– И вообще, – фыркнула из угла сердитая, взъерошенная что твой воробушек Таська.
Смерила брата взглядом. Выразительным... таким, что в сердцах брошенное: «И что, в доме мужики есть?» – как бы само собой сгустилось, повисло в воздухе.
– Как тут, мам, тихо? Со съезжей не приходило ничего пока меня не было?
– Ничего не приходило, тишина. Пахом Виталич наш уж сам ругаться до дьяков ходил, вернулся – злой, сказал, что велено сидеть и ждать приказа.
Таська опять фыркнула, сердито. Мама всплеснула руками, охнула, повела Гришку за стол – кормить. Охнула между делом, спросила:
– Твоя-то как? Красивая и с мамонтом?
Григорий под материнским участливым взором поёжился снова, сказал:
– Как, как... Только вот проводил. Вместе с мамонтом, туда же, по Лукоморскому тракту.
Опять повисла тягучая, неприятная тишина. Такая, что Григорий в конце концов не выдержал, встал, отодвинув тарелку:
– Погодите, пойду в самом деле спрошу. А то вдруг...
Не договорил, снова вышел на улицу.
Столичный город вокруг суетился и шумел, люди сновали взад и вперёд, словно и не случилось ничего. Хотя да, для них – не случилось, для людей в столице война и гибель по большей части далеки, сообщения кота с дуба да чёрные и алые флаги на площади перед дворцом. И это душило с каждым шагом всё сильнее, хотелось прочь, действительно на ленту, где вот он враг пред тобой, всё ясно и понятно. На последнюю улицу, откуда до приказного терема рукой подать, Григорий свернул уже в состоянии весёлой злости, нетерпения… И споткнулся, как будто ударился лбом о невидимую стену. Так как там стояла и лузгала семечки хорошо знакомая худая рожа с такфиритской бородкой и в лазоревом кафтане.
Платон Абысович, мать его перемать. Опять он, опять мутит. Рука крутанулась, кровавый туман забился, застучал в голове, тело напружинилось, готовясь к драке. Свистнула в воздухе длинная тяжёлая жердь. Тоже, будто сама собой – выкрутилась, прыгнула из забора да в руки.
– Долго вас ждать, Григорий Осипович. И вы зря торопитесь, – проговорил махбаратчик медленно.
Сплюнул – шелуха и семечки взлетели, повисли в воздухе, смешавшись с серой лентой дождя. Махбаратчик без звука прянул вперёд – даже не шагнул, перетёк, шипя по-змеиному. Меж струек, серые ленты дождя скользнули, обойдя справа и слева его. Рывком перетёк в упор, ударил коротко и без замаха. Гришку мотнуло, жердь глухо стукнула, вывернувшись из руки. Забор толкнул его в спину, близко, очень близко оказалось перед глазами вдруг острое, как клинок лицо.
– Что это значит? – рявкнул Григорий по-волчьи, попробовал освободить воротник.
Не удалось. Махбаратчик дёрнул острой, как клинок, бородой, проговорил – внимательно смотря в глаза, чётко... И спокойно, это сейчас ударило сильнее всего:
– А то и значит. Приказ на вас, Григорий Осипович, подписан, пропечатан соответствующим образом в разрядном приказе и лежит у воеводы Лесли в столе. И будет там лежать без движения, пока рядом с ним не ляжет другая бумага, тоже – соответствующим образом подписанная и пропечатанная. Догадываетесь, какая, Григорий Осипович? По лицу вижу, что догадываетесь, но не хотите сказать. За моей подписью и печатью махбарата, о том, что все чернокнижники успешно выловлены и для столицы опасности больше нет. Успеете ещё за своими подвигами на ленту. А пока соберитесь, Григорий Осипович, вы царству нужнее здесь. У нас с вами своя война, ловить еретиков, которые норовят в спину нам отсюда ударить. Так что можете, конечно, сходить, пошуметь, отвести душу. Даже дрын взять. Но не надо, старый Лесли и так не выспался. А вот вам бы не мешало, вам голова завтра светлая нужна будет – еретиков ловить. Но пока мы гниль в столице не вычистим – извольте.
– Ага... Вот, значит, как, – проговорил Григорий в ответ.
Отбросил от себя чужие руки, встал, оправился – медленно, по телу ещё гуляла, тая, холодная звенящая дрожь. Встряхнулся, вытряс её с руки. Подумал, что махбаратчик, похоже, прав, сплюнул в сердцах, воткнул дрын обратно в забор и повернул обратно, до дома.
Глава 24
Над жилецкой слободой словно повисло что-то незримое, но тяжёлое, душное, таким бывает воздух перед скорым штормом и сильной грозой. Или будто перетянутая струна, подкрути ещё самую малость – и лопнет. Варвара оказалась права. По стрелецким слободам пошёл новый рекрутский набор, а соседи Григория – прошло то всего пара дней – то один, то другой получали разрядные бумаги, собирались и уезжали по полкам, принимать под свою руку свеженабранных новиков.
