Как позже выяснилось – Павел Колычев с утра пораньше распорядился, но майнхерр Мюллер то ли что-то почуял, то ли обрусел настолько, что решил поступить по традиции, то есть – пустить первый указ мимо глаз. Но это выяснилось позже, а пока...
«Гришенька, не дури, убьёшься», – звенел в голове Катькин голос, пока Григорий поднимался по пустым лестницам и потом ковырялся в замке литературной кафедры. И потом, когда открыл двери, с мрачным удовлетворением заметил, что весь вчерашний бардак остался на месте нетронутым. Ветер гудел под сводчатыми потолками, шелестел бессмысленно страницами брошенных книг. Григорий прошёлся, машинально поднял и поставил на полки пару толстых томов. Встряхнулся, сообразил, что делает дурь, полез по полу и под шкафы, аккуратно собирая и укладывая на стол осколки яркого цветного стекла. Осколки окна-розетки, толстые, полупрозрачные разноцветные куски стекла, они ложились рядом друг с другом, и закатный луч света заиграл, переливаясь огнём на их гранях.
Голос Катерины сорвался на хриплый, предупреждающий крик:
«Берегись!»
Потом внезапное ойканье, и острая, звенящая в ушах тишина.
Григорий прислушался – показалось, он слышит плач. Странный и тонкий, звенящий, чуть слышный плач. Как и голос Катерины – он рождался прямо между ушей, тёк слезами прямо под черепом.
– Эй, Катька, это что? – осторожно спросил Григорий, вертя головой и соображая, как ему поступить дальше.
Положил ещё пару найденных кусков стекла рядом, огляделся, нашёл и зажёг свечу. Свет упал на разложенное стекло, вспыхнул и заиграл переливами радуги, рыдания в голове стали громче, но и Катерина откликнулись, тоже беззвучно – громко крича:
«Григорий, прекрати это!»
– Это – чего? Разъясни толком, кто там плачет, Катенька...
«Это фея, они и впрямь в зеркалах живут. Мелкий демон, безобидный, их из царства похоти выгнали за пустоголовость, бесконечный и бессмысленный трёп. А мастер лжи подобрал, теперь они в рабстве у ципсы-демона. Этот следит, кому что показывать, кому что говорить, а кому нет. Увидит тебя – порвёт. И...»
– Бог не выдаст, свинья не съест. Не порвёт, не боись. Я помню, в твоём видении тоже была радуга навроде той, что сейчас. И потом морда драконья, а потом этот твой появился, как там его, мессир архимагус хрен-в-шапке.
– Мессир Люциус Торвальд, ректор Школум адептус майор... Мой бывший завкафедрой.
– Да хоть сам дьявол, мне то что с него? Только в конце-то, Катенька, наша морена его знаком Господа Единого прогнала. Нешто и тут Святым Крестом да молитвой не справимся? А фейка-то эта плачет, жалобно так, надо помочь.
«Григорий, тебе говорили, что ты больной? Ах да, я же и говорила уже. Тогда зеркало достань сперва, в осколках феечка долго не протянет».
Зеркало Григорий достал – в кабинете у Павла Колычева, бесцеремонно снеся ногой дверь. Потом на миг задумался – по Катерининым подсказкам надо было проколоть палец и смочить стекло и зеркало кровью, но мараться ритуалами каффиров брезгливо не хотелось. Вспомнил про заначенную под окном в нише бутылку, вспомнил, что радужное мерцание появлялось в аккурат, когда он открывал пробку – понюхать. Усмехнувшись – хорошо, мол, вкус развит у демонов царства похоти, достал бутылку из ниши. Щедро – опять под предупреждающий, невнятный крик Катерины – полил разложенное стекло коньяком. Радужное мерцание стало ярче, отчётливей. Григорий плеснул ещё, услышал крик Катерины: «Много!» Но радуга закрутилась, свилась по-над столом в маленькую, в палец, фигурку с крыльями. Григорий поднёс к ней зеркало, и фигурка нырнула туда. Засела, скрестив ноги и развернув крылья, яркие, как у бабочки, на всю поверхность стекла. Вытерла дрожащую на глазах слезу, вытерла нос. Подняла на Григория большие, очень голубые глаза, тихонечко сказала тонким, но вполне человеческим голосом:
– Спа-асибо...
Григорий невольно улыбнулся, рассматривая необычное создание. Демон, хоть и вида вполне человеческого, за исключением радужных крыльев и нечеловечески больших, круглых, на пол-лица глаз. В остальном – нос кнопочкой, губы бантиком, волосы светлые, текут по плечам гривой, да такой, что Варварино Лихо от души позавидует. Ещё были тонкие ноги, широкие бёдра, едва прикрытые весёленькой тканью с разрезами во всех возможных местах, тонкие руки, полная и высокая грудь, тоже кое-как обтянутая легкомысленным и вычурным платьем. Катерина фыркнула, её голос негодующе прозвенел в голове. Григорий улыбнулся снова, по-казачьи, лихо подкрутил ус. Спросил:
– Эй, а где хозяин? Ципса или как там его?
