– Он самый, да, – кивнул Гришка, глядя, впрочем, в другую сторону.
На парадную аллею, где, немилосердно треща колёсами, съезжались потоком крутобокие боярские колымаги. И одна знакомая, с фениксами, между них. Мелькнула знакомая, длинная и тонкая фигура в чёрном, на миг застыла и скрылась в дверях. Без пяти минут великий боярин Павел Колычев прибыл во дворец, под свет огней и многоцветное, переливчатое, исходящее от стен сияние. На второй этаж сразу, да, он хотя и не великий боярин пока, но после подтверждённой гибели отца и – раз официально старшие братья пока пропали без вести – теперь ему лестница прямо наверх, в Думе думать.
– Ладно, не мне одному скучать...
«Зато собеседники у тебя интереснее... Бе-бе-бе… – прокатился ласковый смешок Катерины в ушах. – Слушай, а почему он волшебный, этот фонтан? Не чувствую в нём волшебной силы».
– Зато она в доме рядом, вон он, к дворцу выходит торцом. Царицын Диван, туда со всех громовых башен о ветрах и погоде докладывают. А в Диване писаря да дьяки сидят, считают – куда тучи пойдут, куда ветер дуть будет, и где на будущий год в царстве ожидается засуха или ещё какой недород. Если насчитают – тогда вода в фонтане чёрным пойдёт, коты на дубах мявкнут – мол, готовьтесь, люди добрые, тогда людям – запасаться, воеводам да помещикам амбары проверять да чинить, хлебный запас на места свозить загодя. А кулакам да ихтикарщикам – привычки свои забыть, на время – человеческий облик принять, цены не задирать, к проявлениям милосердия приготовиться.
Выслушал протяжный, недоверчивый смешок Катерины между ушами, улыбнулся в ответ, добавил:
– Ну, или к земле, под бдительным руководством нашего Платон Абысовича. От фонтана к дворцу галерея с колами идёт, как раз на такой случай.
«Так там статуи восковые».
– Пока и так помогает вроде бы. Хотя старый Колычев – не нынешний, а основатель рода – и ругался, говорил, что ненадолго. Посмотрим. А пока такое вот волшебство.
Призрак озадаченно замолчал – его тонкий, протяжный голос раскатился, отразившись звоном от низкого осеннего неба. Григорий хмыкнул, огляделся – на его участке всё тихо, лебеди в пруду плавают, ворон перья чистит, проверяющих или ещё каких нарушителей нет. Даже неугомонный призрак немного отстал, можно делом заняться.
Неведомый доброхот с птичками, помогший при ловле Сеньки, пока не проявлялся. Колычев застрял наверху, в думе. Судя по мелодично звенящим смешкам нагло подслушивающей Катерины – надолго. Святой Трифон тоже не спешил помогать, хотя обещанную свечку Григорий честно поставил с утра пораньше. Почесать в затылке – и то в карауле нельзя. Не говоря уже о том, чтобы куда-нибудь побежать и кого-нибудь за шкирку взять и допросить, желательно – с пристрастием.
Хорошо ещё сегодня ветрено, прохладно, облака серые так и плывут куда-то лениво с холодных северов на юг, к тёплому и бурному по осени морю. Но сухо зато, ни дождя, ни снега. Григорий заныкался в кусты поглубже от ветра и лишних глаз, залез в карман, достал изъятую на обыске у Теодоро связку писем. Пошёл читать всё подряд, ругаясь на тусклый осенний свет и с трудом разбирая вычурные, непривычно для Кременьгарда выглядящие вежливые обороты.
Вроде ничего такого, всё обычное... Ну, насколько оно может быть обычным в таком состоянии. Немногословные, но искренние до боли в груди письма Катерины, куда более подробные и цветастые – жаль даже, что поддельные – ответы из Трехзамкого, якобы, города. Ничего такого между строк нет, вроде бы – ну разве что литератором покойник Теодоро был хорошим. Не знал бы Григорий заранее, что подделка и отвечает на Катькины листы не заботливая старенькая мама, а не обделённый литературным даром подлец – не поверил бы. Только вот...
Под арками, по галереям дворца раскатилась торжественная, негромкая музыка, в цветных окнах верхнего третьего этажа заиграли неяркие огни. Обед у них там. Торжественный? А может, и не очень, но страже и такого не положено. Завтрак же в брюхе давно кончился и переварился, равно как и утащенный по дороге к дворцу пирожок тоже исчез в зубах у Григория. И в письмах как на грех: «А брокколи да капуста цветная подорожала, зато орех хала самосадом растёт, размолоть – так борщ с ним на диво наваристым получается». И так далее, ещё на пару страниц, описано подробно и вкусно, да так, что Григорий сильно вдруг пожалел, что жрать на посту не положено.
«Слушай, ну просила же – не читать. Личное же», – недовольно прозвенел в голове укоризненный донельзя Катькин голос.
«Твои не читаю, а Теодоровой, не к ночи будь помянутой морде разбойной, я ничего подобного не обещал», – так же мысленно ответил Григорий.
Дальше спросил, больше чтобы перебить тему:
– А чего это за брокколи? И орех что за такой?
«Вкусное... Растёт у нас в Трехзамковом такое огородие. А орех так вообще на дворе. Утром проснулся и собирай сколько хочешь».
– Что и впрямь в борщ кладут? – удивился Григорий, ловя смутную мысль, кошкой пробежавшую на краю сознания.
За хвост её... Нет, не ловится, зато на Катькин голос прибежала, приманилась сама.
