лёный, круглый глаз на людей. С видом, будто не понимал до сих пор: как это так, его – и вдруг работать назначили? Кот глухо мявкнул, и цепь качнулась под ним, подняв шерсть дыбом, заорал снова – Григорий невольно поёжился, у кота вышел до отвращения противный звук – и начал говорить заклятые, царские слова человеческим уже привычным и дурным до ужаса голосом:
– С целью заботы о правоверных и православных и для сохранения царёвых сил, полки Лукоморского разряду отведены от городов Купчинка и Солёные шахты на более выгодные позиции…
– Они с ума, что ли, сошли там?! Да мы эти Солёные шахты такой кровью брали – и всё сдать? Какие выгодные позиции? Они же от Купчинки всю реку тогда теряют, а с ней и Чёрную заводь, там если верховья перекрыли, ниже по течению не удержать…
В глазах у Григория потемнело, перед глазами, как будто всё случилось минуту назад, встал «Ракш», с которого сгружали гробы. На белом мамонте будут везти гроб лишь в одном случае. Если сеча была настолько страшной, что погиб сам царский воевода и глава Думы – боярин Колычев.
– Гришенька, нам надо…
– Лихо давай бегом ставим в стойло – и к тебе. И не спорь, я иду с тобой.
Ещё издали стало ясно, что они поняли всё верно. Холодный осенний ветер трепал чёрную ткань, которой прикрыли ворота, и большой надгробный православный крест, прислонённый рядом. Варвара всю дорогу чуть ли не бежала, а сейчас у неё ноги разом стали мягкими. Наплевав, что подумают, Григорий подхватил девушку за талию: не зря, ощутив его руку, Варвара словно набралась сил и твёрдо смогла зайти на подворье.
Кондрат встречал их на пороге терема. И сейчас он первый раз выглядел именно что стариком, словно потеряв разом пару десятков лет:
– Кто? – резко выдохнула Варвара.
– Простите, боярышня. Не уберёг. Должен, должен был я с вашим батюшкой отправиться…
– Кто?!
– Батюшка ваш. Обманули проклятые еретики. Пока оба воеводы отдельно шли, сначала на Нур-Магомедова навалились, а потом и на батюшку вашего. С поля воеводу вынесли, да скончался он…
Варвара побелела и прошептала:
– А Серафим? А Евстафий? Что с ними?!
– Простите, боярышня… не знаю. Но надеюсь – живы ещё братья ваши. В том отряде, что из сечи вырвался, не было их. Но и среди убитых в списках нет. Может, в плен попали…
Дальше Григорий сгрёб Варвару в охапку и прижал к себе, пусть рыдает, уткнувшись к нему в грудь и под защитой его рук. Тем более никто не спорит… Наоборот, в глазах старого Кондрата одобрение и какая-то надежда.
– Мужайся, сестра… – раздался голос Павла, который, оказывается, как раз стоял в сенях, а сейчас тоже вышел на крыльцо.
Григорию показалось, что на несколько мгновений брат глядел на сестру и на Григория злым, недобрым взглядом? Но сейчас у него скорбное и очень доброжелательно настроенное лица.
– Не смей, Павел! Не смей их хоронить! Их не нашли, они ещё живы!
– Будем надеяться, сестра.
Опять такой скорбный и доброжелательный вид, что Григорий точно уверился: тот злой взгляд ему не показался. Как высокомерно Павел вёл себя что при первой их встрече, что во время второй в университете, старясь показать разницу и скудость ума собеседника – а сейчас и в ус не дует, как тот же самый жилец при всех его сестру обнимает.
Варвара так и стояла в шоке, потому за неё спросил Григорий:
– Тело батюшки покойного где? Сходить, простится, – и по наитию, негромко и так, чтобы слышал только старый Кондрат, шепнул: – Боярин не просто так вас оставил. Как вы ему спину в походах прикрывали, так и сейчас, чтобы вы спину в его доме и его дочери защитили.
И угадал. Взгляд старика буквально загорелся, Кондрат распрямился, словно вернул себе утерянный кусок жизни.
– В церкви домовой. Тебя, Варварушка ждали. Сходи, простись. И ты, сынок, давай, помоги боярышне нашей. Сходи с ней.
А Павел опять молчит и смотрит так, что и тени недовольства не кажет. Ни насчёт того, что старик в доме как у себя распоряжается, пускай и от имени Варвары, ни на присутствие Григория. Нет, и в самом деле неладно что-то в семье. И раз уж Кондрат открыто на стороне Григория, как уляжется всё – найти время, заглянуть да поговорить.
Далеко идти и в самом деле не пришлось. Бояре Колычевы имели дозволение от митрополита на обустройство домовой церкви, которая и была пристроена с обратной стороны дома. Здесь не было различия в званиях, общая горесть и смерть равняют всех. Разве что тело переодели в новый кафтан и остальную одёжку, да поработал хороший мастер по загробным делам. На лице покойного не видно было безобразных ужасов смерти, лишь величие и какая-то трогающая душу жалость разливались по бледно-белому лику, руки сложены на могучей, навек оледеневшей груди. Григорию вообще на миг показалось, что будто лежало во гробе не тело, а изображение его из чистого ярового воска вылитое. И негромкий голос священника, стоявшего рядом с кадилом и читавшего над гробом положенную молитву на отпевание.
Варвара, едва переступив порог, снова чуть не упала, ноги её не держали. Она зарыдала, негромко чего-то шепча… А Григорий вздрогнул, потому что увидел, как над гробом высится и грозно смотрит совсем другой Колычев-старший. В посечённом доспехе, без шлема, борода и волосы растрепались в пылу яростной схватки. Боярин сурово посмотрел на Григория, ткнул пальцем в дочь и жестом дал понять: смотри у меня, обидишь – на том свете достану. А ещё еле заметными тенями за спиной боярина стояли двое… И вот про это, понял Григорий, он точно никому не скажет. Пусть Варвара как можно дольше верит, что братья живы и найдутся. Обернулся – затылком почувствовав недобрый, внимательный взгляд. Нет уж, Павлу Колычеву про это точно знать не стоит.
Похоронили старого боярина на следующее утро, и налетевшие за ночь мягкобрюхие облака засыпали свежую могилу снегом. Обряд был простой, без пышного выезда и почестей, присутствовал один лишь боярин от царицы, да отпевал у могилы столичный епископ. Хотя воеводу и главу Думы хоронить должны были вроде иначе… Оказалось, такова была строгая воля покойного, указанная в духовном завещании за свидетельством митрополита. Мол, если война кончится и в постели преставлюсь – устраивайте чего хотите, а если в походе погибну – чтобы по-простому, смерть в бою, дескать, уравнивает всех. Григорий стоял рядом с Варварой, и опять это ни у кого не вызвало возражений. Разве что с вечера он стал невольным свидетелем единственной прилюдной ссоры, когда Павел пытался было спорить с сестрой, дескать, нельзя батюшку чуть ли не как простого стрельца хоронить. Но опять как-то слишком уж быстро уступил, когда со всеми поклонами и вежливыми обращениями старый Кондрат напомнил, дескать, против воли покойного да слова митрополита идти нельзя. И Павла как подменили…
А дальше наступило прощание. Выждав буквально самую положенную из приличия малость в два часа, Варвара ушла с тризны, поманив за собой Григория. А оставшись вдвоём, уткнулась к нему в грудь и показала приказ… Тот самый, который Кондрат спрятал перед их отъездом:
– Спасибо тебе, Гришенька. За всё… и за эти два дня. Срочно, обратно в полк отзывают. Береги себя.
– Это ты себя береги, – не сдерживаясь, Григорий девушку крепко обнял и поцеловал в висок. – Я-то тут, в тишине столичной. Это ты на ленте… осторожней. Прошу, будь там осторожней. Особенно сейчас.
– Да ладно, я привычная и знаю там всё. Да и датка Мамаджан у нас везучая. Я за тебя боюсь. Пожалуйста, без подвигов. И нет, не перебивай. Помнишь, я говорила, что вас, жильцов, позовут, когда самое плохое начнётся? Так вот, оно и пришло. Уже новый стрелецкий набор объявили по слободам, да только полусотенных и сотенных где брать? Я даже думать боюсь, сколько там полегло. А значит вас, жильцов ставить будут. Потому обещай, что ты за подвигами не полезешь, боярскую шапку добывать. Обещай, ты живой мне нужен, а не шапка боярская.
– Обещаю.
Григорий всё-таки проводил её до мамонтова стойла. Сам не запомнил, сколько стоял под мутным осенним небом пришибленный и придавленный, и пепельные низкие тучи роняли на него старческой, жиденькой слезою дождя пополам со снегом. Побрёл домой, через мост. Под дождем, он сочился вокруг, капал, стучал по крышам и заборам, и на душе мокро, душно, тесно. Беспросветно-тоскливым веяло от всего вокруг…
«Соловей, соловей, пташечка, канареечка жалобно поёт»...
Глухо и бессмысленно тянулась песня по-над колокольней, над заборами и поникшими крышами зареченских мокрых домов. Под бульканье грязи и слитный, глухой и раскатистый стук сапог – стрелецкий приказ уходил из города дорогой на юг, сворачивая улицами до Лукоморского тракта. Длинные самопалы через плечо, мокрые сизые кафтаны, пеналы-апостолы качаются, мерно стучат в такт шагам. Один обернулся, помахал из строя кому-то невидимому за дождевой пеленой. Молодое, безусое ещё лицо. Григорий почему-то втянул голову в плечи, свернул поспешно. Поёжился – дождевая струйка залилась за воротник. Вот, вроде и дома, и пёс Молчун ластится, толкает радостно под руку, уютно дымится печная труба по-над крышей, теплом и жёлтым неярким светом светятся окна в тёплой избе. А изнутри – крик. Узнал материнский голос и заспешил...
– Вот выдумала ещё, Аника-воин. Сама от горшка два вершка, а туда же. Что у нас в доме, мужиков нет? Найдётся кому выручить носорога твоего разлюбезного!
Ругалась мать в сердцах от порога, уперев тяжёлые руки в бока. На сестру, та сидела в углу и смотрела из-под рукава.
– Что за шум?
– Да вот, Таська наша учудила. Вольногородец её ненаглядный вместе с носорогом под какой-то Заводью взял и пропал. Уже месяц, как ни слуху ни духу. Ну эта погоревала и туда же... Аника-воин, от горшка два вершка. Пошла да заявление на линию написала.
– Да не кричи ты, мама, его порвали уже. С университета строго – одних медиков да геомагов, да и то с разбором, чтобы квалификация. И возраст, и вообще... А у Таськи нашей даже первого распределения не было, про таких милсдарь ректор говорил строго: только, мол, через его труп. И вообще...