Феечка хихикнула тонким голосом, развернула крылья – они замерцали, вспыхнули всеми цветами радуги, заполнив собой всё пространство зеркала. Яркие краски зашевелились и дрогнули, потом ещё раз, пошли показывать – всё подряд. Картинки в зеркале появлялись и исчезли случайно. Вот римские колонны и треугольные алые крыши форума, строгие контуры вечнозелёных пиний и ослепительно-синее, нездешнее небо. Остроносая и тонкая родосская галера о шести крыльях взлетает, треща, в небеса. Вот ревёт море, разбиваясь о серый, гранитный мыс, и чёрная танцовщица пляшет под грозный бой барабанов, потом пальмы и снежно-белый, ласковый и мягкий песок, потом серое зимнее небо и какие-то странные здания – коробкой, фонари загорелись, осветив их жёлтым и уютным огнём. Женщина качала коляску, сирень цвела. Тупоносая колымага без лошадей проехала, визжа тормозами.
Тень Катерины её голос звенел недоумённо, дрожал и бился в ушах:
«Григорий, я не понимаю. Ципсы нету. И фея не слушается команд, никаких – ни управляющих, ни даже великих слов принуждения».
Феечка засмеялась тонким, переливчатым голосом, погрозила пальцем, показала Катерине язык. Исчезла, показалась на мгновение в углу зеркала, улыбнулась, закрутилась, глупо смеясь и корча забавные рожицы.
– Она ж пьяна, – засмеялся Григорий.
Аккуратно, в усы, подмигнул про себя разгулявшейся во все тяжкие феечке. У той как-то волшебным образом исчез верх платья, а картины на ровном стекле зеркала стали уж совсем разухабистыми и весёлыми. Хотя явно подлинными, Григорий узнавал места, знакомые по раечным картинам. Рим, Александрийский маяк, изогнутые крыши чинских кумирен и храмов, купола и шпили медресе и школ Багдада. Под пьяное хихиканье и звон-ворчание Катерины: все, мол, на борьбу с алкоголизмом в среде демонов... Ага, особенно среди демонов, выгнанных из царства похоти за неумолчный и бессмысленный трёп.
Из оного трёпа, после ещё пары капель коньяка и десятка симпатичных, но развесёлых картинок в зеркале, удалось выяснить, что управляющие команды и слова чернокнижников феечка давно видала в гробу. Злого и жестокого хозяина – демона ципсу – ещё с полгода назад, в чёрном лесу раскатала на дым имперская волшебница. Строгая, но симпатичная дама, в тюбетейке со множеством мелких косиц и на миленьком таком белом мамонте.
Григорий звонко хлопнул сам себя по лбу, вспомнив рассказ возлюбленной, и негромко прояснил для Катерины:
– Это ж Варварин полковник, бронемамонтовая датка Мамаджан. И сколько же нужно принять на грудь, чтобы называть «миленьким» её флагманского Бельчонка?
Пьяная фея показала им всем снова маленький такой язычок, качнулась – стекло в зеркале явно неровно так положили, и сказала, что свободная теперь и показывает только то, что хочет. Будто в подтверждение – лиф на платье у феечки вновь появился, зато юбка забралась куда-то сильно выше крутого бедра. Катерина вновь фыркнула, зато Григорий по-кошачьи ухмыльнулся в усы. Налил ещё, подмигнул фейке, пошёл задавать вопросы.
Аккуратно и бережно, перемежая слова с улыбками и с каплями коньяка. Катерина вновь ахнула, увидев свой маленький домик в Трехзамковом. Под сиренью и мама Катерины возилась и впрямь во дворе. Горестный звон, плач Катерины в ушах... Э-эх...
Феечка кокетливо откашлялась и спросила – а где тот красивый и вежливый молодой человек, что так часто просил показать это место.
– Я за него, – огрызнулся Григорий, подумав, что не в настроении сейчас поминать лишний раз покойника Теодоро.
Отвлёкся – голос Катерины задумчиво прозвенел в голове. Раз и другой, потом она решилась, попросила показать башню Лилий, её старый корпус в Школум адептус майор. Григорий понял её мысль, подлил феечке, спросил прямо и в лоб: может ли, мол, она передать пару ласковых слов мессиру архимагусу хрену-в-шапке. То есть Люциусу или как там его... И вообще.
Феечка откашлялась, даже протрезвела слегка на вид. Подобно морене недавно – подняла палец вверх. И с достоинством ответила, что передаст обязательно. Сразу после того, как оного архимагуса поймает воинство светлейшей Ай-Кайзерин. И посадит, желательно на кол или ещё куда-нибудь, где он не сможет колдовать и лишить фейку так неожиданно обретённой свободы. А пока не посадили – извините, господа добрые, чернокнижия я вам не покажу. Лучше римские термы, там колоннада, мрамор, фонтаны и статуи и как раз оргия началась. Или ещё что, а чернокнижие – ну его в пень. Ничего там красивого нету.
«Дела, – подумал Григорий, – интересно зеркала волшебные пляшут».
Почесал затылок, потом улыбнулся, пошёл трепаться и подливать фейке коньяк. Пока та не заснула, свернувшись калачиком в углу зеркала, и радужное сияние не затихло, погрузив комнату в полумрак.
Снова хмыкнул, встряхнул бутылку – пустая, жалко, но ладно, успеем ещё. Нашёл на полу две книги с крепкими переплётами, положил меж них зеркало с феей, обернул бумагой и перевязал. Аккуратно и бережно, чтобы опять не побилось. Порылся, достал бумагу с пером, написал и прикрепил сверху записку.
Мол прошу не удивляться, то, что в зеркале – принять, обогреть, отнестись ласково, при необходимости с утра похмелить, но с разумением, чтобы не обернулось запоем.
Ибо...
Голос Катерины прозвенел задумчиво промеж ушей:
«Ибо запойный демон – горе в стране. Вам тут только феечки и не хватало...»
– Приручим. Может, чего полезное покажет на трезвую голову и с утра. Картинки у неё красивые.