«Обязательно, такая вкуснота получается...»
– Вот только Теодоро это откуда знать? Он в твоём Трехзамковом не бывал, этих брокколей и орехов в глаза не видел. У нас больше буряк да капуста обычная, белая, а цветной и не знают. Да сметаны побольше, да мясо хорошее и чесноку с луком и чёрный хлеб обжарить сперва. И посолить. И в общем-то всё. Откуда? Точно, кто-то совет давал. Вот и первая зацепка. Наш главный по чернокнижию или у вас бывал, или часто с вашими дела вёл и нахватался.
В ответ – тихий, протяжный и словно испуганный звон. Призрачный голос заметался, опять словно забился в испуге.
«Не лезь, Гришенька, не надо, пожалуйста».
Чего может бояться призрак, всё плохое, казалось бы, с ним случилось уже? Ан нет... Надавишь – так звонкий голос зазвенит и погаснет, обидится лёгкая тень и уйдёт. Будет жалко. Ладно, пойдём другим путём, как говорил мамонт, забираясь по хобот в болото.
– Кать, а Кать... – негромко сказал, постаравшись сделать голос как можно тише и ласковей. – Расскажи, а с чего ты вообще на нашу сторону побежала?
«Ну, это...» – голос звенел недоверчиво, будто не знал или не решался говорить...
– Да всё равно же стою, всех лебедей давно пересчитал, ничего не делаю. Расскажи что-нибудь, а?
«Ладно...»
Мысль – должно быть тяжёлое воспоминание пробило завесу слов, обернулась сразу картинкой в голове у Григория. Прямо поверх красивого сада и изящных, белых, плывущих по тёмной воде лебедей.
Оплавленные чёрные стены, копоть, камень потёкший и потрескавшийся от свирепой жары. Запах копоти, куфра, едкий пороховой дым, сладковатый, противный до ужаса дух гнили и разложения. Вспышка, косматый, летящий в небе огненный шар. «Слеза Единого», – осколком сознания Григорий узнал имперское боевое заклинание. Страшное, казалось – сейчас оно летело прямо в него. Дрожь земли – не земли, точнее, там в видении Катерины под ногами был крепкий каменный пол. Донжон Марьям-юрта, старая, ещё при царе Фёдоре построенная цитадель. Пол вздрогнул, с потолка потекла серая извёстка – ручьём. Крепость стонала, выдерживая раз за разом удары своих создателей, но... С оглушительным скрежетом что-то рухнуло где-то там вдалеке. Камни, даже заклятые, давным-давно перебрали свой предел прочности.
Взгляд Катерины метался, от стены к окну, затянутому радужной силовой плёнкой. Мелкая перепончатокрылая тварь влетела, прорвав радужную защитную сеть. Острые зубки во рту, когти на крыльях, она перевернулась в воздухе, закричала, разинув пасть. Страха не было, напротив – волною пробежало узнавание, и надежда толкнулась было в груди. Развалившаяся, правда, тут же, стоило «сойке» – Григорий поймал имя мелкого демона у Кати в голове – усесться на руку и заорать хриплым, но вполне человеческим голосом:
– Чернокнижники, вашу мать, где вы, заснули, что ли? Это Табинский полк, нам требуется поддержка, сейчас, мамонты уже на бульварах!..
«Радко там что ли, старый знакомец блажит?» – подумал было Григорий, узнав знакомый акцент.
Не закончил, оборвал мысль. В видении – затряслась, забилась под ногами земля. Глухая, всё усиливающаяся ружейная трескотня налетела со всех сторон, заломила, забилась в уши. Бой барабанов, трубные кличи царских зверей. И потом пришёл крик. Глухой, слитный, чуть слышный вначале, но всё нарастающий крик: «Господь велик!» На мгновение его перебил рёв пушек и – снова – раскатистый, трубный звериный вой. Снова и громче: «Господь велик!» Снова ружейный залп сухой и резкий, как треск порванной по сгибу бумаги. Блеск молнии, стук. Сталь о сталь. И, почти без паузы, резкое, в одном вначале, потом – эхом – в трёх сразу местах: «Царёв город!»
Катерина развернулась и опрометью помчалась прочь от окна. Вглубь старого замка, в комнату с переливающимся знаком на холодном полу. Прошептала заклинание, привычным жестом, прокола палец, накормив кровью призыв тёмных богов. Голова закружилась, в висках застучало как молотом, она охнула, с трудом удержавшись на ватных ногах. Напротив знака – высокое, смутное, зеркало в человеческий рост.
Собственное, бледное, без кровинки лицо. Сколько своей крови она вылила уже сюда, кормя ненасытный знак куфра? Вроде были правила, но она не помнила их уже. По стоящему в углу зеркалу пробежала многоцветная, радужная пелена. Там мелькнули крылья на миг – трепещущие и яркие, как у бабочки. Потом страшная драконья морда, что-то лязгнуло, и картинка стабилизировалась, хотя и немного дрожала рябью по краям.
Зеркало показало Катерине уже не тёмный заклинательный зал, а мессира Люциуса, архимагуса Школум Адептус Майор. Далеко отсюда, в столичном, Трехзамковом городе. Учитель сидел за резным столом в своём кабинете и пил чай, в его руках – парок дымился над тонкой, изящно расписанной кружкой. На глазах у Катерины он поднялся, оправил волнистую длинную бороду, сдвинул высокую шляпу на лоб.
– Пил чай и в шляпе?