хоморов сушёных сюда намешали! Почесал в затылке, подумал, не заявить ли махбарату, вдруг прокатит? Всё-таки любимый сорт Ай-Кайзерин. Ну их... Подумал и взял дагестанский, щепоть латакиии, щедро расплатился, привычно пошутил, скаля зубы, с бухарцем, удачно свалил покупки на проходящего сослуживца – не в службу, а в дружбу, занеси моим на дом?
Ломанулся на лестницу, которая вела на холодную, продуваемую осенним ветрами крышу того самого большого ромейского дома с фонтаном. Затянутую навесом и тоже торговую крышу, но полупустую сейчас. Устроился в обнимку с закутанным в рогожу по осени деревом, вытянувшимся вверх меж двух колонн, набил трубку, стал глядеть на город и думать.
Плохо вылежавшийся дагестанский дюбек шипел в трубке, отчаянно горлодерил, но на вкус был неплох, во всяком случае – крепок. Дым плыл, завиваясь, ветер нёс его над садами, крутыми черепично-алыми крышами домов и низкими, квадратными башням ромейского квартала. К университету, его стены стояли рядом, толпа гудела, проходя через арку ворот. По стропилам и аркам громовой башни метался одинокий, бессмысленный лиловый огонёк. Кованая игла шпиля пуста, все ангелы, должно быть, уехали на линию вслед за Варварой. Здесь им больше не для кого танцевать.
Голос Катерины опять зазвенел тихо промеж ушей. Тихий, призрачный голос...
– Привет, Кать. Давно тебя не слышал... – улыбнулся Григорий в ответ на призрачное, мелодично звучащее в ушах очередное «бе-бе-бе».
«Да, не хотела вам с Варварой мешать... – прозвенела неслышно та, чуть слышно вздохнула, добавила: – Ну и второй раз помереть тоже – от зависти. Бе-бе-бе ему... Летала, царицу вашу посмотреть».
– И что? – спросил Григорий.
Мысленно, холодея внутри – соображая, сколько безобразий во дворце может учинить бестелесный, но ехидный до невозможности призрак.
«А ничего... Красивая она у вас. Мило улыбается. Людям и на приёмах... А потом двери на замок и воет, как самая обычная баба. А у нас говорили – ледяная царица мракобесия, бессмертный ужас ночной».
– Э-эх, – выдохнул Григорий, ёжась от внезапного холода.
Проклятый «Ракш» привёз горе даже туда, во дворец. Голос Катерины внутри согласно прозвенел колокольчиком, тихо, печально.
– Ладно, давай по нашим делам, – проговорил Григорий, почесав в затылке.
Выдул колечко дыма – оно полетело над крышами к университету, от громовой башни налетел ветер, порвал и развеял его. По показаниям Сеньки – чернокнижием и вызовом демонов баловался кто-то из университетских. Хотя это не показания, конечно, смех один. «Имя наше, да на аллеманский манер выворачивается» – под такое описание подходят почти все люди западного происхождения – от дурацкой манеры выворачивать чужие имена на русский манер спасся пока только майнхерр Пауль Мюллер. Ну и глубокоуважаемый метр Грегор «Могильная плита» Бастельро. А если с другой стороны подойти? Марджана с медицинского, Кара с юридического, Эдерли – геомаг, Сенька вообще до распределения по факультетам сбежал, Дуванов, мать его – этот вообще просто так при университете околачивался.
«И что это нам даёт? – думал Григорий, выдувая ещё колечко дыма из трубки. – Да хрен нам это даёт, спелый и в обе руки, как порой говорит на слободе светлейшая боярыня Зубова. Доставая ухват для вразумления, принявшего лишку Пахом Виталича. Ну разве что милсдаря ректора и совсем старших преподавателей можно исключить – они чужих знают мало, главным образом со своими общаются. Но остаются средние и совсем младшие, для которых университет выкупил целую улицу в ромейском квартале».
Как раз на эту улицу Григорий и глазел с крыши-рынка сейчас. Впрочем, после всех переделок и достроек, ромейский квартал – это уже была фактически не улица, а один большой, очень длинный дом, примыкающий к западной стене, меж двух смотровых башен университета. Большой и очень длинный двухэтажный дом со скрипучей, увитой зеленью галереей вокруг этажей и горгульями, сидящими на красной черепичной крыше. Весь заполненный около и просто научным людом, он шумел, как пчелиный улей, галдел разом на ста языках, живых и давно уже вымерших, учёные дамы и господа перекликались с резных балконов, балакая и споря между собой. На научные и не очень темы, порой тихо, порой буйно, ругаясь, махая руками и совсем не научно повышая голоса. Ну разве что стенка на стенку там не дрались, к большому неудовольствию Григория.
«Подкинуть идею, чтоль?» – пробежала ленивая мысль.
Катерина явно сообразила, про что он думает, и меж ушами хихикнула.
– Давай к делу. Там что-то есть? Может, видишь чего?
«Не-а... Не знаю», – зазвенело меж ушей.
Григорий только плечами пожал, отметив неуверенные нотки у призрака в голосе. Призрак почему-то впадал в панику при мысли о собственном деле, помогать или хотя бы говорить толком – отказывался. Бесило... Но и давить было жалко по-человечески. Лучше уж просто, когда Катька в голове просто блажила, как недавно на рынке. Раздвигалась, и хоть как-то пряталась тяжёлая, оставшаяся после отъезда Варвары тоска. Скорей бы на линию – а хрена, махбаратчик сказал ясно – теперь через труп. Чернокнижника. Ну и убийцы Катьки, «комара» заодно, надо как-то исхитриться, пришить их обоих суровой ниткой да вместе, под одно слово и дело отдать.