Григорий поначалу опасался, что в его сторону косо начнут смотреть, мол, а этот чего отсиживается? Но неожиданно сложилось в обратную сторону. Сначала подсобил Пахом Виталич боярин Зубов, осторожно намекнув, дескать, Гришка не от дела прячется, а по отдельному наказу в столице службу пока несёт. Дальше прибавились слухи. Непонятно уж чего наговорил и вообразил себе писарь из Заречной слободы, когда на его вопрос про убитого полусотника Григория передёрнуло – он тогда как раз вспомнил резню в поместье Дувановых и отговорился, мол, страшное дело там вскрылось. Но рассказал соседям писарь, в том числе и от себя всякого. Вдобавок и в остальном шила в мешке не утаишь да всем рот не заткнёшь, тем же палачу и писарю, которые допрос варнака Жиряты вели. А потому и про сколотившего шайку боярича Дуванова, и что у того демон был под рукой, и даже то, как Григорий со своей девушкой этого демона выследили да с ним схватились – слухов народ придумал на десять книжек сказочных хватит. Так что обчество дружно решило: Григорий мужик храбрый, за чужие спины не прячется, и раз какое-то дело пока в городе ведёт, а не с остальными на ленту едет – причина серьёзная.
Вот только сестрёнке все эти рассуждения были как с гуся вода. Вслух она, конечно, ничего не говорила, особенно когда мать ясно дала понять – выдерет как сидорову козу. Но на брата бросала такие красноречивые взгляды, ты же мужчина, а чего тогда не спешишь выручать её ненаглядного вольногородца… Когда сегодня у сестры от учёбы выдался выходной, и мать её пристроила к домашним делам, Григорий понял, что ему на весь день лучше подыскать себе занятие от подвория как можно дальше. Тем более денёк выдался неожиданно погожий, пускай и холодный, так что Григорий решил совместить приятное с полезным. Отправился на городской рынок, что раскинулся недалеко от стен университета.
Вот и шагал сейчас мимо рядов прилавков открытых и под навесами, а где-то и капитально поставленных шатров, затариваясь впрок всякими редкими вещами вроде ирбитского чая в плитках или чинского тёмного табака.
«А курить – вредно!» – Катькин голос пел ему тихим колокольчиком прямо между ушей. Переливался, звенел игриво.
Голосом призрака, чьё тело вот уже больше недели лежит в зареченской церкви, в ожидании отпевания – оно звучало забавно, так что Григорий невольно улыбнулся в усы.
Катька незримо носилась везде и пролезала, невидимая и никем не замеченная. То между лотками, тентами и прилавками, звеня отовсюду колокольчиком голоса, то ахая на огромный фонтан, по осеннему времени бившему волшебным пламенем вместо воды и как-то, с горем пополам прогревавшему здоровое, трёхэтажное здание наполовину ромейской, наполовину славянской архитектуры. Пела звучным, полным удивления колокольчиком голоса, огорчалась, звенела сердито, ругалась от невозможности примерить яркое, из хинда привезённое сари или лохматый, тёплый, вышитый за Урал-рекою платок. Охала, любуясь на россыпь вилок и ножей, чёрных, с витыми ручками, из седого тагильского железа или тщетно пыталась поймать своё отражение на сверкающем медном боку самовара или блюда с каллиграфической персидской чеканкой.
И вынесла вердикт наконец:
«Так, Григорий, «комара» поймаешь – спасибо скажи. После того как прибьёшь, конечно. Если бы не он – пришлось бы тебе, Гришенька, тут камень у ворот ставить и цветочки к нему носить. С венком и траурной надписью: «Здесь лежит моё жалование».
«Бе-бе-бе», – несколько неопределённо ответил про себя Григорий.
Снова невольно улыбнулся в усы – развеселил его бессмысленный, но красивый, звенящий в ушах Катькин щебет. Повернулся опять, степенно кивнул продавцу в лавке. Седоусый, высохший за своей работой бухарец в пёстром халате и лохматой, белой чалме хаджи также степенно покачал головой, развёл руками, ответил, что чинского табака, увы, нет, ибо весь воздушный флот царства – да поможет им Аллах – на войне, свободных летунов нет и гонять ниппонских пиратов по-над великим океаном сейчас, тоже, увы, на горе правоверным, некому. Благородный ван-наместник заморских уездов срединного государства – Китая, справедливо опасается за свои чёрные корабли. Впрочем, его можно понять. И конечно, хотелось бы что бы это всё поскорее закончилось и вещи пошли своим чередом... А пока есть свежая – хотя и несколько контрабандная, но я ведь знаю вас, молодой человек, вы ведь эпарху жаловаться не будете – поставка из Боснии, латакийский чёрный, на огне сушёный лист, и как раз вчера свежий дюбек приехал на пробу из Дагестана...
«Курить вредно», – снова прозвенел в голове Катькин неслышный голос.
– Бе-бе-бе... – так же неопределённо-весело себе под нос ответил Гришка, мысленно погрозил призраку пальцем. Участливо, хоть и шутливо спросил уже у бухарца: – Что, и его еретикам не завозят?
– Да у нас его выращивают! И вообще...
– И вообще. И если сушить наскоро и кое-как, резать вместе с жилкой для веса и также для веса – мешать с чухонской травой – то да, от такого и копыта откинуть можно... А вот если по обычаю, да чинским манером – полгода в бочке из-под тростникового вина по морю-океану везти, перебрать, а потом на костре из той же бочки сложенном высушить... Но увы, – вздохнул Григорий.
Перебрал выложенные на прилавок остро и ароматное пахнущие кисеты и мешки с табаком. Вздохнул снова, подумав, что свет воплощённой истины и тьма куфра на базарных торговцев влияет почти одинаково, то есть примерно никак. Расхваленная боснийская герцоговина – на глаз видно, что размешена для весу с той же самой чухонской травой. Они бы ещё му