома кто-то болел?
«Собака разве что... Нет... Ничего не понимаю... Рубль – и на лечение собаки?»
Так... Мысль сверкнула молнией в голове. Обернулся на каблуках, чётко, с поклоном перекрестился на горящие кресты воздушной гавани. Прошептал молитву святому Трифону, покровитель охотников – пусть выручает, раз легавой назначили. Повернулся ещё раз на каблуках, тихонько позвал Катерину:
– Так, Катька, милая, мне нужны твои глаза.
«Чего?» – растерянно прозвенел в ответ недоумевающий Катькин голос.
Григорий оборвал её резко:
– Сейчас. Мыслю – лети к речникам в слободу. Надо посмотреть, что там делается...
Что делается, что делается... Слава богу, призрак перемещался почти мгновенно, но вот понимал медленнее, а жаль.
«Первый час ночи, ясно, все добрые люди спят, – протянул голос Катерины в голове, гнусаво, подражая стражникам у рогаток. – Ночь и ночь, лампа горит, у рогаток сторожа кричат свою околесицу».
– У тебя дома как?
«Да всё тихо».
– А у Сеньки Дурова на подвории?
«Нет его там. Не надейся, вообще пустой дом. Даже собака не лает».
– Не лает? Это же замечательно, Катенька... Посмотри, пожалуйста, она там вообще есть?
«Нет... – вот теперь голос Катерины зазвенел озадаченно. – Странно, ввечеру ещё лаяла».
– Это же замечательно. Присмотрись, милая, там цепь порвана или как?
«Никак... Ой... Цепь целенькая лежит, ошейник расстёгнут».
– Ну, теперь, с Богом, Катя, ищи. По реке, от слободы до канала, смотри мелкие лодки на одного-двух. Лейла, можно вас попросить? То же самое, отсюда и до устья канала.
«Григорий, ты не дури – как? Он же не дурак, замаскировался наверно на совесть».
– А ты, Катя, ищи не его. Ищи большую белую собаку.
«Думаешь?»
– Уверен. Пока мы тут бегали – он возвращался домой и о переполохе в воздушной гавани ничего не знает. Жену – бросит, собаку свою – нет. А сейчас плывёт сюда по реке. Катька, смотри давай!..
Мгновенье, другое... Призрак молчала, лишь тонко – в голове эхом, на одной ноте – стучала и билась Григорию в голову её взволнованная, но не отлитая в слова мысль. Потом – колоколом, звонкий и торжествующий крик:
«Григорий! Вижу... Вижу, точно, плывёт. Нет, ты представь, как ловко замаскировался».
Катерина каким-то образом извернулась, сумела образ в глаза передать. Такой, что Григорий рассмеялся вдруг – в свой последний заплыв Сенька выбрал бесформенный домотканный армяк, рогожный пояс и высокую – цилиндром – войлочную шапку безконвойного финна.
Лодка беззвучно ткнулась носом о берег, чёрная тень – Сенька одним махом перепрыгнул с банки на чёрный, влажный песок. Огляделся, кусок берега вокруг был пуст и тёмен. Вокруг шелестели плакучими ветками ивы, тесно – стеной стояли кусты. По над кустами – тёмная махина громовой башни, огни воздушной гавани плыли, цепляясь за облака. Белый, лохматый пёс ткнулся носом в ноги его, задрал морду и фыркнул. Сенька наклонился, ласково погладил его, положил руку на большую, тяжёлую голову.
– Ну что, собака, скоро полетим? Высоко-высоко, будем с небес на них на всех лаять.
Пёс фыркнул, задрал голову, потянулся – облизать Сеньке лицо языком. Потом негромко рыкнул, насторожился. Повернул голову, оскалился, смотря на кусты. Они захрустели и разошлись, тяжёлые жилецкие сапоги, хлюпнули, ступив на песок. Григорий вышел на свет, оскалился, коротко, сквозь зубы сказал.
– Хрена, соколик, ты отлетался...
Шаг, другой. Сенька скосился на Григория – с места, по-волчьи развернувшись всем телом. Оскалил зубы в ответ, протянул лихо:
– А, легавая прибежала. Ну это и хорошо. Во всяком случае... – замер на миг, лаская и гладя собаку. Скосился в небо – там, качаясь, взлетал «Аметист». Вздохнул и продолжил: – Не скучно.
Если бы не крик Катерины – Григорий бы тут же сразу и лёг. Он следил за Сенькой и ждал волшебного круга, знаков куфра, крови или – хоть чего-нибудь из волшебного, чернокнижного арсенала. И слишком поздно заметил, что, проговаривая своё «скучно», Сенька гладит уже не пса – ведёт пальцем правой руки по ладони левой.
Но крик ударил по ушам вовремя, Григорий отпрыгнул, в последний момент уходя в перекат. Отчаянно затрещали кусты, поплыл волной запах куфра, на песке вспыхнул лиловый, противный свет. Лоза Азура поднялась, распустилась, ощерив соцветья-клинки. Григорий взмахнул рукавом, мышь-демон суро