Внизу во дворе научного дома мелькнула чёрная, с лиловым отворотами искра, высокие каблуки нетерпеливо постучали по каменной кладке. Кто-то из великих прошёл по делам, и научный дом затих, балконы и галереи опустели на миг, все попрятались в страхе. Потом загудели снова, всё пошло своим чередом. Попросить что ли его ещё раз пройти? Да, нет, терпимостью к идиотам великие традиционно не отличаются. Или кликнуть своих, зареченских, позвать махбаратчика, да обыскать научный дом просто, по беспределу? Чернокнижный круг – не иголка, найдём... Ага, только университетские ворота всяко поближе будут, студентов свистнут – те за зачёт и хоть домового, хоть лешего из дома вынесут. На строго научной основе и также строго – ногами вперёд. Думай, башка, дальше...
Катька в голове ехидно поинтересовалась:
«Думаешь так, что скоро дымиться будешь, и как самовар пыхтеть. И где много раз обещанная оной башке меховая шапка с ушами? А то не лето уже».
Григорий поёжился – в самом деле, утренняя ясная и безветренная погода закончилась, нагнало облаков и сырости, ещё не дождь, но уже и не сухо, а осенний ветер продувал до костей. Оглянулся, очень кстати увидел бредущего мимо разносчика, даже вниз с крыши спускаться не придётся. За спиной, на лямках – блестящий, медный, уютно дымящийся самовар, его длинный нос с краником удобно выведен слева, под самую руку. Под правой рукой, в сумке стопка чёрных чашек-пиал, на шее, гирляндой, висят крутобокие, румяные, ароматно пахнущие маком баранки. Бесформенный серый армяк с широкими рукавами, примятая шапка, обмотки на ногах. Лицо – взгляд Григория скользнул по нему мельком, отметил тяжёлые, словно топором рубленые складки, густые брови полкой, массивный, бритый до синевы подбородок, висячие, сединой тронутые усы. В голове – неопределённо – зазвенел Катькин голос.
Григорий улыбнулся, и разносчик дёрнул усами в ответ. Две медных полушки, чашка, чёрный, тягучий, вкусно дымящийся чай. Согрелся, перемигнулся с разносчиком, улыбнулся, выпил степенно, по обычаю, с поклоном вернув пиалу. Под тихий смешок Катерины между ушей – не утерпел, потянулся украдкой к баранке из связки. А то чего она тут висит, смущает масляным блеском глаза, вся такая из себя румяная и крутобокая?
Внезапно – получил по рукам, глаз и реакция у седоусого оказалась что надо. Развёл руками, рассмеялся, кинул ещё полушку – за беспокойство, тот внезапно улыбнулся в ответ. И ушёл. Звоном между ушей – тихий, задумчивый голосок Катерины.
«Гришь, присмотрись к нему».
– Чего?
«Так... Я...» – звенящий голос Катерины запнулся, брякнул тихо и неуверенно, ну тут Григорий, напрягшись, вспомнил и сам.
Действительно, когда тырил баранку – разносчик взмахнул рукою, и рукав ветхого армяка разошёлся по шву на миг, открыв голую, перевитую узлами мышц руку. По запястью там змеились странный, изломанного вида узор. Цветные линии, вроде – уже виденные, только непонятно когда. Григорий весь подобрался, завертел глазами, оглядывая плоскую крышу. Колонны, укутанные рогожами деревья, кусты в кадках, полотнище навеса, провисшее и хлопающее на ветру, косо сбитые из досок лотки, палатки, торговцы в пёстрых халатах, раскладывающие немудрёные товары на вытертых цветастых коврах. Разносчика уже не видно. Хотя нет, впрочем, вон, за бухарским развалом, у лестницы слышны голоса. Суровые, издёвкой звенящие голоса.
Григорий свернул за угол, потом снова, за полог, повернулся и увидел их.
Разносчик снял самовар, разводя руками – что-то робким голосом говорил, отбрехиваясь от парочки наглых хмырей в синих, расшитых по-попугайски епанчах рыночной стражи. Разговор вальяжный до хамства с одной стороны, тихий и запинающийся с другой. Парочка – люди рыночного головы, то есть эпарха, тьфу ты, гадость, рынок формально относился к ромейскому кварталу, и чины местные звались соответственно, по обычаю. Один здоровый, толстый, поперёк себя шире, другой мелкий, с крысиным и хищным лицом. У Григория на глазах они довольно умело – привычно, явно, судя по лицам – взяли разносчика в клещи, прижал в угол и напирали, неся скороговоркою всякую чепуху тому в оба уха – лицензии, мол, местовое не плаченное, разрешения в развёрнутом виде предъявить, а почему подпись кривая и так далее. Григорий бы уже давно в морду дал, а разносчик – потерялся, отмахивался, показывая какие-то лиловые, вытертые на сгибах бумаги, потом сник, опустил голову, полез за пазуху за кошельком.
Стражники оскалились. Григорий тоже, рывком приблизился, рявкнул, улыбаясь по-волчьи:
– Эй, чего пристали к человеку?
– Отвали, – посоветовал толстый, лениво повернувшись
Мелкий – явно более опытный – сманеврировал, уйдя за спину ему. Рожи у обоих – Григорий легко подходил усмехаясь, чувствовал, как сами собою сжимаются кулаки. А ведь эти рожи указом приравнены к царёвым стрельцам, и жалование у них соответствующее. Очень хотелось достать пайцзу и дать с ходу обоим по морде – сдержался, с усилием, на рынке и свои пристава есть. Рявкнул весёлым, у махбаратчика подсмотренным манером: